[mono-in-life]

Опять слэш написала, всё никак не переключусь. Рассказ для меня был один из самых сложных. Сложнее было, наверное, только Мориса писать. Настолько личное получилось, что пока даже не могу осознать результат.

Миди, слэш, r, драма, русреал.

Обложка

Поговори со мной

1.

Макару было всего девятнадцать, а он стоял и медленно умирал в душной палате седьмой ростовской больницы, где с ним спокойным монотонным голосом разговаривала медсестра, складывая каждое слово ему в живот. Она говорила о том, что в паллиативном отделении только двадцать коек, и сейчас все они заняты, что можно попробовать в другую больницу или платный хоспис, если есть чем платить.

Человек, который лежал перед ними на койке и смотрел куда-то бесцветными глазами, был Макару родным отцом, допившимся до паралича. До вчерашнего дня никакого отца в жизни Макара не было, он ушёл из семьи много лет назад и ни разу не появлялся. И вот позвонили из больницы зачем-то, попросили приехать. Макар приехал.

Отец на него даже не посмотрел. Только лежал и моргал — больше похожий на уродливый рисунок, чем на человека. Макар хотел бы сказать, что не узнаёт его, но даже постаревшее, обросшее морщинами и щетиной лицо он узнал. Вспомнил, как стоял в прихожей, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу, пока отец шнуровал свои стоптанные ботинки. Разве забудешь, как тебя ещё ребёнком предали?

— Он после капельницы чувствует себя лучше, разговаривает иногда. — Медсестра вздохнула и присела на край соседней койки, где никто не лежал. — Вот и сказал, что никого у него, кроме тебя, нету.

Макар перевёл на неё взгляд. Как-то неправильно это прозвучало: кроме тебя. Но он ничего не сказал, к чему тут душу выворачивать.

Медсестра всё продолжала говорить. Про то, что ест мало и неохотно, но зато спокойный, лежит себе, слушает радио, а если приступ эпилепсии случится, то нужно сразу скорую. Не говорила она только главного: сколько он ещё пролежит так — сколько недель, месяцев, лет.

— Знаете, где он живёт? — спросил Макар.

Она затихла, посмотрела на него удивлённо и наконец поняла. Тут же она поднялась, оправила халат и повела Макара из палаты в кабинет главврача. Главврач — тоже женщина — сидела за большим столом и писала, она посмотрела сначала на Макара, потом на медсестру, мол, ну что вам.

— Сын Степана, — пояснила сестра и как-то жалостливо качнула головой.

Взгляд главврача тут же прояснился, потеплел, она кивнула и показала на стул, но Макар садиться не захотел. Медсестра, чуть помедлив, села.

— Как зовут? — спросила главврач.

— Макар, — ответил он.

— Что думаешь делать?

— Думаю, на свалку отвезу, не подскажете, где ближайшая? — не сдержался Макар.

Она соединила руки в замок.

— Мне нечем тебя утешить. Он не встанет и сколько пролежит ещё — я сказать не могу. Может быть, долго. В данной ситуации мы можем только уменьшить его страдания.

Макару хотелось спросить, а кто уменьшит его страдания, но что толку, он только сказал:

— Я понял.

Главврач кивнула медсестре, та взяла лист бумаги, стала писать под диктовку лекарства. Макар молча стоял, едва справляясь с тем, чтобы удерживать себя в руках, ему было до того тошно — хоть кричи, а он просто стоял и ничего больше не мог. От дурноты, от больничного запаха разболелась голова.

— Макар? — Главврач окликнула его, и он сморгнул слепую пелену. — Тебе есть с кем поговорить?

Он не знал, что ответить. Хотел ли он об этом говорить? Даже не представлял как. Куда сильнее ему сейчас хотелось разбить кулаки. Быстро кивнув, чтобы больше не было вопросов, он взял список лекарств и пошёл из кабинета. Уже позже, в такси, когда медсестра помогла пересадить отца с инвалидной коляски на заднее сидение, заметил приписанный внизу списка номер телефона и тут же постыдился, что соврал.

Улица, на которую он приехал, упиралась в окрашенный серым кирпичный забор, за забором была лесополоса, а за ней — Верхне-Гниловское кладбище. Дом отца стоял самым крайним, он терялся за калиткой, за деревьям — жалкая одноэтажная постройка с грязными окнами. За домом был большой участок, по которому самовольно расползлись сад и всякая трава. Пахуче цвели деревья, а у самого порога клонился к земле маленький будто оснеженный куст — белая сирень.

Ключом воспользоваться не пришлось, дверь оказалась открыта. Макар остановился на пороге, не находя в себе сил ступить дальше. Он оказался в прокуренной тесной кухне, в которой будто бы не осталось никакого воздуха. Слева была дверь в ванную, справа — проём в комнату. На покрытом старой клеёнкой столе засохла разлитая жидкость, валялись бутылки и размякшая пачка «Винстона», на окне висела засаленная тёмная занавеска, и было сумрачно. В комнате тоже было мало света, Макар увидел продавленный диван, ковёр поверх пожелтевших обоев, лакированный шкаф со сломанной дверцей.

Он постоял немного, глядя на всё это, потом вышел и вернулся к такси. От помощи водителя сдержанно отказался. Коляски теперь не было, и пришлось нести отца на руках. Хоть и исхудавший, он всё равно был тяжёлым, но лежал неподвижно и тихо, как нечто неживое. Макар поспешил уложить его на диван в комнате. Сел рядом и потёр лицо ладонями.

— Ты не мог просто… умереть? — сказал, не совладав с накатывающей, словно рвота, тяжестью в горле. Потом закрыл глаза, медленно выдохнул, подавляя острое желание уйти отсюда и никогда не возвращаться.

