Фандомная битва куда-то там переезжает. Надеюсь, как можно дальше, чтобы больше не попадалась на глаза. В этом году я как-то совсем мимо: не в ту команду не с теми текстами. Особенно глупо было писать по Наполе. Вообще глупо писать по фильму, которому уже 16 лет. И стихи писать тоже глупо. И ещё озвучивать их женским голосом невпопад. И вообще это было как... что бы такого написать в команду слэша? А вспомнила про Наполу, потому что как раз попалось фанвидео, которое плохо заканчивается, там кроссовер с Наши матери, наши отцы. Для честности приложу ссылку, потому что я взяла оттуда суть:
вот оно. То есть это история о том, что было бы с Альбрехтом, если бы он попал на фронт. И это сделало мне больно, потому что я, конечно, понимаю, что Фридхельм и Альбрехт очень похожи, и попади Альбрехт на фронт... он умер бы там. Он умер бы внутри, в первую очередь. Но я решила сделать то, чего не сделал автор видео: встретила Альбрехта с Фридрихом лицом к лицу. И, что называется, починила историю.
Совершенно случайно привязался старый
драббл, который я писала после непосредственно просмотра фильма. И написались эти глупые стихи. Сказали, что скучные и старомодные в стиле каких-то русских бардов. Крис сказала, что читаю невыразительно (на самом деле, расплакалась, пока читала). Но из стихов уже написался и текст.
И в итоге получилось гораздо больше, чем «что бы такого написать». Получилось нечто очень для меня важное. Наверное, если бы не это, я не написала бы ни «Пожалуйста...», ни вообще этот цикл. Или мне так кажется. Просто что-то перещёлкнуло внутри. И даже не могу объяснить толком. Как если бы... можно было бы всю свою боль переложить в слова.
Озвученное стихотворениеОбложкаЯнварь 1945-го. С того дня, когда Фридрих спас Альбрехта на озере, прошло два года.
Никогда не забыть твоих глаз
После работы Хеймо всегда зовёт выпить пива. Он всегда улыбается. Только благодаря ему Фридрих сам не разучился это делать, хотя кажется странным улыбаться сейчас, когда британские бомбардировки день за днём разрушают Берлин, убивая всё больше и больше людей, а появление русской армии здесь остаётся лишь вопросом пары месяцев.
Каждый вечер они ходят в бар к старику Йонасу, и каждый раз Фридриху удивительно, что бар ещё не разрушен и что он работает. Теперь в городе совсем плохо с продовольствием, но у старика Йонаса всегда найдётся тарелка каши с куском мяса и немного пива — больше чайной чашки на человека он не наливает. В любой момент бомба может разрушить всё это: и бар, и котельную, и дом, но Хеймо всё время повторяет, что Фридрих — большой везунчик.
читать дальше
— Вчера снесло дом на соседней улице, — говорит он, пожёвывая самокрутку. Табак достать не проблема, но он выращивает свой по старой привычке. — Подумываю переехать к тебе, — и он, как всегда, улыбается.
Фридрих знает, что это шутка, что Хеймо не боится смерти, он и сам не испытывает ни страха, ни зла, только неизбывную тоску. И ещё тяжело смотреть на мёртвых. Сейчас в Берлине много мёртвых. Кажется, во всём мире мёртвых сейчас больше, чем живых. Фридрих каждый день проверяет почтовый ящик, но там всегда пусто.
Отца он не видел с тех пор, как его забрали в Гестапо, а мама умерла в конце прошлого года от сердечной болезни. Что стало с младшим братом, Фридрих не знает. Ничего не осталось от прошлой жизни. Никого. Потому он и держится Хеймо: в его взгляде нет войны.
— Сегодня будет новенькая, не помню имени, — говорит Хеймо, когда они идут в бар. — Ума не приложу, чем тебе не понравилась Грета, она же на тебя буквально вешалась.
У неё были невыносимо голубые глаза.
Фридрих пожимает плечами, ничего не отвечая. Они идут по сухому снегу, вокруг темно, уже давно не горят фонари и почти нет света в окнах. Иногда Фридриха одолевает желание обернуться, будто за спиной кто-то есть, но он никогда не оборачивается. Почти наверняка никого там не окажется. «Ты умрёшь этим вечером, милая…» — проговаривает он одними губами.
