Таки концовка у Лёни с Данилой получилась совсем не такая, как я изначально думала. Именно в идейном плане. И никакая аллюзию на историю с лужей у Тарковского не вышла. Как ни крути, а Лёня в конце всё-таки изменился, потому что сбросил груз с души. А изначально идея была в том, что каждый человек имеет право жить в том мире, который у него есть, и быть тем, кто он есть. Но получилось, что Лёня для меня самой раскрылся с новой стороны, и тем, кто он был в начале, он на самом деле-то не являлся. Забавно.

---

Две безнадёжные ролевые мечты у меня таки остались: поиграть нигу с лицом Лакита Стэнфилда и горячего итальянского мущину с лицом Луки Маринелли. В Луку влюбилась после «Траста», какой же он там итальянский, хотя персонаж далеко не из тех, в кого влюбишься. Желания идиотские, конечно. Даже и не придумаешь, что про таких написать.

---

Иногда одолевает желание поудаляться отовсюду, но понимаю, что так мне будет только ещё более одиноко. Не могу сказать что предаюсь скуке во время карантина. Работы нет, но я дописала повесть и вчера начала рассказ про Томаса. Дочитала Диккенса, хотя последнюю треть уже не читала, но просматривала, ибо очень уж затянутая и наивная книга. Папа невесты не одобрил свадьбу? Убьём его несчастным случаем в следующей главе. Надоела бестолковая жена? Пусть помрёт от болезни. Такое. В общем, с Диккенсом я не подружилась. Перечитала книгу про Освенцим, на очереди Кожинов и Волкова, которых давно купила, но никак не бралась. Слушаю лекции Роберта Сапольски про стресс. Сапольски очарователен, и любые его лекции можно слушать с удовольствием (в частности про депрессию тоже весьма интересная лекция). Смотрю детективные сериалы. Сейчас решила добавить мистики и взялась за «Чужака», основанного на Кинге опять (да-да, про мёртвых детей). Детектива сыграл Бен Мендельсон, ещё бы я не стала смотреть ) Нравится, кстати, больше, чем второй сезон «Касл Рока». Что ещё... Помыла окна, немного попересаживала растения, убрала раскладуху в шкаф. В комнате без неё почти идеально, осталось купить торшер, новый ковёр и подумываю ещё заменить занавески. Вот вроде бы ничего страшного не происходит. А как-то тяжело всё равно.

---

Никак не могу отцепиться от образа Томаса Стайрона, хоть шо ты мне делай. Хочу его писать, но. Проблема номер раз: он почти тот же Брайан, только после апгрейда. Проблема номер два: сюжет с детективной фабулой — это боль и седина. Если подумать, у меня большая часть писанины держится на характерах, а сюжет — всегда слабое место. Как прокачать этот навык — вопрос.

Биография Томаса

Первое воспоминание Томаса — Джанет Ли, напряжённо сжимающая руль голубого автомобиля. Фильм чёрно-белый, но Томас почему-то уверен, что автомобиль именно голубой. Отец говорит, чтобы он не загораживал экран, и ударом по голове отбрасывает Томаса в сторону. Захлёбываясь кровью, он падает на пол. Говорят, мало кто помнит себя в пять лет, но Томас помнит.

В двенадцать у него на лицо все признаки ПТСР: он плохо спит, мучается постоянной головной болью, раздражается по пустякам, плохо учится и периодически теряет над собой контроль. В кабинете директора школы мать нервно теребит шёлковый платок, повязанный на шее, и то и дело говорит какую-нибудь глупость. Отец отвечает на вопросы скупо и обещает директору непременно отвести сына к врачу. В тот же день Томасу достаётся за плохие оценки.

Томас — везунчик в какой-то степени. Он мог бы создать себе дополнительных личностей и жить с ними всю жизнь или мог бы покончить с собой, бросившись под поезд в метро, но вместо этого он перестаёт реагировать на боль, испытывать страх и какие-либо чувства, будь то ненависть или же любовь. Он больше не плачет и не умоляет оставить его в покое.

Мать Томаса — бестолковая католичка. Читает ему Библию так часто, что он знает некоторые главы наизусть. Она говорит, что смирение — главная добродетель. Если смиренно выносить все испытания, говорит она, Господь дарует тебе счастье. Она умирает от рака, едва Томасу исполняется шестнадцать. Он никогда не видел её счастливой.

Томас подрабатывает в торговой лавке, расставляя на полках продукты, и на заработанные деньги покупает Браунинг в какой-то грязной подворотне. Когда отец снова выходит из себя, Томас стреляет ему в ногу. Потом сам останавливает кровь и зашивает рану. Говорит, что следующий раз будет стрелять в сердце. Отныне он держит оружие всегда при себе.

Девственности он лишается на заднем сидении машины Пэтси Льюис. Её родители какие-то бизнесмены, поэтому она ездит на чёрном «Астон Мартине» и нюхает кокаин. Пэтси отсасывает Томасу после какой-то душной вечеринки, а потом задирает мини-юбку, её тело горячее и загорелое. Она просит не кончать быстро, Томас ничего не отвечает. Внутри у него пустота.

Окончив школу, Томас добровольно идёт в армию, а оттуда попадает в Ирак на войну, где проводит полтора года. Он стрелок на ведущем джипе, ищет бомбы. Для этого не нужно много знать — только видеть детали и доверять нутру. Стоит сказать спасибо отцу — Томас умеет считывать эмоции по малейшим движениям, чувствовать опасность и сохранять хладнокровие в любой ситуации, стреляет он или стреляют в него — не имеет значения. Когда Джерри Торренса ранят в голову, Томас несёт его в джип на руках. Джерри на всю жизнь останется прикованным к инвалидному креслу, а Томас всю жизнь будет приезжать к нему в пригород с парой бутылок пива. Однажды он спросит, не жалеет ли Джерри, что Томас тогда не бросил его умирать. Джерри ответит, что не жалеет.
— А ты жалеешь о чем-то, Томас? — спросит Джерри. И Томас не ответит ничего.

По возвращении домой он сдаёт экзамены и поступает на службу в полицию. Его физические, психические показатели в норме. Если не знать, что он был на войне, даже не подумаешь, что он какой-нибудь психопат. Но коллеги испытывают в его обществе дискомфорт. У Томаса тяжёлый взгляд, он никогда не улыбается, мало разговаривает и производит впечатление себе на уме, при этом может пошутить с бесстрастным лицом или спросить, не тупой ли ты часом. Что самое паршивое — всегда есть ощущение, что он видит тебя насквозь.

Через два года работы в патруле Томас сдаёт экзамен на сержанта, переводится в отдел по борьбе с наркотиками и работает под прикрытием, изображая наркомана. Он пожимает грязные руки, покупает героин на улицах, на липких провонявших квартирах, ходит на вечеринки, после которых долго откисает в ванной, и, конечно, пробует наркотики. Трип для него похож на войну — душный, грязный, звенящий в ушах. Пять лет спустя, отправив за решётку или в клинику десятки наркодилеров разного калибра, Томас понимает, что его работа никогда не изменит ситуацию с наркотиками и по сути своей не имеет смысла. Что единственный способ изменить её — взять оборот под государственный контроль. Ещё он понимает, что это не выгодно в первую очередь государству. Он уходит из отдела.

Так быстро подниматься по карьерной лестнице не принято, и коллеги смотрят на Томаса искоса, но никто из них не скажет, что он плохой детектив. Он видит как всю картину целиком, так и каждую деталь в отдельности — военная привычка — и неплохо читает людей. Он не добрый и не злой полицейский, никто не знает, что он такое и как он это делает: просто молча наблюдает, находит нужный подход и получает то, что ему нужно.

---

Хожу по британским детективным сериалам, и посоветовали посмотреть Criminal. Он не только британский, в нём по три серии британских, немецких, французских и испанских. Ещё не посмотрела испанские, но, честно говоря, не вижу большой разницы в этом плане: действие происходит в одной и той же допросной комнате, да и детектив не любовная драма, разница менталитета в глаза не бросается. Показали бы русских, тогда бы полоснуло Тем не менее, каждый раз меняется команда, и это хороший ход. Вообще, меня в первую очередь зацепила идея: каждая серия — это допрос подозреваемого и только. После Бродчёрча, где какой-то педофил убил ребёнка и на восемь серий восемь подозреваемых, потому что у всех есть грязные секреты, Criminal становится приятной неожиданностью. Я прям кайфую, наблюдая за работой детективов во время допросов. По-моему, это очень здорово сделано.

---

Святой краб, я, кажется, дописала. Вспомнила тут, что у ма в четверг др и надо бы что-то подарить, вот и подумала про повесть. А это ж к четвергу надо привести в божеский вид, так что мозг активировался и процесс пошёл вполне бодро. Результат нравится прям неприлично сильно. Знаю, что иногда юмор у меня получается по типу сам пошутил — сам посмеялся, но опыт некоторых фанфиков показал, что таки писать смешно я могу, так что есть надежда. Даже объём получился больше, чем ожидала, но до четырёх авторских листов всё-таки не дотянул, всего 112,5 тысяч символов.
Публикую по главе раз в два дня, совсем чуть-чуть осталось. Только проблема в этот раз, что тащить в инстаграм, потому что а вот дядя Саша, который выглядит как Бен Мендельсон — ну такое ) Молчу уже про остальных.

ficbook.net/readfic/9182759
litnet.com/ru/book/kak-danila-lenyu-spasal-b216...

О чём:
Лёня Весёлов — ничем не примечательный учитель истории, который живёт скучной жизнью. Но однажды он знакомится с коллегой с шилом в заднице и вдобавок получает весьма необычный подарок от почившей бабули, которую едва знал.

---

Совершенно случайно нашла Таю из этого рассказа, в-точь такую, как её и представляла.

---

Как я что-то придумываю.
...
...
...
...
А как зовут того, актёра, который снялся на пятнадцатом плане в сто двадцатой серии вон того сериала? Кажется, мне срочно нужен герой с его лицом.

---

Опечатки по Фрейду. Частенько теряю частицы не, но в разговоре со священником получилось особенно забавно.
— Надеюсь, там нет ничего подобающего?
— Нет, ничего такого.