Он просидел так несколько минут и вдруг понял, как же тут тихо. Теперь увидел старый телевизор на комоде, стол и синее кресло с деревянными ручками. На столе стояла полная пепельница и пустой мутный стакан.

Наконец Макар поднялся. Он взялся искать одеяло и за шкафом нашёл дверь во вторую комнату, совсем маленькую, там стояла железная кровать, узкий стеллаж, заваленный книгами и всяким хламом, пылесос и гладильная доска. Он взял с кровати одеяло и укрыл им отца. Тот дышал беззвучно, лежал, как его положили, и только моргал иногда. Макар подумал, каково это — так лежать. Он нашёл пульт и включил телевизор. Картинка на экране была в красную крапинку и то и дело дёргалась, но слышно было сносно.

Макар оставил включённым какой-то старый фильм и ушёл, заперев дверь.


Мама не понимала. Она злилась так, что искры летели, стояла на пороге комнаты, пока Макар собирал сумку.

— Допился, значит. Да пусть он там подохнет! — кричала она. — Он о тебе хоть раз вспомнил? Хоть раз объявился? Божился, что будет деньги присылать, и где? Ни рубля за столько лет! Извини, сыночка, в этом месяце я только на водку заработал! А я одна, между прочим, мне никто не помогает! Себе лишний раз ничего не купишь, всё ребёнку! А ему плевать, как мы тут!

Макар слушал молча, складывал в сумку одежду, учебники, упаковал ноутбук, чертежи и рисунки. Потом вышел в зал, взял из шкафа немного свежего белья для себя: простынь, пододеяльник, наволочку. В ванной собрал шампунь и щётку. Мама следовала по пятам и никак не переставала его донимать — злилась ещё больше, что не отвечает, что понимает её правоту и всё равно молчит, продолжает собираться.

— А с днём рождения он тебя хоть раз поздравил? Когда тут жил, и то поди дождись от него подарка, а потом и думать забыл! Что ты от него видел, кроме позора? Ну что, скажи?

Макар не говорил. Он зашёл в кладовку, взял бутылку моющего и чистые салфетки, новое мыло. Наконец пошёл к двери. Мама ухватилась за руку, когда он уже обулся.

— Сыночек, — сказала, понизив голос. — Ну зачем тебе это нужно? Он же конченный человек, а у тебя сейчас самая жизнь.

Макар не выдержал, бросил вещи.

— Ма, ну что мне делать? Оставить, чтобы умирал лежал? Или подушкой придушить? Ты себя-то хоть слышишь? Мне и так тошно.

Она тут же обняла его, и Макар, хотя ему от того было только хуже, позволил ей поплакать у него на плече пару минут. Потом он высвободился и обратно сгрёб вещи, скупо сказал «ну пока».

Вернулся на автобусе. Зашёл в ближайший магазин за продуктами, в аптеку, а потом шёл с сумками вдоль кладбища в странной тишине и понял, почему она кажется такой неправильной: отвлечься бы на что-нибудь, заглушить мысли, а вокруг ничего.

В доме по-прежнему работал телевизор, и отец лежал во всё той же позе, накрытый одеялом — спал или нет, Макар не стал разбираться. Он первым делом открыл все окна, чтобы выпустить вонь и духоту, а после взялся собирать мусор: всюду, даже под диваном, находились бутылки, окурки, остатки протухшей или засохшей еды. Туда же отправил липкие клеёнки и занавески, кучу старой грязной обуви и одежды.

Работа отвлекала. Макар вымыл весь дом, не давая себе и минуты передышки, постирал в старой дребезжащей машинке всё, что ещё можно было использовать, развесил во дворе, а в конце дня сварил овощи и сделал пюре.

Кормить отца с ложки было мучительно странно, он впервые за всё время смотрел на Макара, но как будто не узнавал — во влажных, похожих на старческие глаза не было никакого выражения. Потом пришлось его раздеть и вымыть, кое-как почистить зубы, уложить на клеёнку из аптеки и старые простыни, сделать уколы.

Макар не понимал, как справляться с этим каждый день, как подавить в себе чувство невыносимости происходящего. Он был истощён и, постелив себе кровать, быстро уснул.


2.

Макар сидел на подоконнике, весь осыпанный лучами майского солнца, и наспех доделывал рисунок на зачёт. Выходила какая-то дрянь, но начинать сначала уже не было времени, так что приходилось давить отвращение к себе, и без того в последние дни достигшее критической точки. Он бросил карандаш и устало потёр глаза. Сосредоточиться не получалось.

— Мака-ар! — театральным голосом возвестил Руслан, вырывая его из забытья. Он сидел рядом и как всегда сверкал улыбкой, белоснежной рубашкой и бляхой на ремне. — Так ты расскажешь, где тебя три дня носило?

Макар поднял голову и, окинув взглядом компанию, подумал, кому из них он мог бы довериться.

Руслан ему всегда нравился. Макар имел привычку звать его Русей и подшучивать над бесконечным множеством его любовных связей. Он был из «золотой молодёжи» — любимый сын богатых родителей, холёный прожигатель жизни и порой совершенно невыносимый кретин, но чувствовалась в нём такая лёгкость и естественность бытия, какой Макар никогда не ощущал в себе. С Русланом он мог позволить себе напиться и вести себя идиотски, сбросить напряжение. Но делиться своей болью? Он не думал, что Руслан сможет воспринять это серьёзно.