Вот и бар — снова на своём месте, внутри горит свет и звучат голоса. Даже, кажется, играет музыка, но сразу не разобрать: Хеймо шумно со всеми здоровается. У него много знакомых в Берлине, хотя порой кажется, что здесь остались одни старики и вдовы. Но в баре иногда собирается молодёжь, из тех, кто не пошли на войну в силу убеждений или ещё каких-то причин. Фридриху нравится за ними наблюдать. Внешне они в большинстве своём похожи на немного наивных и чрезмерно болтливых бунтарей, но на деле все работяги и всегда готовы помочь нуждающимся.
У девушки, которая сегодня приходит впервые, густые тёмные волосы. Она улыбается и протягивает руку. Говорит, что её зовут Ульрика. Глаза карие. Фридрих улыбается в ответ. Ульрика смотрит своими карими глазами, и, кажется, ей не нужно говорить, что он не может предложить больше, чем одну ночь, она понимает. Не потому, что Фридрих не способен привязываться к людям. А потому, что не способен их отпускать.
Он ещё не успевает сесть за стол, когда понимает, что музыка в самом деле звучит: кто-то играет на фортепиано за его спиной. Что-то не так с этой музыкой. Фридрих, словно в оцепенении, продолжает стоять, слушая, как нарастает в голове мелодия, и тревожное желание обернуться душит его. Но именно сейчас, когда присутствие столь ощутимо и явственно, обернуться не хватает никаких сил. Он уже знает. Только если это не сон и не смерть, потому что в бар попала бомба и убила их всех — Фридрих знает наверняка, что если обернётся, снова увидит эти голубые глаза.
—
В Берлин Альбрехт возвращается, когда его ранят на фронте. Пуля прошла через лёгкое. Он лежал лицом в землю, кровь наполняла горло, но внутри не было ничего, кроме умиротворяющего спокойствия. Это чувство он уже испытывал однажды. Но его снова спасли. Теперь Альбрехт день изо дня не чувствует ничего, будто только его тело выжило, а душа умерла.
Часть родительского дома разрушило взрывной волной, в уцелевших комнатах теперь нет отопления и света. Отец где-то на фронте, неизвестно, жив ли, а мама делает вид, что ничего не происходит. Наряжается, ездит в город на машине. Она предпочитает не говорить о войне, не слушать радио. Разливая чай по фарфоровым кружкам, она тщетно пытается вести с Альбрехтом светские беседы. Им всегда было не о чем разговаривать.
— Почему бы тебе не написать что-нибудь, как раньше? — спрашивает она.
Она никогда не читала его сочинений, а теперь — писать без души всё равно что ходить без ног. Но он не говорит. Нет больше злости, обиды. Нет ничего. Кажется, если вскрыть грудь, то вместо лёгких найдёшь лишь пустоту, но по ночам всё же что-то болит внутри. Кажется — если сейчас нырнуть в прорубь и уйти на дно, просто пролежишь там до весны, наблюдая, как тает лёд. А потом всё закончится. Альбрехт уверен, что всё закончится весной.
Он видит весну во сне. Видит стоптанный берег реки, но к воде не подойти: сырая земля сочится кровью. На фронте ему довелось выживать и в изнуряющее лето, и в пронизывающую до костей зиму, но сильнее всего врезалась в память первая весна в Дубно и её цветущие вишни, окроплённые смертью. В Дубно было много пустых домов. Сначала Альбрехт думал, что их хозяева ушли воевать, но никто не уходит воевать, не заперев дверь, не сняв белья с верёвки. И он понял. Со временем он потерял счёт пустым окнам.
Первые месяцы в голове ещё звучал надрывный низкий голос, он читал одно и то же стихотворение снова и снова, и в этом голосе была вся жизнь, вся вера, самовольная ярая сила. Но Альбрехт забыл и голос, и слова. Он никогда не писал писем с фронта.
Он не хотел возвращаться. Такие, как Альбрехт Штайн, не возвращаются с войны. И вернулся ли? Или остался в Дубно на дне реки наравне с другими?
Берлин тоже разрушен. Альбрехт бесцельно бродит по улицам. Он заходит в попавшийся на пути бар, надеясь на кружку пива. В углу стоит фортепиано. Альбрехт теперь играет механически, без чувства, но здесь так давно не звучала музыка, что владелец бара, старик Йонас, просит поиграть ещё немного. Он выключает радио. Размеренная игра почти погружает в транс, но в какой-то момент Альбрехт сбивается. Руки соскальзывают с клавиш. Он сидит, глядя в стену, и голова кружится. Потом всё-таки оборачивается на крутящемся стуле, как раз когда Фридрих оборачивается тоже.
«Ты умрёшь этим вечером, милая…» — вдруг вспоминается. У Фридриха всегда был этот невыносимо чистый взгляд. Несколько секунд они смотрят друг на друга, потом Альбрехт вздыхает, поднимается. Он хочет уйти.