---

Посмотрела ещё первый сезон Бродчёрча (снова об убийстве ребёнка) и uk criminal (и снова). Всё ещё пытаюсь разгадать, как придумать детективный сюжет. Хоть убей, но в сюрреализм почему-то проще. Осталось дописать две главы Данилы, и я оччень стараюсь, но сидение дома как раз ни черта не помогает, потому что сидеть дома весной тяжело и сказывается не только на настроении, но и на здоровье.
Эксперименты на эту тему:
— поднять верхнее давление можно стаканом воды с ложкой корицы (гадость); ещё можно пить кофе, но у меня его никогда нет дома, потому что пью только латте, а где его сейчас купишь;
— чтобы поднять нижнее, можно есть орехи, виноград, тёмный шоколад, молочные продукты и пить чай с лимоном (лучше зелёный и холодный);
— а можно не париться и просто тяпнуть полстопки коньяка или вискарика (заодно и с настроением поможет).

---

Когда-то давно видела трейлер «Дублинских убийств», да забыла про них. Теперь искала сериалы про английскую полицию, и попался. Правда, он про Гарду и опять про убийства детей. Очень грустный сериал. Несколько историй так и не раскрыли, но суть была и не в них. Скорее, в людях, которых они ломали. Как говорит Роб в начале первой серии... может быть, это нам не повезло, что мы остались в живых.

---

Какая же красивая новая песня у Троя. Кажется, одна из самых. Правда, вчера три раза послушала и разревелась так, что даже стало не по себе.

---

Внезапно оказалось, что я знаю наизусть фрагмент «Пиковой дамы». Странные совпадения.
В общем, мне никогда не доводилось её читать или смотреть какую-либо из экранизаций. А тут попалась ссылка на лекторий, и я решила посмотреть курс лекций о Петербурге и литературе. Первая была о «Пиковой даме», и я посмотрела фильм, максимально близкий к оригиналу, большую часть повести читает рассказчик. Ну Герман и Герман, но когда старуха произнесла эти «тройка, семёрка, туз», тут и щёлкнуло.
В ранних песнях Смоки МО, Ассаи и Krec, помимо Антона, есть связанные с ним персонажи — это Герман, Патрик, Паскаль и Никита. И вот перед песней «Герман и Патрик» в альбоме Смоки стоял скит, который даже назывался «Пиковая дама», но мне как-то не приходило в голову, что это отрывок из Пушкина. Антона я когда-то нашла у братьев Стругацких в «Трудно быть Богом». Теперь вот нашла ещё и Германа. Осталось трое.

---

Воттафоок?
Дроп зе фокин гон!
и прочие весёлости британского акцента.

---

Повесила на своих страницах первую главу про Данилу, надеясь хоть как-то вдохновиться на финал, и, конечно, это был провальный ход. Нужно на что-то отвлечься. Вечером придвигаю кресло к лампе и читаю Диккенса. «Жизнь Дэвида Копперфилда, рассказанная им самим». Какой же он, однако, садист. В смысле Диккенс, не Копперфилд. Иногда его просто невыносимо читать — так он над своими хрупкими персонажами издевается. Но при этом — надо отдать ему должное — он их не ломает и всегда оставляет надежду. Так что при всей своей тленности всё это странным образом успокаивает.

---

Таки купила небольшую сетку и повесила алтарь, теперь Тим и Гаррель развеваются каждый раз, когда открываю шкаф. Весёлое занятие — туда-сюда всё перевешивать.
Пыталась тут познакомиться с Ларсом фон Триером и смотрела «Нимфоманку», в ней к тому же играл Шайа, и, надо сказать, в этом фильме можно увидеть такие его места, какие не ожидаешь. Вообще, фильм переходит грань эротики очень часто, причём довольно неприглядным образом. Нечто крайне необычное. Недосмотрела, правда. Два достаточно долгих фильма с не самыми приятными персонажами, не самыми приятными ощущениями, хотя нельзя отказать ему в некотором изяществе метафор. Интересная структура, интересные идеи, но... склизкий какой-то материал. Думаю, в «Доме, который построил Джек» то же самое. В общем, решила, что с Ларсом мы останемся холодно знакомы.
Зато, пересматривая Готым сначала, нашла интересную штуку. Оказывается, в прошлом году вышел отдельный сериал про молодость Альфреда. И не могу сказать, что в нём есть что-то очень уж особенное, но он ужасно затягивает. Ох уж все эти англичане с их акцентом. Сам Альфред вроде бы и не красавец, а таки своим очарованием, манерами и всем этим изяществом очень привлекает. Сюжет, правда, странноват. DC всё не может определиться, как же всё-таки Альфред познакомился с Уэйнами.

---

Story time! Ещё один текст не в тему и мимо читателя, который мне по итогу очень нравится. На самом деле, я просто люблю рейтинговый джен (главное, вовремя вспомнить, что ты в команде слэша). Опять же, началось с «чего бы такого написать». Фишка в том, что этот текст немного (ну совсем чуть-чуть) нарушил правила битвы, только этого никто не заметил. Я взяла за основу единственный пост про Брайана Делано, который мне довелось написать, то есть часть рассказа когда-то была опубликована (даже у меня в дневнике). Упс. Но в любом случае его читали только пара человек на том стрёмном форуме.
Текст писался довольно странно и непросто. Хотя суть была в том, чтобы отпустить ситуацию и позволить ей быть самой по себе, ничего не объясняя — только, скажем так, вписать в неё двух героев. Не могу сказать, что получилось именно это, ибо... ну как не нарисовать возможный намёк, который никто не заметит ) В любом случае влюблена в результат, даже хочется ещё писать про этих героев.

Пре-слэш, 1927 слов, R (за описание мёртвых тел), сюрреализм.

Обложка

Посреди серого утра в Норт-Энде

Вызов поступил от очень тревожной женщины. Была несусветная рань, погода стояла сырая, вид за окном навевал настроение тоскливое и сонное, и диспетчер, положив трубку, лениво передал по связи, что звонила какая-то истеричка, заявившая, будто в закрытой церкви в Норт-Энде происходит что-то страшное. Офицер Копли обречённо выругался в пустоту и, взяв рацию, пожелал истеричке провалиться под землю, после чего развернул служебную машину и отправился в церковь.

Десять минут спустя офицер Копли вышел на связь снова, но на этот раз голос и у него самого звучал тревожно, если не сказать истерически. Он повторно выругался и потребовал прислать к нему криминалистов, фотографов, детективов, собак и, если найдётся, экзорциста тоже. По его словам, что-то страшное было явно неполным описанием произошедшего в церкви, но словарный запас не позволял ему обозначить всё не иначе как форменный пиздец. В любом случае, дело всё равно отдали детективу Томасу Стайрону, который славился своим сдержанным нравом и как офицер Копли выражаться привычки не имел.

Копли как раз тем и занимался, когда Томас прибыл на место: неуважительно выражался об обнаруженном мёртвом теле, ещё тёплом, вероятно, стоя при этом прямо над ним. При виде вошедшего детектива он сразу замолчал, Томас имел обыкновение своим серьёзным видом смущать людей.

Вот и сейчас он даже не отчитал офицера за то, что какого хрена он тут трясёт своей днк над телом, а только сказал:

— Копли, идите на улицу и прочешите периметр.

Его голос отразился от высоких почерневших стен заброшенной, ныне похожей на склеп церкви и поднялся до самого свода. Офицер поёжился, кивнул и, переступая через какие-то отметины на полу, поспешил выйти. Проходя мимо Томаса, он сделал шаг в сторону.

Потребовалось некоторое время на осознание того, что фигуры, сидящие на пыльных скамьях церкви, — неживые. Их было шесть — покрытых белыми простынями неподвижных фигур, вызывающих чувство дискомфорта где-то в желудке. Томас прошёл мимо них к алтарю. В церкви было так же серо и промозгло, как и на улице, только пахло плесенью и кровью. Отметины, через которые переступал Копли, как раз кровью и были начертаны — на полу, на стенах — какие-то символы и буквы.

— Снимите это подробно, — сказала Томас фотографу, указывая на них.

Тело, лежащее в нарисованном круге, было мужского пола, совсем юное, наверняка, даже девственное и смотрело прямо на Томаса снизу вверх распахнутыми в ужасе синими глазами. Только раскрытый рот вместо крика был полон свежей крови, надо сказать, ничуть не пролившейся через край. На горле проступили яркие кровоподтёки, будто его крепко сжимали, и возникало подозрение, что будучи живым, тело не кричало вовсе, а кровь в его рот попала извне. Лежало оно беспорядочно, босые ступни и ладони были стёрты до ссадин в попытке сопротивления. Из груди в разные стороны торчали шесть длинных спиц, из-за чего белая футболка расцвела хаотичным узором кровавого цвета.

Кроме этого, здесь обнаружилась брошенная на алтарь козлиная туша, убитая в отличие от мальчика довольно небрежно. Из глубоко вскрытой глотки торчали трубки сосудов, и далее неровный разрез тянулся вдоль всего брюха, так что все внутренности вывалились наружу и расползлись склизким розовым месивом по алтарю. Кровь животного была неаккуратно собрана в крестильную чашу, повсюду остались подтёки и брызги.

Кому-то, как говорится, что-то страшное, кому-то форменный пиздец, а кому-то — обычное ритуальное убийство, судя по всему.

Томас, нагнувшись, опустил кончик пальца мальчишке в рот и смазал вязкую поверхность. Растёр и посмотрел на цвет, но, отвлечённый шумом у входа, выпрямился.

В церковь, обложив офицера Копли возбуждённой речью, прошествовал молодой человек, явно только что поднятый с постели: на щеке его ещё не разгладился след от подушки. Остальная небрежность — в частности торчавшие во все стороны русые волосы и натянутая наперекосяк толстовка — была чертой его личности, в чём Томас имел несчастье убедиться множество раз. Человек держал в руках большой пластмассовый стакан с неизвестным содержанием и едва не у самого входа возвестил:

— Томми Стайрон, ну конечно! Каждый раз, когда мне в шесть утра звонит какая-нибудь полоумная тётка, я уже знаю, что скоро увижу Томми Стайрона!

— Бенджамин Роу, — сухо отозвался Томас и, обойдя отметины на полу, протянул человеку руку. Бенджамин Роу из «Бостон Глоб» был одним из тех людей, кто мешал Томасу выполнять его работу, но хуже того — он был единственным, кого серьёзность детектива ничуть не смущала.

— О, надо же, вы перестали бояться, что я заразный? — Он перехватил стакан левой рукой и пожал ладонь, но тут же дёрнулся, будто ошпаренный. — Чёрт! Ну и дрянь вы, Томми Стайрон.

И он стал искать обо что вытереть кровь. Томас спокойно вернул внимание к мёртвому телу.

— Вы, должно быть, для того и раздаёте свой телефон полоумным тёткам, — сказал он.