Рядом, облокотившись плечом о стену, стоял Паша. Он бы всерьёз воспринял, но счёл бы, что от него хотят совета или помощи, поправил бы очки на носу, свёл густые чёрные брови и принялся бы помогать и советовать. У Паши на всё был свой жизненный пример, своя история: а вот моя троюродная бабушка по мужу папиной сестры… И не сказать, что советы у него были не дельные, но Макара он, скорее, забавлял своей нарочитой серьёзностью, и нельзя было при встрече не спросить, как поживает его шестиюродная племянчатая бабушка из Сургута, нельзя было не называть его Павлушей, хотя за бабушку он мог обидеться, а за привычку Макара коверкать имена обзывал его голубым.

Последним из дошедших до третьего курса парней в группе был Антон, но о нём Макар знал мало, а голос его слышал только на экзаменах. Он всегда держался в стороне и не отрывал взгляда от учебника или блокнота. Сейчас он сидел на лестнице и рисовал карандашами, склонив над блокнотом голову. Макар никогда не видел, что он рисует, да и никто не видел.

Девушек в группе было больше, но Макар общался с ними только в рамках университета, чаще всего по учёбе или просто так, ни о чём.

— Работу нужно было срочную сделать, — ответил он Руслану.

Макар в свободное время занимался фрилансом: делал дизайны для сайтов, реклам, книг. На деле же сейчас ему было совсем не до того: три дня он потратил на тягомотину с отцом. Когда стало ясно, что бесплатного места для него нигде не найти, пришлось звонить главврачу из седьмой и просить помочь с оформлением инвалидности, чтобы получать хоть какое-то пособие. Потом Макар собирал документы, стоял в бесконечных очередях и искал сиделку на полдня, так чтобы порядочную и недорого.

— Да ладно, можешь не рассказывать про работу, — сказал Руслан. — Видел я, как вы в субботу общались с Антониной. «Ой, Макар, я тут шампанское разлила НА ГРУДЬ, вы мне не поможете?» — перековеркал он.

Макару не хотелось улыбаться, но он улыбнулся.

— Отвали, Руся.

Руслан рассмеялся, Паша цыкнул и, поправив очки, спросил в своей манере:

— Ты уверен, что он вообще по Антонинам с грудями?

Макар ничего не сказал и вообще перестал слушать разговор. Он снова взялся за рисунок и только краем глаза заметил, как замерла рука Антона над блокнотом.


Зачёт Макар провалил. Преподаватель отчитала его за халтуру, а он не стал себя выгораживать и просто молча выслушал, проигнорировав в том числе и шутку Руслана о том, что у него, мол, была уважительная причина. Он уехал быстро, не прощаясь, спешил, не потому что хотелось, просто боялся, что придёт сейчас, а сиделки нет, и нужно будет снова справляться самому.

Но вот он открыл дверь и увидел её туфли на полке, почувствовал едкий запах лекарств и услышал звонкий с переливами голос. В доме стараниями Макара теперь было светло и чисто, не воняло сигаретами, но всё равно было что-то неприятное в выцветших обоях с разводами, в неуютной скупой обстановке — работы было ещё много, но Макар понимал, что как бы он ни старался, войти сюда с лёгкой душой он не сможет никогда, даже если тут уже не будет отца.

— Дарья? — зачем-то спросил он прямо у входа.

Голос тут же оборвался, и она вышла на кухню — невысокая, округлая, с румяным лицом, в цветном платье и старых тапочках.

— Ой, Макар, вы уже? А я вот Степану капельницу поставила и решила почитать немного да нашла на полке Герцена. Чай не дурак был когда-то, а?

Она улыбнулась, на щеках появились ямочки, и Макар улыбнулся тоже, на этот раз невольно. Дарью он нашёл по объявлению в газете, позвонил и сразу ощутил симпатию к её простоте и открытости. Ей было где-то близко к сорока, она много лет работала медсестрой у лежачих больных, но после развода пришлось оставить больницу, которая отнимала много сил и времени, и управляться самой с детьми, перебиваться временными заработками. Когда Макар сказал, что помощь ему нужна на неполный день, она тут же обрадовалась и попросила больше никому не звонить, потому что идеальную сиделку он уже нашёл.

— Всё в порядке?

— Всё замечательно. Покушал, в туалет сходил, лежит себе. Повезло, что он такой тихий, а то, знаете, Макар, какие иногда приступы бывают, ужас просто.

— К счастью, не знаю.

Он переобулся в домашнее, достал из рюкзака бумажник и отсчитал деньги. Их оставалось так мало, что он едва представлял, как дотянет хотя бы до конца недели, если не бросит всё и не возьмётся за работу прямо сейчас. Занимать у матери Макар, конечно, не стал бы, и без того каждый раз, когда он заходил домой что-нибудь взять, приходилось давиться её слезами и упрёками.

Дарья поблагодарила и, не пересчитав, убрала деньги в карман платья.

— Вы покушайте супчик, — сказала. — Я вам оставила на плите.

— Спасибо. Завтра приезжайте, пожалуйста, к девяти.

Она взялась обувать свои туфли с ремешками.

— Совсем забыла. Соседка приходила же, милая такая женщина. Из того дома, который слева. Повздыхала над Степаном, сказала, если что — обращайтесь к ней за помощью. Чай не злой, с соседями дружил, а?

— Я мало его знаю, — ответил Макар.

Управившись с застёжками, Дарья выпрямилась и взяла с вешалки свою сумку. Вздохнула.

— Вот ведь как Господь распорядился. Ни вам, ни ему покоя нету. Может, от того его тут держит, что он что-то сказать вам хочет.

Макар смутился, не нашёл ответа, только опустил глаза и пожелал ей хорошего вечера, когда она попрощалась. Ещё с минуту он стоял, глядя на закрытую дверь.