Но Фридрих шагает навстречу. Он, кажется, взволнован, не может подобрать слов. Улыбается точно как раньше.
— Привет.
Альбрехт натягивает на лицо жалкую искусственную улыбку.
— Привет.
Он здоровается и с остальными, поэтому Фридриху приходится его представить.
— Мы вместе учились…
— …убивать людей.
Фридрих, извинившись, идёт из бара на улицу. Там темно, лишь золотая пыль рассеивается из небольшого окна бара. Тихо. Невольно прислушиваешься. Бомбардировщики особенно часто летают затемно.
— Зачем ты это делаешь? — спрашивает Фридрих.
— Что именно?
— Улыбаешься.
Альбрехт перестаёт. Ему неуютно. Он опускает взгляд, ковыряет снег ботинком.
— Так принято, разве нет?
Фридрих кусает губы, глядя на него. Снова пауза.
— Почему ты не писал мне? Я просил тебя писать.
— А я просил не спасать меня.
Он вздыхает. Нервничает сильнее, начинает топтаться на месте.
— Как ты не понимаешь, Альбрехт…
Делает шаг навстречу, берёт за плечи. Кажется, жар его ладоней можно ощутить через куртку.
— Чего я не понимаю?
Альбрехт поднимает глаза, и теперь этот взгляд так близко, что душит.
— Если ты умрёшь, то не останется никакой надежды. Ничего светлого не останется, и война победит. Не Союз, не Германия — война, понимаешь?..
Его голос срывается на шёпот, потому что говорить об этом страшно. Особенно сейчас, когда в глазах Альбрехта больше нет ни надежды, ни ясности, в них нет жизни. Фридриха грызёт отчаяние. Он никого не спас, кроме самого себя. Так боялся потерять в себе светлое вместе с Альбрехтом, что не смог его отпустить.
— Она уже победила, Фридрих.
Альбрехт отшагивает назад, высвобождаясь из его рук. Он разворачивается и спешит прочь, так что Фридриху, когда наконец он срывается с места, приходится за ним бежать. В темноте улицы, тяжело дыша, он в порывистом объятии прижимает Альбрехта к стене своим телом и судорожно, обдавая дыханием лицо, читает снова этим дрожащим, наполненным отчаянной жизни голосом те самые стихи.
Распустив свои волосы русые,
Ты босая по снегу пройдёшь,
Оставляя следы, словно бусины,
В дом воды ключевой принесёшь.
Твои руки согрею дыханием,
Смотришь нежно, не ведая зла.
Нам с тобой суждено расставание,
Нам с тобой не дожить до утра.
Ты умрёшь этим вечером, милая,
С раскалённым металлом в груди,
Лишь застынет молитва постылая
На губах твоих: Боже, прости…
Доиграет пусть песня любимая,
Пока пламень свечи не угас.
Ты умрёшь этим вечером, милая...
Никогда не забыть твоих глаз.
Когда Фридрих замолкает, Альбрехт тяжело дышит тоже. Его лицо мокрое от слёз.
— Ненавижу тебя, Фридрих, ненавижу, ненавижу… — шепчет он. Потом вырывается и уходит.
—
Табак у Хеймо такой крепкий, что от него кружится голова. Фридрих щурится. Он сидит на холодной лавке возле котельной и, запрокинув голову, смотрит в наливающееся красным закатом небо. Оно такое густое, что, кажется, сейчас переполнится, и пойдёт дождь из крови.
Хеймо выходит и садится рядом. Берёт брошенные на лавке спички и тоже закуривает.
— Странная в этом году зима, — говорит Фридрих в небо. — Кажется, будто она навсегда.
— Переживём, — отвечает Хеймо.
Оставив самокрутку в зубах, он запахивает куртку и вытягивает вперёд ноги. Погода сухая, и мороз почти не чувствуется.
— Опять летают... — говорит уже с закрытыми глазами.
И правда, если прислушаться, можно уловить вдали этот звук, который ни с чем не спутаешь. Но они продолжают сидеть на улице и курить.