Бенджамин тем временем остановился около одной из сидящих белых простыней, осмотрел её заинтересованно и уже хотел было об неё вытереться, когда Томас, на этот раз не оборачиваясь, предостерёг:

— Не смейте ничего здесь трогать.

Бенджамин чертыхнулся второй раз и от простыни отошёл. Вытереться ему пришлось о картонную обечайку стакана, которая после этого отправилась в карман его перекошенной толстовки. Потом он наконец ответил с таким пылом, будто никакой паузы и не было.

— Ну точно. Это ж моё любимое — смотреть на… Что тут у нас, кстати? О, мёртвый пацан, козлиные кишки, кровища… Ммм, обожаю! — И он хлебнул из стакана.

Томас, не обращая на него внимания, вытер пальцы платком и взялся с фонариком разглядывать отметины на стене, они были начертаны поверх библейской фрески. Бенджамин, стоя за его спиной, тоже стал смотреть на отметины. Сначала он делал это, попивая из стакана, но в какой-то момент шагнул вперёд и сказал:

— Погодите.

И вместо того, чтобы попросить у Томаса фонарик, он хватил его за запястье и стал направлять туда, куда ему было нужно.

— У вас зубная паста на руке, — сказал Томас зачем-то.

— Буквы складываются в слова. Вот, смотрите. L-a-z-a-r-u-s-d-o-r-m-i-r-e-e-t-v-a-d-o-u-t-a-s-o-m-n-o-e-x-s-u-s-c-i-t-e-m-e-u-m. Это латынь. Lazarus dormire et vado ut a somno exsuscitem eum. Кажется, что-то из Библии, про Лазаря. Лазарь уснул… и я… иду...

— …чтобы разбудить его.

Бенджамин перевёл взгляд на Томаса. Томас по-прежнему смотрел на стену, но только не на отметины, а сквозь них — на фреску, которая едва просматривалась. Лазарь на ней был изображён в белой простыне.

— Тоже знает латынь?

— Знаю Библию.

Бенджамин отпустил его руку и взялся стирать зубную пасту, а Томас повернулся в поисках фотографа, но того уже не было рядом. В церкви, кроме них двоих, теперь не осталось никого, у входа тоже стихло, и Томас отметил про себя, что криминалисты уже давно должны были прибыть на место.

— Знаете, что тут странно? — снова заговорил Бенджамин.

Томас не ответил. Он не имел привычки озвучивать всё, что приходило ему в голову, чего нельзя было сказать о Бенджамине Роу.

— Ну кроме того, что это ритуальное убийство в заброшенной католической церкви посреди бела дня в Бостоне. Ну ладно, посреди серого утра в Норт-Энде.

Он уставился на Томаса, ожидая, видимо, что тот свалится в обморок от его остроумия. Томас не свалился и даже не повернулся.

— А странно тут то, что жертвы две. Обычно в жертву приносят либо животного, либо человека.

— Может быть, мальчик — это сосуд.

Томас убрал фонарик в карман пиджака.

— О. Отлично. То есть мы с вами сейчас стоим посреди обряда воскрешения какой-то неупокоенной души, а я только что прочёл слова на мёртвом языке?

Они повернулись к телу на полу. Обоим показалось, что оно на них смотрит. Но синие глаза были по-прежнему неподвижны.

— У вас есть какие-нибудь психические проблемы, Бенджамин? — спросил Томас. При этом он продолжал смотреть на мёртвое тело, будто разговаривал с ним.

— О, да, разумеется, каждый день после обеда я выпиваю шесть бокалов виски и выхожу гулять голым на Тропу Свободы. Вообще-то, это вы предположили, что… — живо начал Бенджамин, но повернулся к Томасу и понял, что это был не сарказм.

— На случай, если кто-то из нас увидит что-нибудь, — пояснил Томас и только после этого повернулся тоже.

Бенджамин в ответ таращился на него молча несколько секунд с некоторым удивлением, будто раздумывал, может ли статься, что всё это — такая же ловушка, как и рукопожатие.

— Я думаю, что моя психическая проблема — это вы, Томми Стайрон. И что мне стоит сегодня же убрать свой телефон отовсюду, чтобы мне никогда больше не звонили полоумные тётки и чтобы больше никогда, ни единого дня в жизни не видеть вашего бесстрастного лица. Но я, конечно же, этого не сделаю ни сегодня, ни когда-либо ещё.

С минуту в церкви стояла тишина. Томас смотрел на Бенджамина, Бенджамин — на Томаса, а на них обоих смотрели мёртвый юноша и шесть белых фигур. Когда одна из них поднялась, Томас и Бенджамин повернулись как по команде. Затем поднялась вторая, третья — и так все шесть. Повёрнутые к алтарю, они застыли. Бенджамин выронил стакан, и тот громко грохнулся об пол, изгадив место преступления остатками капучино.

— Тьфу ты, блядь, я чуть это не потрогал! — выругался Бенджамин.

— Зря я вас остановил.

— Спасибо, теперь только после вас.

Бенджамин сделал пригласительный жест. Он, что очевидно, шутил, но Томас и в самом деле, переступая через отметины, прошёл к скамьям и остановился напротив одной из фигур. Она была ниже него примерно на полголовы. Несколько секунд он внимательно смотрел туда, где под простынёй должно было находиться лицо.

— Вы, между прочим, не сказали о своих психических проблемах, — не выдержав напряжения, сказал Бенджамин.

— Иногда меня мучают страшные сны, — ответил Томас и ухватился за простыню. Ему пришлось отступить на два шага, чтобы стянуть её. Лица под ней не оказалось. Впрочем, и всего остального тоже. Томас теперь смотрел на пустоту.

Он отступил ещё на шаг назад, на этот раз не побеспокоившись об отметинах, когда остальные фигуры одна за одной стали выходить из церкви.

— Знаете, что меня смущает в галлюцинациях? — снова заговорил Бенджамин. — Никогда не знаешь, где заканчиваются их границы, и наличие свидетелей далеко не всегда может быть признаком реальности происходящего. Возможно, сейчас я сижу на стуле у окна в психушке и брежу о том, что мы с вами здесь, потому что давно не принимаю лекарства. Или вы лунатите во время своих страшных снов и сейчас стоите один посреди пустой плесневелой церкви, и нет никакого пацана, а может, и есть, только вы сами его убили.

— Жаль, что я выбрал не вас.

— Здесь был ещё какой-то парень, когда я пришёл, вы заметили, как он исчез? И вы заметили, что я здесь уже минут десять, а криминалисты до сих пор не приехали?

Томас заметил, что Бенджамин озвучивает его мысли.

— А вы заметили, Бенджамин, что спиц тоже было шесть? — спросил он.

Когда за их спинами раздался кашель, они снова обернулись одновременно. Мальчик, выплеснув из себя козлиную кровь, резко сел. Спицы из его груди исчезли, а футболка была девственно чиста, и о том, что он больше не был мёртвым, свидетельствовало буквально всё: он дышал, хрипел и моргал, только его рот теперь был весь в крови, будто он зубами вгрызался в живую плоть.

— Ну вот, кеды мне заляпал, — сказал Бенджамин. — Не отстираются теперь.

И он схватил Томаса за запястье, когда тот подумал, что нужно бы что-нибудь сделать.

— Вы уверены, что хотите это потрогать? Оно же может быть чем угодно.

— Вы предлагаете его пристрелить?

Мальчик тем временем поднял на них глаза. Почему-то эти невинные синие глаза выглядели более пугающе, чем окровавленный рот. Бенджамин чертыхнулся в третий раз. Томас уже было собрался спросить у мальчика, как его зовут, но звук подъехавшей ко входу машины отвлёк его. Однако не отвлек мальчика, и взгляд его Томас чувствовал на себе, даже когда направлялся к криминалистам.

— Изучите тут всё. Кроме кофе, это мистер Роу нагадил.

Бенджамин был занят поиском сигарет у себя в карманах и тихую реплику Томаса не услышал, но вздрогнул и выронил зажигалку, когда вдруг на всю церковь раздался голос доктора:

— А где же мертвец?

— А мертвеца нет.

— Вы так долго ехали, что он вас не дождался, — откомментировал Бенджамин и вышел из церкви.

— Осмотрите… мальчика, док, у него ссадины.

Томас вышагнул в сырость улицы. Бенджамин тщетно чиркал зажигалкой, пытаясь закурить. Наконец он раздражённо выбросил сигарету.

— Если это моя галлюцинация, то сейчас вы должны пригласить меня на чашку кофе, Томми, — сказал он.

— А если мой сон?

Бенджамин пожал плечами. Томас обернулся в церковь и посмотрел на мальчика. Мальчик смотрел на него в ответ и улыбался окровавленным ртом.

Здесь есть продолжение сюжета.

---

Забавное: случайно тут листала какой-то форум и нашла там Ленни. Того самого, который был по моей зарисовке, но душный. Больше полугода уже прошло, а Ленни играет Ленни. А я пишу про Лёню. Это как Эрджи, которая играет Эрджи и не знает, что она есть в моей книге про Билли Брук.
Задротское: поискала тут на двух сайтах и не нашла ни одного фанфика про Альфреда и Фиш. С одной стороны как бы понятно, что это никому неинтересно просто, с другой... ну блиин, на одну причину больше, чтобы написать это самой. Спасите.

---

Фандомная битва куда-то там переезжает. Надеюсь, как можно дальше, чтобы больше не попадалась на глаза. В этом году я как-то совсем мимо: не в ту команду не с теми текстами. Особенно глупо было писать по Наполе. Вообще глупо писать по фильму, которому уже 16 лет. И стихи писать тоже глупо. И ещё озвучивать их женским голосом невпопад. И вообще это было как... что бы такого написать в команду слэша? А вспомнила про Наполу, потому что как раз попалось фанвидео, которое плохо заканчивается, там кроссовер с Наши матери, наши отцы. Для честности приложу ссылку, потому что я взяла оттуда суть: вот оно. То есть это история о том, что было бы с Альбрехтом, если бы он попал на фронт. И это сделало мне больно, потому что я, конечно, понимаю, что Фридхельм и Альбрехт очень похожи, и попади Альбрехт на фронт... он умер бы там. Он умер бы внутри, в первую очередь. Но я решила сделать то, чего не сделал автор видео: встретила Альбрехта с Фридрихом лицом к лицу. И, что называется, починила историю.
Совершенно случайно привязался старый драббл, который я писала после непосредственно просмотра фильма. И написались эти глупые стихи. Сказали, что скучные и старомодные в стиле каких-то русских бардов. Крис сказала, что читаю невыразительно (на самом деле, расплакалась, пока читала). Но из стихов уже написался и текст.
И в итоге получилось гораздо больше, чем «что бы такого написать». Получилось нечто очень для меня важное. Наверное, если бы не это, я не написала бы ни «Пожалуйста...», ни вообще этот цикл. Или мне так кажется. Просто что-то перещёлкнуло внутри. И даже не могу объяснить толком. Как если бы... можно было бы всю свою боль переложить в слова.