Снова стало тихо, только рычал холодильник. Макар поел, а потом зашёл в комнату. Закончилась капельница, и он снял пакет с дверцы шкафчика, вынул иголку из отцовской руки. Рука была холодная, похожая на желе. Рядом лежала раскрытая книга Герцена с жёлтыми страницами, Макар закрыл её.

Было странно не говорить ничего рядом с живым человеком, Макар мучился своим молчанием, как неловкой паузой, но не знал, о чём говорить. Ему было всё равно, что думает о нём отец, всё равно на его жизнь, он был бы рад больше его не видеть, ни таким, ни ходящим — никаким, никогда.

Отец вдруг позвал его по имени, и хотя голос его звучал едва слышно, Макар вздрогнул. Это было первым, что он сказал за все пять дней. Но взгляда не поднял, смотрел вниз, добавил только:

— Там… за иконой.

Единственная в доме икона висела во второй комнате над кроватью. Макар осторожно снял её с гвоздя, это было старое, потрескавшееся изображение Божьей матери, украшенное бусинами. На обратной стороне был прикреплён конверт. Макар сел и пересчитал деньги. И какое-то странное им овладело чувство, то ли облегчение, то ли жалость к себе — он и сам не сразу заметил, что плачет.


3.

Руслан курил тонкие сигареты со сладким привкусом непонятно чего, Макару они не нравились, но своих у него не было. Курил он редко, только под паршивое настроение. Сидели на Пушкинской. Сквозь листву пробивался солнечный свет, создавая витиеватый узор на асфальте. Макар смотрел на то, как он колышется от лёгкого ветра, и не принимал участия в разговоре.

Обсуждали, где провести субботний вечер. Паша говорил, что он не против выпить, Таня с красивыми чёрно-розовыми волосами висела у Руслана на плече и канючила, что он обещал отвести её в приличное место.

— Когда это я обещал?

Она треснула его кулаком в плечо.

— Не будь придурком.

— Хорошо, не буду придурком. Тебя прямо сейчас отвести, Танечка? В два часа дня?

Она снова его треснула. Дальше Макар провалился в себя и ничего не слышал. Внутри него было тихо и томительно неприятно. Ехать к отцу не хотелось, хотя каждый час стоил денег, а их нужно было экономить. Всё это мешало расслабиться и насладиться приятной погодой, касаниями ветра к лицу, гулом улицы.

— Ну вы идёте?

Макар очнулся.

— В Мак, — пояснил Руслан. — Поедим и решим, что на завтрашний вечер.

— Я пас. Работа.

Руслан посмотрел на него пристально, прищурившись.

— Не пойму, врёшь или нет, — сказал он, но тут же улыбнулся, махнул рукой с золотым браслетом на запястье. — Ладно, звони, если передумаешь. Догоняй, Тох.

И они ушли. Антон копошился рядом — складывал карандаши в футляр. Скоро стало понятно, что копошился он нарочно. Стоило только компании скрыться из виду, и руки его замерли в воздухе, повисели как-то неуверенно и опустились на открытый футляр.

— Я могу остаться с тобой? — спросил он, и Макар, никак не ожидавший подобного, поднял на него взгляд.

Антон смотрел на него. Он сидел так близко, что можно было различить цвет его глаз — они были карие, оттенка некрепкого чая. Ветер слегка задевал его светло-русые волосы, и одет он тоже был во всё светлое: тонкий бежевый свитер и белые брюки. Макар никогда не обращал на него внимание дольше, чем сейчас. Это вдруг показалось ему таким странным, ведь, если подумать, Антон постоянно был рядом вот уже три года. Макар затушил сигарету и ответил:

— Я хотел бы побыть один.

Но Антон снова обратил на себя его взгляд, сказав:

— Я так не думаю.

Макар повернулся и сел боком, закинув колено на скамейку, стал смотреть на Антона, пытаясь понять, с чего всё это вдруг.

— Ты можешь поговорить со мной, если хочешь, — сказал Антон.

Слова задели Макара. Они буквально прошлись дрожью по его коже, и он выдал себя, подёрнув плечом. Стоило поддаться сейчас, просто наплевать на всё и высказаться, но из Макара по-прежнему рвались не слова, а чувства.

— О чём мне говорить с тобой?

Антон на мгновение опустил взгляд, пальцы невесомо закрыли футляр. Он пожал плечами.

— Мне показалось, есть что-то, что тебя гложет, но ты не можешь решиться говорить об этом, потому что боишься равнодушия.

— Ты меня не знаешь.

— Нет, это ты не знаешь меня.

Их глаза встретились. Антон смотрел искренне, не оставляя никаких сомнений в чистоте своих намерений, что не могло не подкупать.

— Никто не знает тебя. Ты даже рисунки свои никому не показываешь.

— Никто и не просил, — ответил он и просто протянул свой закрытый блокнот.

Макар даже немного растерялся от такого откровения, ему почему-то думалось, что Антон всегда свои рисунки прятал, а он вдруг так легко отдал их, будто ему только и хотелось, чтобы кто-то попросил. Изрисованный почти до конца блокнот был наполнен воздухом. Макар на секунду подумал, что стоит отдать его обратно, не открывая, но всё-таки открыл.

Никогда раньше он не видел, чтобы рисунки архитектуры были настолько личными. Антон рисовал храмы, но никогда не существовавшие в реальности, рисовал невозможные, выписанные до малейших деталей залы, мосты. Макар невольно увлёкся и, разглядывая рисунки, потерял счёт времени, даже забыл, что Антон ждёт ответа. А когда поднял глаза, увидел, что он сидит почти не дыша и смотрит заворожённо. В этот момент Макар понял, что нравится ему. Нравится так сильно, что все три года он не решался сказать рядом и слова.