— В прошлом году я распил бутылку хереса с бывшим эсэсовцем, — без всякой связи рассказывает Фридрих. — Он был таким пьяным, что иногда невозможно было разобрать его слов. А говорил он много, рассказывал, как в сорок втором году служил в зондеркоманде на территории Белоруссии. Фривольное, говорил, было время, жратвы и выпивки хоть отбавляй, девчонок тоже хватало. Обычно их зондеркоманда прибывала на место, где уже провели крупную еврейскую зачистку. Но после неё всегда оставался «мелкий мусор». Работа простая, он говорил: собрать, расстрелять. Первое время тяжело, но со временем втягиваешься. А бросил он, когда они начали возвращаться. Сначала во сне. Потом стали появляться и когда он не спал. Чаще всего дети, они ничего не говорили, просто смотрели. А потом стал путать с ними живых людей… Покончить с собой, говорил, рука не поднимается, вот и рассказывает всем государственную тайну, надеется, что узнают и казнят. Я ему пожелал жить долго, пока последние зубы не выпадут.
Фридрих вдавливает истлевшую сигарету в консервную банку, которая служит пепельницей.
— Ты не рассказывал.
Хеймо теперь полулежит с открытыми глазами, и пепел с самокрутки падает прямо на рабочую куртку.
— Я записал всё, что запомнил, но знаешь… Мне сказали, что у нас это никто не напечатает. Ни сейчас, ни тем более после войны. И я со временем всё больше думаю, что, может, это мне только придумалось так из-за хереса, потому что… ведь не может это быть правдой. Ну ведь не может же?..
Он поворачивается, и как раз в этот момент будто взрывается небо — свист над головой, чёрт разберёт насколько близко. Фридрих только успевает схватить Хеймо за шкирку и уже в падении толкает дверь котельной, кричит:
— На пол, бомба!
А потом грохот, и взрывная волна окутывает их жаром и дождём из стеклянной крошки. У Фридриха звенит в ушах, а Хеймо, кажется, смеётся.
— А я что тебе говорю! Переживём, слышишь? Переживём, Фридрих!
— Ты башкой ударился, дурень.
Фридрих помогает ему подняться и устоять на ногах. Хеймо лезет в карман за новой самокруткой.
— Ну вот, и где теперь спички искать?
Они проверяют, всё ли в порядке в котельной, а потом идут в сторону взрыва, чтобы помочь кому смогут. Бомба разрушила жилой дом, так что помогать почти и некому, под обломками — мёртвые. Фридрих носовым платком стирает кровь с лица женщины и находит её удравшую с испуга собачонку. У женщины холодные ладони, она называет Фридриха «сыночком» и просит проводить до дома. Насыпает в ладонь очищенных лесных орехов.
Домой Фридрих возвращается уже ночью. На ступеньках, прислонившись виском к перилам, дремлет укутанный в тонкую куртку Альбрехт. Фридрих осторожно гладит его по волосам. Он поднимается и смотрит своими красивыми голубыми глазами.
— Научи меня снова чувствовать, Фридрих, — говорит тихо. Дрожит. Как дрожал тогда весь путь от озера до комнаты. Фридрих проваливался босыми ступнями в снег, неся на руках скукоженное, завёрнутое в колючее одеяло тело. Грудь переполняло болью, и он читал эти стихи. Два года прошло с тех пор, и так многое изменилось, но сейчас Фридрих будто снова там.
Он берёт Альбрехта за руку ласково и ведёт за собой в дом. И только когда запирает дверь изнутри, поворачивается и говорит:
— Привет.
Касается лица Альбрехта ладонями.
— Привет.
Его голос прозрачный, словно родниковая вода. Фридрих сперва обнимает, трепетно перебирает ладонями волосы, ему так не хватало в жизни Альбрехта, и теперь так отчаянно хочется его спасти, что снова горит в груди, хоть кричи. И он целует. Всё, что у него есть, — всего лишь он сам, чувства живые, яростные, как огонь, и если нужно, он готов любить хоть один за двоих.
Они целуются медленно и долго, увязая друг в друге, словно в состоянии транса. Занимаются любовью всю ночь, до почти невыносимого, душного, пока вконец не остаётся сил. На рассвете, лёжа на мокрой простыни в рассеивающихся сумерках, Фридрих, кажется, не может дышать, он чувствует себя опустошённым.
— Я теперь всё время думаю вернуться на фронт, — говорит Альбрехт, глядя в потолок. Его голос дрожит. — Мы проиграли эту войну, Фридрих. Нам говорили, что мы идём спасать мир от зла, но оказалось, что зло — это мы сами. Мы все должны умереть, и тогда мир будет спасён.
Он плачет. Фридрих поворачивается и прижимает его к себе со всей нежностью.
— Останься, Альбрехт, — просит он. — Останься, пожалуйста, со мной.
Комната постепенно заливается утренним светом, и Фридрих думает, что, может быть, эта зима всё-таки закончится.