Озвученное стихотворение

Обложка

Январь 1945-го. С того дня, когда Фридрих спас Альбрехта на озере, прошло два года.

Никогда не забыть твоих глаз

После работы Хеймо всегда зовёт выпить пива. Он всегда улыбается. Только благодаря ему Фридрих сам не разучился это делать, хотя кажется странным улыбаться сейчас, когда британские бомбардировки день за днём разрушают Берлин, убивая всё больше и больше людей, а появление русской армии здесь остаётся лишь вопросом пары месяцев.

Каждый вечер они ходят в бар к старику Йонасу, и каждый раз Фридриху удивительно, что бар ещё не разрушен и что он работает. Теперь в городе совсем плохо с продовольствием, но у старика Йонаса всегда найдётся тарелка каши с куском мяса и немного пива — больше чайной чашки на человека он не наливает. В любой момент бомба может разрушить всё это: и бар, и котельную, и дом, но Хеймо всё время повторяет, что Фридрих — большой везунчик.

— Вчера снесло дом на соседней улице, — говорит он, пожёвывая самокрутку. Табак достать не проблема, но он выращивает свой по старой привычке. — Подумываю переехать к тебе, — и он, как всегда, улыбается.

Фридрих знает, что это шутка, что Хеймо не боится смерти, он и сам не испытывает ни страха, ни зла, только неизбывную тоску. И ещё тяжело смотреть на мёртвых. Сейчас в Берлине много мёртвых. Кажется, во всём мире мёртвых сейчас больше, чем живых. Фридрих каждый день проверяет почтовый ящик, но там всегда пусто.

Отца он не видел с тех пор, как его забрали в Гестапо, а мама умерла в конце прошлого года от сердечной болезни. Что стало с младшим братом, Фридрих не знает. Ничего не осталось от прошлой жизни. Никого. Потому он и держится Хеймо: в его взгляде нет войны.

— Сегодня будет новенькая, не помню имени, — говорит Хеймо, когда они идут в бар. — Ума не приложу, чем тебе не понравилась Грета, она же на тебя буквально вешалась.

У неё были невыносимо голубые глаза.

Фридрих пожимает плечами, ничего не отвечая. Они идут по сухому снегу, вокруг темно, уже давно не горят фонари и почти нет света в окнах. Иногда Фридриха одолевает желание обернуться, будто за спиной кто-то есть, но он никогда не оборачивается. Почти наверняка никого там не окажется. «Ты умрёшь этим вечером, милая…» — проговаривает он одними губами.

Вот и бар — снова на своём месте, внутри горит свет и звучат голоса. Даже, кажется, играет музыка, но сразу не разобрать: Хеймо шумно со всеми здоровается. У него много знакомых в Берлине, хотя порой кажется, что здесь остались одни старики и вдовы. Но в баре иногда собирается молодёжь, из тех, кто не пошли на войну в силу убеждений или ещё каких-то причин. Фридриху нравится за ними наблюдать. Внешне они в большинстве своём похожи на немного наивных и чрезмерно болтливых бунтарей, но на деле все работяги и всегда готовы помочь нуждающимся.

У девушки, которая сегодня приходит впервые, густые тёмные волосы. Она улыбается и протягивает руку. Говорит, что её зовут Ульрика. Глаза карие. Фридрих улыбается в ответ. Ульрика смотрит своими карими глазами, и, кажется, ей не нужно говорить, что он не может предложить больше, чем одну ночь, она понимает. Не потому, что Фридрих не способен привязываться к людям. А потому, что не способен их отпускать.

Он ещё не успевает сесть за стол, когда понимает, что музыка в самом деле звучит: кто-то играет на фортепиано за его спиной. Что-то не так с этой музыкой. Фридрих, словно в оцепенении, продолжает стоять, слушая, как нарастает в голове мелодия, и тревожное желание обернуться душит его. Но именно сейчас, когда присутствие столь ощутимо и явственно, обернуться не хватает никаких сил. Он уже знает. Только если это не сон и не смерть, потому что в бар попала бомба и убила их всех — Фридрих знает наверняка, что если обернётся, снова увидит эти голубые глаза.

—


В Берлин Альбрехт возвращается, когда его ранят на фронте. Пуля прошла через лёгкое. Он лежал лицом в землю, кровь наполняла горло, но внутри не было ничего, кроме умиротворяющего спокойствия. Это чувство он уже испытывал однажды. Но его снова спасли. Теперь Альбрехт день изо дня не чувствует ничего, будто только его тело выжило, а душа умерла.

Часть родительского дома разрушило взрывной волной, в уцелевших комнатах теперь нет отопления и света. Отец где-то на фронте, неизвестно, жив ли, а мама делает вид, что ничего не происходит. Наряжается, ездит в город на машине. Она предпочитает не говорить о войне, не слушать радио. Разливая чай по фарфоровым кружкам, она тщетно пытается вести с Альбрехтом светские беседы. Им всегда было не о чем разговаривать.

— Почему бы тебе не написать что-нибудь, как раньше? — спрашивает она.

Она никогда не читала его сочинений, а теперь — писать без души всё равно что ходить без ног. Но он не говорит. Нет больше злости, обиды. Нет ничего. Кажется, если вскрыть грудь, то вместо лёгких найдёшь лишь пустоту, но по ночам всё же что-то болит внутри. Кажется — если сейчас нырнуть в прорубь и уйти на дно, просто пролежишь там до весны, наблюдая, как тает лёд. А потом всё закончится. Альбрехт уверен, что всё закончится весной.

Он видит весну во сне. Видит стоптанный берег реки, но к воде не подойти: сырая земля сочится кровью. На фронте ему довелось выживать и в изнуряющее лето, и в пронизывающую до костей зиму, но сильнее всего врезалась в память первая весна в Дубно и её цветущие вишни, окроплённые смертью. В Дубно было много пустых домов. Сначала Альбрехт думал, что их хозяева ушли воевать, но никто не уходит воевать, не заперев дверь, не сняв белья с верёвки. И он понял. Со временем он потерял счёт пустым окнам.

Первые месяцы в голове ещё звучал надрывный низкий голос, он читал одно и то же стихотворение снова и снова, и в этом голосе была вся жизнь, вся вера, самовольная ярая сила. Но Альбрехт забыл и голос, и слова. Он никогда не писал писем с фронта.

Он не хотел возвращаться. Такие, как Альбрехт Штайн, не возвращаются с войны. И вернулся ли? Или остался в Дубно на дне реки наравне с другими?

Берлин тоже разрушен. Альбрехт бесцельно бродит по улицам. Он заходит в попавшийся на пути бар, надеясь на кружку пива. В углу стоит фортепиано. Альбрехт теперь играет механически, без чувства, но здесь так давно не звучала музыка, что владелец бара, старик Йонас, просит поиграть ещё немного. Он выключает радио. Размеренная игра почти погружает в транс, но в какой-то момент Альбрехт сбивается. Руки соскальзывают с клавиш. Он сидит, глядя в стену, и голова кружится. Потом всё-таки оборачивается на крутящемся стуле, как раз когда Фридрих оборачивается тоже.

«Ты умрёшь этим вечером, милая…» — вдруг вспоминается. У Фридриха всегда был этот невыносимо чистый взгляд. Несколько секунд они смотрят друг на друга, потом Альбрехт вздыхает, поднимается. Он хочет уйти.

Но Фридрих шагает навстречу. Он, кажется, взволнован, не может подобрать слов. Улыбается точно как раньше.

— Привет.

Альбрехт натягивает на лицо жалкую искусственную улыбку.

— Привет.

Он здоровается и с остальными, поэтому Фридриху приходится его представить.

— Мы вместе учились…

— …убивать людей.

Фридрих, извинившись, идёт из бара на улицу. Там темно, лишь золотая пыль рассеивается из небольшого окна бара. Тихо. Невольно прислушиваешься. Бомбардировщики особенно часто летают затемно.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивает Фридрих.

— Что именно?

— Улыбаешься.

Альбрехт перестаёт. Ему неуютно. Он опускает взгляд, ковыряет снег ботинком.

— Так принято, разве нет?

Фридрих кусает губы, глядя на него. Снова пауза.

— Почему ты не писал мне? Я просил тебя писать.

— А я просил не спасать меня.

Он вздыхает. Нервничает сильнее, начинает топтаться на месте.

— Как ты не понимаешь, Альбрехт…

Делает шаг навстречу, берёт за плечи. Кажется, жар его ладоней можно ощутить через куртку.

— Чего я не понимаю?

Альбрехт поднимает глаза, и теперь этот взгляд так близко, что душит.

— Если ты умрёшь, то не останется никакой надежды. Ничего светлого не останется, и война победит. Не Союз, не Германия — война, понимаешь?..

Его голос срывается на шёпот, потому что говорить об этом страшно. Особенно сейчас, когда в глазах Альбрехта больше нет ни надежды, ни ясности, в них нет жизни. Фридриха грызёт отчаяние. Он никого не спас, кроме самого себя. Так боялся потерять в себе светлое вместе с Альбрехтом, что не смог его отпустить.

— Она уже победила, Фридрих.

Альбрехт отшагивает назад, высвобождаясь из его рук. Он разворачивается и спешит прочь, так что Фридриху, когда наконец он срывается с места, приходится за ним бежать. В темноте улицы, тяжело дыша, он в порывистом объятии прижимает Альбрехта к стене своим телом и судорожно, обдавая дыханием лицо, читает снова этим дрожащим, наполненным отчаянной жизни голосом те самые стихи.

Распустив свои волосы русые,
Ты босая по снегу пройдёшь,
Оставляя следы, словно бусины,
В дом воды ключевой принесёшь.

Твои руки согрею дыханием,
Смотришь нежно, не ведая зла.
Нам с тобой суждено расставание,
Нам с тобой не дожить до утра.

Ты умрёшь этим вечером, милая,
С раскалённым металлом в груди,
Лишь застынет молитва постылая
На губах твоих: Боже, прости…

Доиграет пусть песня любимая,
Пока пламень свечи не угас.
Ты умрёшь этим вечером, милая...
Никогда не забыть твоих глаз.

Когда Фридрих замолкает, Альбрехт тяжело дышит тоже. Его лицо мокрое от слёз.