Макар вернул ему блокнот, быстро сказал, что ему пора, встал и ушёл.


В понедельник Макар сорвался на Пашу.

Всё это произошло из-за того, что он все выходные безвылазно провёл в доме. Нужно было заниматься учёбой, сделать несколько заказов по работе, готовить еду, кормить отца, делать ему уколы, менять и стирать пелёнки, как-то при этом не распадаясь на куски. Макару ещё никогда в жизни не было так одиноко, так обречённо и бессмысленно. Казалось, он ухаживает за мертвецом.

Он уходил в дальнюю комнату или сидел на кухне, только бы не слышать телевизора, не слышать, как отец лежит за его спиной — вроде бы беззвучно, а на самом деле так громко, что невозможно было забыть о его постоянном присутствии, не чувствовать на себе взгляд, которого и не было вовсе.

Вдобавок ещё позвонила мать, чтобы узнать, почему он не заходит, и снова стала спрашивать, не помер ли там этот гад, а у Макара и язык-то не поворачивался живым назвать, и он не отвечал. В этот момент его одолела жалость, он хотел было войти в комнату, сесть рядом и почитать книгу, но не смог.

Потом по ночам, лёжа в тишине, не спал, включал тихо музыку на телефоне и утыкался лицом в подушку.

И вот в понедельник Паша стал занудно к нему лезть, выспрашивать, почему опять не в настроении и советовать средство от бессонницы по рецепту очередного своего родственника.

— Павлуша, отвали, реально не до твоих историй сейчас, — перебил его Макар.

Вышло резко, и Павлуша обиделся, а обиженный Павлуша говорил ещё больше, ещё нуднее, и в этот раз совершенно не умилял, только выводил из себя, мол, он помочь хотел по доброте своей душевной, и вообще нечего его Павлушей звать, он не педик какой-нибудь. Не скажи он этой последней фразы, Макар, может, и стерпел бы, но в этот раз нелепая Павлушина гомофобия резанула слух.

— Слушай, ты достал. У тебя какие-то проблемы с педиками или что? Ты только о них и говоришь.

— Нет у меня никаких проблем в отличие от тебя, видимо.

— О да, у меня проблемы. Я грязный педик. Пойди помой руки, а то ты сегодня со мной здоровался. Тебе бы, Павлуша, радоваться, что в мире педики есть, которых девчонки не интересуют, а то при твоих-то данных только на безрыбье шансы есть.

— А за такое, вообще-то, можно и по лицу получить, — поправив очки, сказал Паша.

— Так ты ударь.

Макар встал с подоконника и сделал шаг ему навстречу. Рядом никого не было, чтобы остановить, и буря у него внутри разрасталась, искала выхода, а наивный Паша легко повёлся на провокацию.

— Вот возьму и ударю, если не заткнёшься, — ответил он, вытянувшись.

— Ты не рисовался бы уже, Павлуша, не перед кем, я тебя насквозь вижу. Ты же флиртуешь только с теми, кого Руслан тебе подсунет, а по факту ты ж дитя малое недолюбленное, всё тебе хочется быть полезным, совет умный дать, а то, что мне, может быть, реально плохо, на то ты плевать хотел, лишь бы тебя похвалили, за ушком почесали, как собачку.

Паша смухлевал — ударил в солнечное сплетение, не сильно, но ощутимо. У Макара перехватило дыхание, а дальше его ослепила вспышка перепутанных в тугой узел эмоций, которые он всё это время давил внутри себя — боли, гнева, страха, — и на мгновение он потерял над собой контроль. Очнулся уже, когда занёс кулак над прижатым к стене Пашей, и сам себя не узнал. Он тут же опустил руку, бросил «извини» и ушёл. В туалете умылся холодной водой и вцепился пальцами в края раковины, пытаясь выдышать из себя всю эту враз прорвавшуюся мерзость.

Тихо открылась дверь, и вошёл Антон. Он постоял немного, глядя на Макара, потом подошёл и хотел было коснуться плеча, но Макар отшатнулся, сделал шаг назад.

— Чего тебе? — спросил.

— Поговори со мной.

— Мне не до тебя.

— Я хочу помочь тебе.

— Ты не можешь.

— Я что угодно могу, Макар. Ты только скажи, что тебе нужно. — Он распахнул свои искренние глаза. — Мы можем заняться любовью прямо здесь, хочешь? Можем всё бросить и уехать, куда глаза глядят, можем с моста в воду прыгнуть, напиться до беспамятства, ввязаться в драку, только скажи, как облегчить твою боль.

Макар не мог поверить, что этот парень стоит перед ним и предлагает всего себя.

— Ты с ума сошел? Ты что несёшь, Антон? Мне только тебя сейчас не хватало с твоей любовью.

А он шагнул вперёд и стал так близко, что можно было ощутить тепло его тела.

— А ты попробуй, — сказал почти спокойно, но грудь поднималась от частого глубокого дыхания.

Макар отвернулся и пошёл к выходу. Чёрт бы побрал этого Антона с его откровенностью. Чёрт бы побрал эту тупую боль, это невыносимое желание поддаться, эту жажду близости, которые не позволили ему открыть дверь.

Блядь. Сука.

Макар вернулся и, обхватив затылок Антона мокрой ладонью, поцеловал его до головокружения. И хотя это был всего полуминутный отчаянный поцелуй посреди университетского туалета, где их в любой момент могли застать, Макар почувствовал, что он снова может дышать.

Потом он всё-таки ушёл.


4.