— Ненавижу тебя, Фридрих, ненавижу, ненавижу… — шепчет он. Потом вырывается и уходит.

—


Табак у Хеймо такой крепкий, что от него кружится голова. Фридрих щурится. Он сидит на холодной лавке возле котельной и, запрокинув голову, смотрит в наливающееся красным закатом небо. Оно такое густое, что, кажется, сейчас переполнится, и пойдёт дождь из крови.

Хеймо выходит и садится рядом. Берёт брошенные на лавке спички и тоже закуривает.

— Странная в этом году зима, — говорит Фридрих в небо. — Кажется, будто она навсегда.

— Переживём, — отвечает Хеймо.

Оставив самокрутку в зубах, он запахивает куртку и вытягивает вперёд ноги. Погода сухая, и мороз почти не чувствуется.

— Опять летают... — говорит уже с закрытыми глазами.

И правда, если прислушаться, можно уловить вдали этот звук, который ни с чем не спутаешь. Но они продолжают сидеть на улице и курить.

— В прошлом году я распил бутылку хереса с бывшим эсэсовцем, — без всякой связи рассказывает Фридрих. — Он был таким пьяным, что иногда невозможно было разобрать его слов. А говорил он много, рассказывал, как в сорок втором году служил в зондеркоманде на территории Белоруссии. Фривольное, говорил, было время, жратвы и выпивки хоть отбавляй, девчонок тоже хватало. Обычно их зондеркоманда прибывала на место, где уже провели крупную еврейскую зачистку. Но после неё всегда оставался «мелкий мусор». Работа простая, он говорил: собрать, расстрелять. Первое время тяжело, но со временем втягиваешься. А бросил он, когда они начали возвращаться. Сначала во сне. Потом стали появляться и когда он не спал. Чаще всего дети, они ничего не говорили, просто смотрели. А потом стал путать с ними живых людей… Покончить с собой, говорил, рука не поднимается, вот и рассказывает всем государственную тайну, надеется, что узнают и казнят. Я ему пожелал жить долго, пока последние зубы не выпадут.

Фридрих вдавливает истлевшую сигарету в консервную банку, которая служит пепельницей.

— Ты не рассказывал.

Хеймо теперь полулежит с открытыми глазами, и пепел с самокрутки падает прямо на рабочую куртку.

— Я записал всё, что запомнил, но знаешь… Мне сказали, что у нас это никто не напечатает. Ни сейчас, ни тем более после войны. И я со временем всё больше думаю, что, может, это мне только придумалось так из-за хереса, потому что… ведь не может это быть правдой. Ну ведь не может же?..

Он поворачивается, и как раз в этот момент будто взрывается небо — свист над головой, чёрт разберёт насколько близко. Фридрих только успевает схватить Хеймо за шкирку и уже в падении толкает дверь котельной, кричит:

— На пол, бомба!

А потом грохот, и взрывная волна окутывает их жаром и дождём из стеклянной крошки. У Фридриха звенит в ушах, а Хеймо, кажется, смеётся.

— А я что тебе говорю! Переживём, слышишь? Переживём, Фридрих!

— Ты башкой ударился, дурень.

Фридрих помогает ему подняться и устоять на ногах. Хеймо лезет в карман за новой самокруткой.

— Ну вот, и где теперь спички искать?

Они проверяют, всё ли в порядке в котельной, а потом идут в сторону взрыва, чтобы помочь кому смогут. Бомба разрушила жилой дом, так что помогать почти и некому, под обломками — мёртвые. Фридрих носовым платком стирает кровь с лица женщины и находит её удравшую с испуга собачонку. У женщины холодные ладони, она называет Фридриха «сыночком» и просит проводить до дома. Насыпает в ладонь очищенных лесных орехов.

Домой Фридрих возвращается уже ночью. На ступеньках, прислонившись виском к перилам, дремлет укутанный в тонкую куртку Альбрехт. Фридрих осторожно гладит его по волосам. Он поднимается и смотрит своими красивыми голубыми глазами.

— Научи меня снова чувствовать, Фридрих, — говорит тихо. Дрожит. Как дрожал тогда весь путь от озера до комнаты. Фридрих проваливался босыми ступнями в снег, неся на руках скукоженное, завёрнутое в колючее одеяло тело. Грудь переполняло болью, и он читал эти стихи. Два года прошло с тех пор, и так многое изменилось, но сейчас Фридрих будто снова там.

Он берёт Альбрехта за руку ласково и ведёт за собой в дом. И только когда запирает дверь изнутри, поворачивается и говорит:

— Привет.

Касается лица Альбрехта ладонями.

— Привет.

Его голос прозрачный, словно родниковая вода. Фридрих сперва обнимает, трепетно перебирает ладонями волосы, ему так не хватало в жизни Альбрехта, и теперь так отчаянно хочется его спасти, что снова горит в груди, хоть кричи. И он целует. Всё, что у него есть, — всего лишь он сам, чувства живые, яростные, как огонь, и если нужно, он готов любить хоть один за двоих.

Они целуются медленно и долго, увязая друг в друге, словно в состоянии транса. Занимаются любовью всю ночь, до почти невыносимого, душного, пока вконец не остаётся сил. На рассвете, лёжа на мокрой простыни в рассеивающихся сумерках, Фридрих, кажется, не может дышать, он чувствует себя опустошённым.

— Я теперь всё время думаю вернуться на фронт, — говорит Альбрехт, глядя в потолок. Его голос дрожит. — Мы проиграли эту войну, Фридрих. Нам говорили, что мы идём спасать мир от зла, но оказалось, что зло — это мы сами. Мы все должны умереть, и тогда мир будет спасён.

Он плачет. Фридрих поворачивается и прижимает его к себе со всей нежностью.

— Останься, Альбрехт, — просит он. — Останься, пожалуйста, со мной.

Комната постепенно заливается утренним светом, и Фридрих думает, что, может быть, эта зима всё-таки закончится.

---

Upd. Ну вот, уже второй рассказ из сборника отредактировала, подчистив лишние эмоции. Обычно я так не делаю, потому что пишу очень кропотливо и потом редко испытываю желание что-то править. Но как всё-таки иногда бывает полезен критический взгляд от читателя. Первое время, конечно, хочется поплакать, но потом думаешь, гспд, как же хорошо, что отзывы бывают не только положительными, это отрезвляет и помогает увидеть некоторые погрешности. А у меня ещё после того, как я поправила концовку «Я всё равно буду с тобой», сидела мысль, что и в этом рассказе чувства очень внезапные. А тут ещё этот отзыв, и я таки решилась сгладить. Очень уж важно, чтобы всё было если не идеально, то хотя бы настолько хорошо, насколько возможно. По-моему, стало гораздо лучше, Богдан ведь действительно человек спокойный и вдумчивый, не идут ему вспышки лихорадочной любви. Только теперь никто не говорит в тексте фразу из названия, что меня смущает, но мне кажется, оно и так сидит. Только теперь как будто исходит от Богдана, а не от Егора.

Слэш, pg-13, драма, романс, русреал, ссылка на плейлист ко всему циклу.
Предыдущие рассказы по порядку: Музыка внутри, Маки, Тишина на полную громкость

Обложка

Пожалуйста, только не сделай мне больно

Я представил, как от ветра крутится мир…

Ассаи «Ищу тебя»

Богдан не верил в вещие сны, но перед смертью деда Авдея ему снилось, как тот уходил по белому берегу Беглицкой косы. Проснувшись, он ещё несколько минут не мог унять слёз, потому что любил деда сильнее всех в своей жизни и боялся отпустить. Он чувствовал, только верить не хотел, потому и увидел этот сон.

В последние дни деду было так тяжело, что он едва оставался при памяти, и Богдан всё пытался представить себе его боль, нарочно ввязался в драку и позволил бить себя ногами по животу. Больно было дико, но всё-таки недостаточно, потому что справиться со страхом не помогло.

Мама хотела устроить похороны в Таганроге, но Богдан упросил, чтобы всё-таки в Беглице. В жизнь после смерти он тоже не верил, но теперь, когда шёл по песочно-ракушечному тихому берегу, чувствовал присутствие деда Авдея во всём. Беглица всегда существовала для Богдана только потому, что тут жил дед, он отсюда почти никогда и не выезжал: то дорогу затопит, то яблоки поспеют, то самое время собирать травы, некогда. Но вот его уже не стало, а в Беглице точно такая же осень, как и всегда была, отцветал кермек, и желтела трава, только Богдану теперь казалось, что всё это осталось, потому что дед Авдей тут тоже остался.

На берегу дул холодный ветер, но Богдан всё равно присел у воды, чтобы окунуть в неё ладони и умыться. Море здесь было мелководным, и чайки просто ходили, а не плавали. В детстве одной из любимых забав у него было наделать как можно больше брызг, чтобы согнать чаек, а потом смотреть, задрав голову, как они перелетают на другое место. Но согнать всех разом ему никогда не удавалось. Чайки пугались брызг, только не самого Богдана. Однажды ему даже удалось потрогать одну, хотя такое вообще мало кому удавалось.

— Ум у тебя живой, а вот душа мирная и робкая, — говорил дед. — Птицы чуют.

Богдан вернулся к велосипеду и поехал обратно в село. Беглица состояла всего из пары улиц, и домов тут было не больше двух десятков, дедов терялся в глубине двора, за яблонями. Давно уже созрели яблоки, а их так никто и не собрал, совсем не до того было. Дед Авдей своими яблонями гордился, у него их тут было несколько сортов, но Богдан, кроме анисовки, до сих пор никакой и не запомнил, ему она больше всего и нравилась.

— Шо ты робиш тут так рано, Богдаша? — услышал он голос и обернулся.

Сосед напротив грузил в свой китайский грузовичок пустые ящики. Это был поджарый мужчина за шестьдесят в белой шляпе.

— Не спалось, выехал рано. — Богдан спрыгнул с велосипеда и прислонил его к калитке. — А вы в город, Прохор Семёнович?

— Атож. На базар.

— Меня не подхватите с велосипедом? Хочу дедов баян забрать.

— Подхвачу, шо ж не подхватить на доброе дело. Веселей будет разом ехать.

— Спасибо, Прохор Семёнович. Я быстро.

— Не поспишай, Богдаша. Не поспишай…

Богдан открыл калитку и вошёл во двор. У дома остановился, снял рюкзак и набрал немного розовых яблок с пригнувшейся к земле ветки. Дверь открыл дедовым ключом, своего у него не имелось, он вообще никогда раньше не бывал в этом доме один. Внутри, как всегда, насыщенно пахло травами и было тепло, но потом Богдан заметил, как непривычно тихо: не работало радио. Радиоточка на кухне тут обычно не выключалась круглые сутки, дед не любил телевизор и слушал новости на «Маяке». Тишина здесь была такой неестественной, что отзывалась в груди пустотой, по таким мелочам, наверное, и понимаешь, что человека нет и уже никогда не будет.

Богдан даже не стал снимать кеды, сразу прошёл в комнату. Баян всегда стоял на шкафу, так что любой, кто входил в зал, сперва именно его и замечал — белый, всегда отполированный, с красным мехом, он будто ловил и рассеивал солнечные лучи. Богдан снял его и повесил на грудь, баян как-то жалобно звенел и мешал закрывать дверь, и что-то внутри тоже мешало. Управившись, Богдан подхватил с травы рюкзак и вышел за калитку.

Прохор Семёнович уже закрепил велосипед на кузове, и они сразу поехали. Дорога в Беглице была плохая, сначала ямы, а потом асфальт и вовсе заканчивался, в машине потряхивало, Богдан, пристегнувшись, обнимал баян, он уже лет семь здесь не ездил на машине, всё только на велосипеде. В пути болтали о всяком, Богдана это отвлекало, его всегда забавляла манера местных говорить на суржике — смеси русского с украинским. Дед, правда, при нём старался использовать чистый русский, говорил, что нечего городскому привыкать. Но Богдан имел особенность быстро сживаться с окружающими и ему несложно было переключаться. Раньше он, бывало, кривлялся на суржике с приезжими на косу, когда они спрашивали дорогу.

— А вы попросите Микулу, он вас задарма отведёт. Вин сидит у крайней хаты, целый день песни спивае, шоб только не робыть. Микула! Всё равно погано спиваешь, поможи лучше людям!

Деда это всегда смешило, туристов чаще всего тоже.

— А ты, Богдаша, тоже не баяне играешь? — спросил Прохор Семёнович.

— Дед научил. Меня даже в армии взяли в оркестр.

— Авдей играл от Бога, всё село збиралось послухать. И человек был от Бога. Вы с ним схожи дюже, вон и имя у тебя такое. Ты теперь хоть будешь до нас приезжать?

Богдан сложил руки на баяне и уткнулся в них подбородком.

— Буду, конечно. Вы, Прохор Семёнович, у деда яблоки соберите на варенье. Жалко ведь.

Он попросил высадить его у больницы. Прохор Семёнович помог выгрузить велосипед и пристегнуть у калитки. Попрощались. Богдан пошёл внутрь, сразу на второй этаж, там находился хоспис для онкобольных, где дед Авдей и провёл свои последние дни.

Место это было грустное, тяжелое, плохо оборудованное из-за недостатка финансирования, но, наверное, самое доброе на земле. Богдан раньше, как и многие, думал, что хоспис — это для других, что-то совсем уж безнадёжное, равнодушное. Первое время ему даже стыдно было за такие мысли перед местными медсестричками, которые работали не покладая рук и как-то особенно трогательно заботились о пациентах. Он теперь связался с этим местом душой, вот и приходил помогать просто так.

— Настасья, можно я у вас тут дедов баян оставлю пока что? — спросил он у пышнотелой сестры, которая встретилась ему в холле. — Меня мама с ним домой не пустит.

— Это Авдея Матвеича? Какой красивый, — улыбнулась она. — Конечно, оставь, Богдан. А ты, может быть, и сыграешь нам?

— Сыграю. Никаких срочных дел нет?

— Никаких. Я сейчас всем сообщу.

— И заберите у меня, пожалуйста, яблоки из рюкзака, я для вас собрал. Может, кто захочет.

Богдан повернулся спиной, и сестра выгребла в полу халата яблоки, а потом пошла по палатам. В хосписе обычно находилось около полсотни пациентов, правда, далеко не все могли ходить самостоятельно. Работы тут всегда было хоть отбавляй, а рук не хватало. Но когда представлялась возможность порадовать всех этих людей, любые дела на время останавливали, поскольку радости им как раз и недоставало больше всего. Не только самим больным, но и их близким, и медперсоналу.

Только Богдан на этот раз не замечал, как много вокруг него собралось людей. Закатав рукава рубашки, он сел с баяном на скамейку в холле и уже на простых мелодиях для разогрева ощутил силу инструмента, сами собой вытягивались мышцы, и грудь расширялась, наполняясь воздухом. А потом он стал играть «Город золотой», который любил больше всего за печальное, почти органное звучание, и ощутил необъятное волнение. Теперь чувство пустоты, чувство потери накатило в полную силу, и казалось, что сейчас его захлестнёт этой музыкой. Только услышав аплодисменты, он понял, что никогда ещё не играл так хорошо и так чисто.

Баян пока оставили в архиве, укрыв от пыли. Как раз образовалось срочное дело: заведующая, Светлана Михайловна, попросила Богдана съездить домой к одному старику, чтобы забрать его в хоспис. На самом деле, официальной выездной службы здесь не имелось, ни средств, ни людей на неё не хватало. Но Богдан вместе с ещё одним волонтёром Володей иногда навещали тех, кто лечился дома, привозили гостинцы, расспрашивали о самочувствии. Володя покупал газеты и брал библиотечные книги, а Богдан мог помочь с уколами, если требовалось. Только забирать людей в хоспис им раньше не приходилось, да и чаще всего они ходили пешком, а если было далеко — ехали на велосипеде. Обычно пациентов привозили близкие или скорая.

— Там особый случай, — пояснила заведующая, голос у неё был красивый и успокаивающий, но сейчас в нём ощущалось беспокойство. — У Егора есть машина, он согласился помочь.

Егор стоял рядом со Светланой Михайловной. Богдан его раньше никогда не видел, а иначе бы точно запомнил. У него были огненно-рыжие, чуть отросшие волосы, зелёные глаза, и весь он казался хрустальным, словно солнечные лучи из окон тянулись к нему и пронизывали насквозь. Сложно было отвести от него взгляд, пусть это и выглядело неприлично. На рукопожатие он ответил несколько отстранённо и ни слова не сказал, будто был немного не здесь. Худой, в джинсах и простой серой толстовке без капюшона, он сразу пошёл на улицу. Богдан, следуя за ним, подумал, что он, наверное, единственный рыжий во всём Таганроге.

Сели в старенький, но неплохо сохранившийся «Фольксваген» кирпичного цвета. Егор вёл умело, мягко, взгляда от дороги не отводил.

— Кто у тебя в хосписе? — спросил Богдан.

Егор ответил после паузы, так и не повернувшись.

— Моя домовладелица, у неё саркома.

Голос у него тоже был хрустальным.

— Вы близки?

— Нет, не особо, просто…

Он не договорил, что просто, но Богдан понял, кивнул. Смерть или её предчувствие — это всегда страшно, близкий человек или нет. Он подумал, что Егор не хочет разговаривать, и тоже замолчал, отвернувшись к окну.

Старик, к которому они ехали, жил у самого спуска на пляж, с дороги его дом видно не было, и Егор, притормозив, огляделся по сторонам.

— Кажется, за этими деревьями, — сказал он. — Ближе не подъеду.

Маленькую просевшую избушку они нашли, когда поднялись над спуском по узкой протоптанной тропе. Двор за калиткой был густо засажен вишней, и поросль её расползалась всюду, словно сорняк. Дверь дома оказалась открытой, Богдан вошёл первым. Внутри пахло, как в обычных стариковских домах: старой мебелью, книгами, нафталином и немного лекарствами. Богдан прислушался и прошёл в комнату, это оказался маленький прямоугольный зал с большим окном, занавешенным жёлтым тюлем. На одной стене висели в рамках старые чёрно-белые портреты, на другой — бордовый ковер, под которым стоял прохудившийся диван. С него можно было смотреть телевизор, хотя Богдан не был уверен, что это громоздкая коробка советского производства ещё могла что-то показывать. Помимо этого имелись сервант с посудой и два стола: сложенный, для застолий, стоял у стенки, покрытый ажурной салфеткой; письменный был завален тетрадями, газетами и прочим.

— Николай Петрович? — позвал Богдан, но ответа не услышал, только что-то скрипнуло, и он прошёл дальше: за пустым дверным проёмом нашлась ещё одна, совсем крошечная комнатка, помещались тут только платяной шкаф и кровать. На ней и сидел Николай Петрович — худой, покрытый глубокими морщинами старик в широкой клетчатой рубахе и трико. Глаза его были распахнуты от испуга, он силился открывать рот, но будто пытался говорить на вдохе — голос почти не прорывался. Богдан подумал, что он, наверное, был одного возраста с дедом Авдеем и выглядел так же плохо, как и тот в последние дни. Ему стало не по себе. Он заговорил чуть громче обычного.

— Вы нас не бойтесь, Николай Петрович, мы пришли вам помочь, хорошо? Я Богдан, а это Егор, мы заберём вас в хоспис.

Он обернулся, Егор и правда был здесь — остановился робко на пороге первой комнаты.

— Вы почему один?

Богдан осторожно положил ладонь на плечо старику, и даже через это касание смог ощутить, как сильно билось его сердце. Старик качал головой и пытался говорить, Богдан понимал его почти интуитивно. Глаза у него были большие, необычного оттенка карего, будто медовые.

— Совсем никого нет? Ну это ничего, теперь мы ваша семья. У вас есть коляска? Нет. Тогда придётся вас донести до машины. Вы не бойтесь, я же в начальной школе работаю, туда только выносливых берут. Вы вещи собрали? Не собрали. Это не страшно, вы не волнуйтесь, Николай Петрович, Егор вам всё соберёт. А если что-то ещё будет нужно, мы вам потом привезём. У вас что-то болит? Болит. Это скоро пройдёт, мы приедем в больницу, и вам помогут, а пока потерпите немного, хорошо?

Он укутал старика в одеяло и осторожно взял на руки. Проходя мимо Егора, только посмотрел на него, и тот молча кивнул, взялся собирать вещи, нужно было спешить. В дороге Богдан теперь сидел сзади вместе с Николаем Петровичем, держал его жилистую мягкую руку и всё продолжал разговаривать, чтобы успокоить бедного старика.

— Вам какая газета нравится? Я у вас видел на столе «Российскую». Скажу Володе, чтобы он вам покупал. Нет? Не нравится? — Богдан рассмеялся. — Почтальон, наверное, бесплатно приносит?

— Брехню они там пишут… — впервые почти отчётливо произнёс старик.

— А вы прям правду хотели? Ну мы тогда вам будем лучше книги приносить, правда только там.