Первый приступ эпилепсии случился вечером во вторник. Занятия в этот день Макар пропустил: с утра пришли врачи, чтобы обследовать отца на инвалидность, и нужно было остаться — подписывать бумаги, отвечать на вопросы и просто быть рядом, помогать по необходимости. Врачей было двое, мужчина и женщина, оба говорили равнодушно и не смотрели в глаза, работали быстро и грубо, не сняли ботинок, оставили после себя следы на ковре, медицинский мусор и кучу документов. Макар ещё долго не мог преодолеть чувства дискомфорта от их визита.

Отцу, казалось, было всё равно, он лежал молча, как и прежде.

А вечером пошёл дождь, такой сильный, пахучий и громкий, что Макар распахнул окно в комнате, и стало уже не так противно, хотя, конечно, под жёлтым светом тусклой люстры интерьер выглядел ещё хуже обычного, а на кухне ко всему прочему протекала крыша, и пришлось поставить ведро на стол. Но дождь заглушил тишину и опостылевший телевизор, и на какое-то время Макар почувствовал себя в этом месте уютно.

Вот он и пропустил, как это началось. Заметил, только когда у отца уже пошла пена изо рта. Судороги уродливо скукоживали его тело, выворачивая, как шарнирную куклу. Макар выронил что-то, что было у него в руках, и схватился за телефон, позвонил в скорую, но не смог вспомнить номер дома, пришлось объяснять про кладбище.

Потом он вышел на улицу и стоял под дождём, жалея, что нет сигареты. Помочь отцу он не мог, а сидеть рядом и смотреть не было никаких сил, их едва хватило, чтобы встретить очередного врача и при нём не сорваться. Снова были грязные следы на ковре, вопросы, упаковки от шприцов. Макар нервно постукивал пальцами по ноге и ждал, пока всё закончится. Время, казалось, застыло вместе с широкой спиной врача, а потом вдруг сделало резкий скачок вперёд.

— ...нужно успокоительное?

Макар вздрогнул от громкого голоса в тишине. Он не помнил, чтобы закрывал окно, но оно было закрыто. Лица врача он не видел — только размытое пятно.

— Я в порядке, — услышал собственный голос, будто им говорил кто-то другой.

Врач стал объяснять про частоту приступов, про длительность, но потом увидел, что бесполезно, сел в кресло и записал всё на листке. Макар проводил его, поблагодарил машинально, за дверью всё ещё шумел дождь, а в доме было тихо. Отец лежал смирно с закрытыми глазами, может быть, уснул, меньше всего сейчас хотелось его видеть, знать о его существовании, думать, что всё это будет повторяться снова и снова.

На столе осталась ампула успокоительного, и в попытке её вскрыть Макар порезал пальцы до крови. Он понял, что сейчас сорвётся, начнёт кричать в пустоту, нашёл телефон и набрал Антона.

— Я могу приехать к тебе? — спросил.

— Да, конечно, — сразу ответил Антон, назвал адрес, и Макар просто вышел на улицу — не одеваясь, не запирая дома, под дождь.

Он промок ещё до того, как пришёл к остановке, стало холодно и противно, но это отвлекало. В пустом автобусе сидел, будто оцепеневший, смотрел перед собой, машинально вышел на нужной остановке, пришлось только искать дом в тусклом свете фонарей, телефона с собой не было. Поднимался по лестнице уже как в тумане, забыв номер квартиры, но дверь открылась сама, и Антон окликнул его.

Может быть, окажись рядом кто-то другой, Макар смог бы взять себя в руки, попросил бы сигарету и выкурил бы её молча, но Антон смотрел на него так, как никто раньше — будто был здесь и сейчас всецело для него, а Макару только и хотелось, чтобы кто-то был в этом мире для него — кто-то, в чьих руках можно позволить себе быть слабым.

Он привалился спиной к стене и сполз на пол. Лицо было холодным, так что слёзы сперва обжигали, но потом остывали тоже. Макар дрожал.

— Я больше не могу. Я больше так не могу, Антон… Я его ненавижу, я хочу, чтобы он умер, за что мне всё это, я больше не могу…

— Ты можешь.

Лица вдруг коснулись горячие ладони, собрали влагу с щёк, с висков, заправили назад волосы, и Макар ощутил, как, будто поддаваясь им, утихает лихорадочная боль, стянувшая грудь, а вместе с тем выравнивается и дыхание.

Он закрыл глаза, позволяя Антону расшнуровать и снять с него кеды. Потом они пошли в комнату, там горел приглушённый свет настольной лампы. Было мало мебели и много рисунков на белых стенах.

— Я снимаю квартиру с соседом, он скоро должен прийти, — пояснил Антон. А потом сказал:

— Нужно тебя согреть.

Макар послушно снял свитер и джинсы, забрался на кровать и закутался в плед, ему стало тепло, и он сам уложил голову Антону на колени. Пальцы, уже не казавшиеся горячими, ласково гладили его по волосам.

— Я отца забрал из больницы парализованного, — заговорил Макар. — Я его до этого видел последний раз даже не помню сколько, лет десять назад, наверное. Он всё время был или пьяный, или с похмелья, или, знаешь, от стыда ласковый такой, что смотреть противно. А после развода он ушёл, и мы с мамой ничего про него не знали. Она всё ждала, что он деньги начнёт присылать. Две недели назад нам позвонили из больницы, сказали, что у него алкогольная эпилепсия и паралич. Не знаю, зачем я пошёл, подумал: ну всё-таки отец. И вот он лежит там никому не нужный, как какая-то вещь. Я мог бы уйти. Ну поставили бы лишнюю койку в хоспис, и лежал бы там. Но я представил, что вот уйду и как буду с этим жить? Человек же… нельзя, чтобы так и умер никому не нужный. А теперь думаю, что надо было уйти, потому что тяжело мне с ним, не могу уже терпеть его присутствие, хоть иногда подумаю, каково ему так лежать, и жалею, а сказать всё равно ничего не могу, как будто я сам ни живой, ни мёртвый… Ненавижу его и себя ненавижу.