В больнице Богдан пронёс старика по лестнице, сердце у него стучало уже не так сильно, и в палате, лежа на койке, он вдруг удержал руку Богдана в своей и сказал спасибо. Тут-то силы и закончились. Все накопленные эмоции разом прорвались, просто слишком много совпало в один день: и Беглица, и музыка, и этот старик. Богдан почувствовал, что задыхается. Он вышел из палаты, прижался к стене, и слёзы сами собой посыпались, судорожно, почти до рыдания.

Егор застал его в таком виде, когда поднялся с вещами. Он сперва замер неуверенно, потом подошёл ближе, опустил пакеты на пол, но из палаты уже подоспела Настасья — догадалась по взгляду.

— Идём, хороший, — сказала, осторожно отнимая его от стены. — Идём попьём чаю.

И она вытерла его щёки своими тёплыми ладонями.

—

Богдан любил Володю трепетно, как любят ребёнка. Володя был добрым и кротким, всегда носил выглаженную белую рубашку, только испытывал сложности в общении с людьми и оттого казался беззащитным. Он крайне редко заводил разговор по собственной инициативе, но вполне терпеливо отвечал на вопросы. Когда Богдан просил посидеть с ним пять минут, Володя всегда засекал время на часах. Он приходил в хоспис по воскресеньям ровно в десять утра, неизменно приносил свежую выпечку и стопку корреспонденции, а иногда — книги, цветочные горшки, новые занавески и полотенца.

Сегодняшнюю пятиминутку они сидели в холле, под светом жёлтых ламп. Володя, сложив руки на коленях, смотрел перед собой, Богдан, скрючившись, обводил носком кеда орнамент линолеума.

— Жаль, что тебя вчера не было. Я притащил дедов баян. Давно на нём не играл, а вдруг хорошо получилось.

— Ты и сегодня можешь сыграть.

— Не могу. Теперь не знаю, когда снова смогу играть, тяжело мне.

— Я подожду. Впереди ещё много воскресений. Когда-нибудь ты сможешь.

Богдан улыбнулся и поднял голову. Поймать Володин взгляд почти никогда не удавалось, сколько ни смотри, но просто так его можно было разглядывать долго: такое он выносил спокойно, и Богдан иногда этим пользовался. Но сейчас он заметил боковым зрением, что из палаты вышел Егор — замер на пару секунд, а потом пошёл к лестнице, как раз в их сторону. Он снова будто был где-то не здесь, и Богдану почему-то показалось, что у него совсем никого нет, кроме этой женщины.

— Сколько у нас осталось? — спросил он, и Володя, отодвинув манжету, посмотрел на часы.

— Полторы минуты.

— Будешь мне должен.

Богдан чмокнул его в щёку и поднялся, Володя, вздрогнув, растерянно смотрел ему вслед. Егор же Богдана совсем не замечал, шёл, глядя себе под ноги, поэтому подгадать так, чтобы они столкнулись, оказалось несложно.

— Привет.

— Привет.

— Посмотри на меня, пожалуйста.

Егор послушно поднял взгляд, он смотрел прямо и открыто, чего от него нельзя было ожидать, и Богдан подумал, что, может быть, это он сам отчаянно нуждается в близости, но боится признаться. Может быть, это Егор ему нужен, а не наоборот, и сейчас бы только зарыться лицом куда-то ему за пазуху и разрыдаться от всей души.

— Ты на машине?

Егор кивнул. Его рыжая чёлка беспорядочно спуталась.

— Бывал в Алексеевском лесу? Он не очень близко, но… Я понимаю, что ты, может быть, не хочешь говорить, но есть такие места, знаешь, где просто становится легче дышать. Ты не спешишь никуда?

Егор несколько секунд молчал, не отводя взгляда, а потом всё-таки ответил:

— Нет, не спешу.

Он ещё не был уверен до конца и в машине тоже задумчиво выдержал паузу, а тогда уже, что-то про себя решив, повернул ключ.

— Куда ехать?

— На ростовскую трассу, потом у Самбека налево, я покажу.

Богдан не хотел, чтобы он передумал, и потому помалкивал, пока они выезжали из города. Погода стояла тёплая, солнце слепило глаза, и в машине гулял лёгкий ветерок из приоткрытого окна. Егор опустил солнцезащитный козырёк. Перед выездом на трассу он свернул, чтобы заправиться и купить бутылку воды, а дальше уже поехали быстрее.

— У тебя кто-то умер? — спросил он вдруг, и Богдан повернулся. — Вчера, когда ты играл… мне так показалось.

— Мой дед. Почти три недели прошло, а я только сейчас осознаю.

Богдан прикусил губу и отвёл взгляд обратно к окну. Пейзаж у трассы был безликим, мелькали редкие постройки и жёлто-зелёные деревья.

— Вчера поехал к нему в Беглицу, всё не мог избавиться от ощущения, что она тоже умерла. А оказалось, что там всё по-старому и как будто его присутствие во всём, только уже нельзя его обнять, спросить как жизнь. Вот и играть было всё равно что прощаться. А я без него как будто совсем один, понимаешь?

— Понимаю, наверное, — ответил Егор.

Что-то в его голосе отозвалось в груди неприятным ноющим чувством, и Богдан посмотрел на него внимательно. Так мог говорить не тот, кто не познал сполна чувства одиночества, потому что никогда не оставался один — а скорее, тот кто не знал этого чувства, потому что был один всегда.

— Ты детдомовский, — сказал Богдан интуитивно, не то спрашивая, не то утверждая, но Егор даже не удивился, не отвёл взгляда от дороги.

— Кажется, мы у Самбека, — сказал он, прищурено вглядываясь вдаль. — Здесь поворачивать?

Богдан посмотрел на трассу, дорога из машины казалась немного другой.

— Да, здесь. Извини, я отвлёкся, на велосипеде дольше ехать.

— Часто ты так катаешься?

— Если на улице не холодно, то часто. Много чего могу показать, если хочешь. В детстве изъездил весь Таганрог и окрестности, а в четырнадцать тайком от мамы поехал в Беглицу. Дед меня отправил назад и запретил больше маме врать. Представляешь, я только тридцать пять километров промотал, морда красная, язык на плече, а он: не фиг мне тут, без материного разрешения даже в дом не заходи. И обратно ещё тридцать пять. На всю жизнь урок усвоил.

Егор улыбнулся.

— Ты правда никогда ей больше не врал?

— Правда.

Когда ему было уже шестнадцать, матери то ли в шутку, то ли всерьёз вздумалось спросить, нравится ли ему кто-нибудь в школе. Богдан ответил, что ему нравится Серёжа Ягудин, только Серёжа мечтает затащить в постель Олю Стрельцову. Мама тогда отходила его кожаным ремнём. «Сволочь! — кричала. — Скотина!» А потом плакала. Серёжа переспал с Олей ещё до выпускного, но сердце Богдану разбила мама.

— От отца помню только квитки с алиментами из Новосибирска почему-то. Он когда-то с нами жил, а потом уехал. Мама говорит, он тоже музыкантом был, потому так и не любит, когда при ней играют, убила бы. Вот думаю, куда баян пристроить, а то выбросит.

Егор так сосредоточенно смотрел на дорогу, что могло показаться, будто он не слушает и думает о чём-то своём. Но он сказал:

— Я живу в Михайловке, недалеко от моря. Если на первое время сгодится, оставь у меня.

Богдан даже смутился от такого предложения. Оно явно звучало как приглашение в гости. Теперь он совсем забыл следить за дорогой.

— Ты снимаешь квартиру?

— Половину дома. Я уже давно хозяйке помогал по мелочи, а после детдома она меня взяла к себе жить за небольшую плату, чтобы я её досмотрел. У неё тоже никого нет.

— Она оставит тебе дом?

Егор молча кивнул. Он задумчиво кусал губы, пока Богдан просто смотрел на него, повиснув на ремне безопасности.

— Страшно ждать, когда кто-то умрёт. Не потому что ты этого хочешь, а потому что человек мучается каждый день. Пока я не узнал, что у нас есть хоспис, я просто не понимал, что мне делать, как помочь. Казалось, что я всё делаю не так. И что я тоже умираю. И когда я пришёл в хоспис первый раз, Светлана Михайловна положила мне руку на плечо и сказала: не переживайте, вы всё делаете правильно. И мне сразу стало гораздо легче.

Богдан пригнулся и на пару секунд коснулся лбом его плеча.

— Мне это очень знакомо.

Егор впервые отвёл взгляд от дороги и посмотрел на Богдана. Хотелось спросить, был ли он влюблён когда-нибудь, был ли у него кто-то близкий хотя бы на недолгий период, но Богдан не решился.

Приехали они быстрее, чем он ожидал, в такой час дорога оказалась пустой. Машину оставили в Гвардейском посёлке. Лес весь желтел так красиво, что захватывало дух. Богдан, переполненный жаждой действия, шагал широко, шурша опавшими листьями. Говорил много, рассказывал про лес: что старый и дикий, полян очень мало, даже тропинки некоторые не сразу заметишь, вот боярышник созрел, а вот тут, смотри, пятиствольный ясень, здесь это не редкость, где-то есть ещё восьмиствольный, а в октябре тут ещё красивее, всё красно-жёлтое.

— Погоди, куда ты так спешишь? — улыбался Егор, которому с непривычки идти по заросшему лесу было сложнее. — Я не успеваю.

Богдан обернулся и остановился, глядя, как Егор идёт ему навстречу. Он даже среди деревьев собирал вокруг себя много солнечного света, веснушки у него на коже стали ярче, и это было красиво.

— Чувствуешь, как здесь дышится по-другому?

— Чувствую.

Редко пели птицы, шелестела от тёплого ветра листва, а чуть поодаль, метра на полтора вниз, почти беззвучно тёк Миус — достаточно глубокая узкая речка, она тянулась через весь лес и сливалась с Крынкой. Богдан пошёл ближе к воде.

— Знаешь, у меня ощущение, что я такой живой, аж до дурноты, прям вот невыносимо. Люди вокруг умирают, а я — живой, хоть кричи, ты чувствуешь? Как у Маяковского, подожди, сейчас вспомню…

Он шагнул от Егора на край берега, зажмурился на несколько секунд, и, обернувшись, глядя перед собой рассеянным взором, стал читать по памяти:

— Я вижу, Христос из иконы бежал,
хитона оветренный край
целовала, плача, слякоть.
Кричу кирпичу,
слов исступленных вонзаю кинжал
в неба распухшего мякоть:
«Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай!
Это тобою пролитая кровь моя льётся дорогою
дольней.
Это душа моя
клочьями порванной тучи
в выжженном небе
на ржавом кресте колокольни!..»