Макар зажмурился, противно было, что так говорит, но пальцы Антона бережно прошлись по коже, он наклонился и поцеловал Макара в висок.

— Это не ненависть, Макар. То, что ты делаешь для него, — это самая чистая любовь.

Его губы были влажными от слёз.


Отметку о зачёте Макар всё-таки получил, но с очередным выговором и, скорее, в долг, чем за тот рисунок, который опять намалевал на скорую руку. Сложно ему было рисовать сейчас и работать было сложно, не получалось от всего отключиться и погрузиться с головой в занятие.

Александра Петровна, преподаватель рисунка, мазню его разглядывала недолго, а дольше смотрела на самого Макара.

— Не понимаю, что с тобой такое, — сказала она. — Всегда у тебя были хорошие работы, что случилось на этот раз?

А он не выдержал и спросил:

— Если скажу, вы мне поставите зачёт из жалости?

И очень надеялся, что она откажется. Она не ответила, но взяла зачётку и поставила свою подпись.

— Иди уже, — сказала. И он ушёл.

На телефоне было сообщение от Руслана: «В бургерной через дорогу. Зайди». Макар посмотрел на время и решил, что зайти ненадолго можно. Компания сидела за большим столом. Паша, поедая бургер, разговаривал с набитым ртом, Руслан лениво ел картошку фри и облизывал пальцы, возле Антона стояла чашка чая, он читал книгу. Все трое подняли взгляд, когда подошёл Макар, и только Паша тут же опустил, уставившись на свой бургер.

— Всё ещё злишься? — Макар улыбнулся. — Извини, правда. У меня проблемы в семье, сорвался, ты тут не при чём.

— Ладно, бывает, — ответил Паша. — Главное вовремя остановиться, а то можно так сорваться, как мой троюродный дядя Толик, шестой год уже на строгом режиме.

Руслан расхохотался, Макар, иронично улыбнувшись, сел рядом и заметил теперь, что Антон не отрывал от него глаз, забыв о своей книге. Утром Макар проснулся рядом с ним и впервые за долгие дни ощутил прилив сил и желание жить.

Он откинулся на спинку дивана и тоже стал смотреть Антону в глаза неотрывно. Было что-то неумолимо интимное в таком откровенном взгляде у всех на виду.

— Мы тут подумали, и я решил, что тебя надо растрясти, Макар, — сказал тем временем Руслан. — А то ты две недели из-за своих проблем тухлый совсем. Устроим приличную вечеринку. Ну то есть НЕприличную. Место только найти бы подходящее.

— Моего соседа не будет в субботу, — вдруг сказал Антон, но слова эти предназначались не Руслану.

— Ооо, отлично! Квартира — это идеально. — Руслан похлопал его по плечу, всё ещё ничего не замечая. Они с Пашей тут же принялись обсуждать вечеринку, какую тему выбрать и кого позвать, их голоса постепенно уходили на задний план и наконец растворились совсем, остался только тихий ровный голос Антона, когда он добавил:

— Я люблю тебя.

Никто, кроме Макара, этого уже не услышал. Сладкая истома прошла по его телу и увязла внизу живота. Он знал теперь, что ему нужно, и это была совсем не вечеринка.

— Извини, Руся, вечеринки в субботу не будет, — сказал он, всё ещё не поворачиваясь.

— Только не надо опять говорить, что у тебя работа или проблемы, это не обсуждается. Эй, на меня посмотри, ты со мной разговариваешь?

— В субботу мы с Антоном будем заниматься любовью.

Пауза вышла забавная, Макар облизнул губы. Паша даже бургер до рта не донёс.

— Прости, что?… — спросил он. Руслан промолчал, наконец сообразив, что здесь происходит.

Макар поднялся, обошёл стол и, потянув на себя Антона, поцеловал его жарко прямо здесь, прямо с языком, а потом просто ушёл, улыбаясь.


5.

На следующий день Макару удалось затеряться за суетой очередного зачёта, но сбежать быстро не получилось: Руслан перехватил его на выходе из университета и, приобняв за плечо, направил к своей машине.

— Садись, подвезу.

— Я не домой, мне нужно по делам.

— Значит, отвезу тебя по делам. Садись, блядь, в машину, Макар, это был не вопрос.

И Макар сел в машину. Руслан ездил на серебристой «Тойоте», всегда такой же чистенькой и сверкающей, как и он сам.

— Куда тебя везти, принцесса? — спросил он, повернув ключ.

— На Московскую.

Поехали. Руслан открыл окно и закурил, предложил Макару сигарету, но он отказался.

— Ну и почему ты не сказал мне?

— О чём?

— О том, что ты гей, придурок.

Макар отвёл взгляд от дороги и посмотрел на Руслана. Это прозвучало так легко в его устах, будто он спрашивал о чём-то обыденном.

— Как ты себе это представляешь?

— Ну не знаю, как-нибудь вроде «Руслан, может быть, ты не будешь шутить про меня и грудь Антонины, мне это неприятно». Я не знаю, можно было как-то намекнуть.

Макар, хмыкнув, отвернулся.

— Я три года тебя таскал по девчачьим компаниям. Три сраных года. Я уж даже не могу представить, сколько раз Паша называл тебя педиком. Сколько дней в трёх годах, больше тысячи?

— Знаешь, это сложно. Я мог бы задать этот вопрос самому себе. Почему ты не сказал мне, Макар? Почему ты думал, что, если притвориться, будто это не так, то это как будто и правда будет не так? И если напиться и позволить Антонине засунуть руку тебе в штаны, то всё станет правильно, и тебе не придётся думать, как, блядь, с этим жить.