Тут он раскрыл руки, будто в распятии, и упал назад, в воду, провалился с головой, прямо в одежде, в обуви, наделал брызг. Вода была холоднючая, но он, напротив, ощутил внутри себя распирающий грудную клетку жар и, вынырнув, задышал во всю мощь, а остаток стихотворения уже докричал:

— «...Время!
Хоть ты, хромой богомаз,
лик намалюй мой
в божницу уродца века!
Я одинок, как последний глаз
у идущего к слепым человека!»

— Ты что сошёл с ума?? — перепугано спросил сверху Егор, стоя у края берега на коленях.

Богдан проплыл по течению и поднялся на берег по небольшой, устроенной на отвесе лесенке из брусьев. Егор поспешил к нему, сел на траву рядом.

— Ты в порядке? — Он кутал мокрого Богдана в свою толстовку. — Ты в порядке??

— Я в порядке, Егор, — выдохнул Богдан и потянулся к нему, обнял, уткнувшись лицом в тёплое плечо. — Мне только очень-очень больно…

—

На дачах теперь тоже всё желтело и осыпалось. Кое-где ещё дозревали поздние яблоки, краснела рябина, и всюду было тихо, словно в деревне. Богдан сперва даже растерялся, куда ехать, но Володя напомнил. Он сидел на багажнике и держал Богдана за плечи так осторожно, что его руки почти не чувствовались. Участок, у которого они остановились, был огорожен только зарытыми наполовину в землю шинами и парой развалистых, уже отплодоносивших жердёл, рядом стоял небольшой старый дом.

Дверь открыла невысокая бабулька в джинсовом комбинезоне и с красным тюрбаном на голове. Во рту она держала дымящуюся сигарету, которую чуть не выронила, раскрыв рот.

— А, мои любимые ребята! Проходите. Я как раз думала, кого мне съесть на ужин, — низким, хриплым голосом сказала она и рассмеялась.

— Дарья Константиновна, опять вы курите. — Богдан, улыбнувшись, вошёл следом за Володей.

— А я сказала, что курить буду, пока не сдохну. И на похоронах ещё из гроба встану, чтобы последний раз покурить. Вы, наверное, за книгами.

Володя, который всегда сохранял серьёзное, задумчивое лицо, кивнул.

— Сегодня нужно сдать. И вот я вам нашёл Островского, как вы просили.

Он достал из сумки старенькую книгу с развала.

— А! Ты ж моя радость! Как же я в училище эту книгу любила. Вот, думала, Павка Корчагин — такого мужа мне надо, не то что этот Валька Чугин, придурок бестолковый, знай только на своём мопеде вонючем гоняет да сосёт пиво. И что вы думаете? Вышла замуж за Вальку да ещё и прожила с ним пятьдесят лет, пока не помер от древности. Вот говорят, что бабы дуры — так оно и есть.

— Пятьдесят лет? Да ладно! Я думал, вам всего сорок восемь, — рассмеялся Богдан.

— Прибавь сотню и будешь близко. Так, без чая не отпущу, у меня этого жердёлового варенья хоть жопой ешь, никак не выродится, зараза. И возьмёте ещё по банке с собой.

Они прошли в маленькую, освещенную жёлтым светом кухню.

— Дарья Константиновна! Не смущайте Володю своим лексиконом.

Она затушила сигарету в пепельницу и обернулась, взяла и поцеловала Володину ладонь, от чего он замер в удивлении.

— Ой, ты, Володя, не обращай внимания на старую, — сказала. — Я очень люблю, когда вы приходите.

— Дарья Константиновна, а покажите нам свои фотографии, — попросил Богдан. — Люблю старые фотографии смотреть. Чай я сам сделаю.

— А я разве ещё не показывала? Вот Яга склерозная, сейчас принесу.

Они провели в гостях около часа, ели хлеб с вареньем, пили чай, а Дарья Константиновна листала альбом и рассказывала про свои снимки из молодости. Богдан любил всё это, пусть так, как здесь, было редко, пусть они зачастую только слушали жалобы, делали работу по дому, путь даже просто приходили на пару минут, чтобы справиться о здоровье и помочь с лекарствами. Всё это помогало Богдану, когда болел дед Авдей, и теперь тоже помогало.

После дачи съездили в библиотеку, сдали одни книги, взяли другие, Богдан попросил сборник братьев Стругацких, ему почему-то казалось, что Николаю Петровичу понравится про меморандум Бромберга. Потом он отвёз Володю домой, а в хоспис приехал уже вечером, чтобы книгу туда-сюда не возить.

Заходить в палату к Николаю Петровичу было боязно, Богдан даже сперва подумал передать книгу через медсестру, но всё же решился и зашёл ненадолго, отдал книгу, спросил, всего ли хватает. Старик теперь выглядел лучше и разговаривал спокойно, отчётливо, поблагодарил за помощь, улыбнулся, ему всего хватало, вот даже очки есть, можно и почитать. Богдан ему набрал в кружку немного варенья, а всю банку оставил медсестрам.

В холле на скамейке сидел Егор, он поднялся навстречу, увидев Богдана.

— Услышал, что ты тут, и решил подождать.

Богдану от этого на душе стало очень тепло, он улыбнулся.

— Тогда, может быть, сейчас заберём баян, если ты не передумал?

— Конечно, не передумал, — серьёзно ответил Егор. Он снова был расстроен и смотрел рассеянно, не поднимая глаз.

Они поехали в Михайловку. Небольшой двухэтажный дом, в котором жил Егор, походил на усадебный, в нём было много окон в деревянных рамах, и внутри он оказался весь светлый, воздушный, словно на картинах Жуковского и Виноградова: старая мебель, двустворчатые двери, картины, горшки с растениями.

— Удивительно, — пробормотал Богдан, оглядываясь по сторонам с баяном в обнимку. — В детстве у меня дома на полке стояла книга про какой-то саратовский музей, ничего интересного, но я её иногда открывал, чтобы посмотреть на одну картину. Там была нарисована комната в-точь как эта, и я думал, вот бы в такой жить.

Егор наконец-то улыбнулся.

— Тёть Лида говорит, что после войны дом стоял заброшенным, и её деду удалось его отхватить, он был какой-то шишкой в партии. Они тут жили вдвоём. Я столько интересных штук на чердаке нашёл. Вот, смотри.

Он взял с секретера небольшую, скреплённую из металлических деталей фигурку похожей на сойку птицы, несколько раз повернул ключ у неё в спине и поставил на стол. Птица, поскрипывая, расправила хвост и зашагала по столу. Богдан рассмеялся и пригнулся посмотреть, погладил птицу по лапке.

— Надо же. Такие в Союзе, наверное, не делали, сколько ей, лет сто?

— Сложно сказать. Может, и больше. Она сперва не заводилась, проржавели детали, но я кое-что заменил.

Богдан выпрямился.

— Как тебе удалось?

— Непросто. Но я люблю с таким копаться, ремонтировать всё подряд, особенно игрушки и часы. У меня своя небольшая мастерская. Правда, приносят в основном современную технику, но иногда попадается и всякий интересный раритет. Ты можешь оставить баян в этой комнате, раз она тебе понравилась.

Богдан кивнул. Он прошёлся, снял баян с плеч и осторожно опустил на стул у окна, чтобы сиял на солнце, как было в доме у деда. Здесь было так спокойно, в этом доме, рядом с Егором, что внутри у Богдана снова зазвучала музыка, и он напел тихо:

— Кто любит, тот любим,
Кто светел, тот и свят,
Пускай ведёт звезда тебя
Дорогой в дивный сад…

Егор подошёл к нему и осторожно обнял со спины, потёрся щекой о волосы. В груди у Богдана разлилось тепло, он обернулся и нежно покрыл лицо Егора поцелуями.

—

Снова Богдану снилось море, только на этот раз где-то за устьем Самбека. Над водой парила сизая сойка, а потом истаяла вдали. Он проснулся в слезах и понял, что теперь будет видеть такие сны постоянно.

Самым страшным в хосписе было то, что, когда кто-то умирал, ничего здесь не менялось. Не устанавливалось всеобщей тишины, не гас свет, не переставал болтать телевизор в палате с открытой дверью, и нельзя было лечь на пол и сполна осознать, почувствовать, что человека больше нет. Ну слава Богу, отмучился, обязательно говорил кто-нибудь из других пациентов, все мы там будем. Сёстрам приходилось спускать носилки с телом пешком по лестнице. К такому со временем все привыкали, но Богдан пока не привык, не мог.

Вот и сегодня он пришёл, а вокруг всё жило в обычном режиме. В общей комнате болтали и играли в шахматы, пахло печеньем. Только Егор сидел в кресле и в разговоре никак не участвовал, смотрел на свои руки.

— Женщина, о которой он заботился, сегодня умерла, — сказала медсестра, остановившись рядом с Богданом. — Забери его, пожалуйста, а то, боюсь, всю ночь просидит. Хотела чаем напоить, отказался, бедный.

Богдан кивнул.

— Спасибо, Настасья.

— Тебе спасибо, хороший. Дай Бог в жизни радости.

Он смотрел ей вслед, и в груди всё сжималось болезненно от этой невыносимой обыденности смерти здесь. Он сразу зашёл в комнату и, бессовестно не поздоровавшись со всеми, вытянул Егора за руку, поспешно повёл за собой, через холл, вниз по лестнице, на улицу, на воздух.

— Отсюда нужно скорее уехать, из этого города, — говорил он на ходу, — я тебя увезу к морю, где никого нет и только тишина, можно просто дышать, я знаю, куда нам нужно, поедем на велосипеде, ты не боишься на багажнике?

— Не боюсь, — ответил Егор, покорно позволяя себя вести.

И они поехали. В дороге Богдан спешил, разгонялся, дыша полной грудью, сначала держался железной дороги, а когда пересёк Самбек, спустился к морю и наконец нашёл, что искал: берег, сплошь усыпанный мелкими разноцветными ракушками. Он любил эти простые ракушки и обычно набирал их в карманы, чтобы шуршали в дороге, а потом высыпал в банку или раздавал своим ученикам.

— Я видел это место сегодня во сне, — сказал он, усаживаясь на берег. — Мне теперь снятся сны о смерти. Они невозможно красивые и мирные, знаешь. Может, смерть — это не страшно, на самом деле. Может, это как уснуть...

Егор сел рядом, уткнувшись лбом ему в плечо, и они провели на берегу остаток вечера — наблюдали тающий на горизонте сине-лиловый закат, выбирали красивые ракушки и просто молчали.