— Твою мать, Макар. — Руслан выдохнул дым и стряхнул пепел в окно. — Я ещё никогда так не лажал. Три года гея с девушками знакомил, пиздец.

Он свернул на Московскую, оставалось всего несколько метров до нужного дома, и Макар спросил:

— Тебе не противно?

— От чего? — Руслан, не вынимая изо рта сигареты, повернулся и посмотрел на него прищуренно. — Ты же не станешь для меня другим человеком из-за того, что вдруг полюбил члены.

Макар рассмеялся.

— Здесь останови.

«Тойота» припарковалась напротив старого трёхэтажного дома, теперь потерявшего некогда парадный вид. Осыпалась краска с колонн, стёкла на первом этаже были заколочены досками. На обочине в ряд стояли зелёные мусорные баки. Макар уже открыл дверь машины, но задержался и сказал:

— Знаешь, Руся, я, кажется, был о тебе худшего мнения.

— Я уже понял. Тебя подождать? Или ты вот в это собрался идти? — Руслан покосился на странный дом. — Вряд ли оттуда возвращаются.

— Подожди, если несложно. Я быстро, только заберу кое-что.

— Ну-ну. Кричи, если что.

Макар перескочил через дорогу и, оглядев дом, нашёл металлическую дверь подъезда. Она открылась неохотно, со скрипом, наверх вела крашеная деревянная лестница. Нужная квартира нашлась на втором этаже. Макар нажал на звонок, звука не последовало, и он постучал.

Дверь открылась не сразу, но изнутри были слышны тяжёлые шаги. На пороге появился мужчина, обросший полуседой бородой, немного сгорбленный, в провисающих трениках и растянутой майке. Он посмотрел на Макара косым глазом и сказал:

— Да-да, конечно, я вас жду.

Сразу, шаркая ногой, отошёл, освобождая путь, и раскрыл шире дверь. Макар, поздоровавшись, вошёл в квартиру. Там пахло старой мебелью, которой было в избытке, на окнах висели жёлтые занавески, на стенах — жёлтые фотографии.

— Сейчас принесу, погодите. Думал, вдруг не придёте, чего зря таскать.

Мужчина проковылял в другую комнату, и скоро оттуда послышался шум, будто посыпались книги.

— Может, помочь? — спросил Макар громко.

— Ничего, ничего, — отозвался мужчина. — Бардак. Вам не нужно, например, ещё собрание сочинений Герцена… шестьдесят… шестьдесят первого года издания?…

Пыхтя, он стал выбираться из комнаты спиной вперёд.

— Спасибо, у меня есть.

— Вот. А говорят, сейчас Герцена не читают.

Мужчина развернулся, подтянув перед собой сложенное инвалидное кресло, и стал неуклюже его раскладывать.

— Ну смотрите. Колёса, как я говорил, надо смазать, давно уже не пользованное оно… Брат мой старший на нём… всю жизнь… — Он пыхтел, не договаривая.

Макар кресло осмотрел довольно быстро: проверил крепления, сам попробовал сложить и разложить. Потом достал деньги и отдал мужчине.

— Спасибо, — сказал и сразу покатил кресло на выход.

Кое-как спустившись по лестнице и выбравшись на улицу, он перекатил кресло через дорогу и остановился у машины.

— Влезет в багажник?

Руслан, высунув локоть из окна, посмотрел на него вопросительно.

— Кажется, ты хочешь мне что-то рассказать, принцесса.

Макар улыбнулся.


В субботу вечером он уже не мог вспомнить толком, как провёл день. Слушал какие-то лекции, делал какую-то работу, убирался, готовил еду, но всё было словно в тумане, уже после того, как утром в университетском холле Антон остановился напротив него, посмотрел в глаза и спросил:

— Правда, придёшь сегодня?

— Правда, приду, — ответил Макар и с тех пор мог думать только о том, что собирается сегодня заниматься любовью с парнем.

Кое-как дождался, пока уснёт отец, выключил телевизор и сразу ушёл, а в автобусе казалось, что он не едет, а плывёт по реке, раскачиваясь. От волнения пробивала дрожь, когда он поднимался по лестнице, нажимал на звонок. В квартиру Макар вошёл молча, закрыл дверь и подошёл к Антону так близко, чтобы чувствовать его всего. Антон казался спокойным, он тоже молчал и невыносимо возбуждал одним своим прямым откровенным взглядом.

Макар подался ещё ближе, коснулся кончиком носа его щеки, и Антон поцеловал первым — так несдержанно, так жадно, что сразу выдал, как он на самом деле взволнован. Наконец это был полноценный поцелуй, долгий и будоражащий, Макар провалился в него, словно в омут, ему было хорошо, он чувствовал, как стучит собственное сердце, разгоняя кровь по жилам.

Остановился Антон тоже первым. Он осторожно высвободился из объятий и пошёл в свою комнату. Макар снял кеды и проследовал за ним.

Снова горела настольная лампа, рассеивая неяркий свет по комнате, тонули в тени храмы на рисунках, за прозрачным белым тюлем было видно беззвёздное небо. Макар сел на небрежно укрытую пледом кровать. У него перехватило дыхание, когда Антон подошёл не спеша, опустился перед ним на колени и томительно расстегнул пуговку на джинсах, потом молнию. Он делал это медленно, возбуждающе, и когда его губы коснулись члена, Макар выдохнул, и на время стало темно, будто комната растворилась в космической пустоте. Он, кажется, никогда ещё не был так свободен.

Антон в проявлении своей робкой любви был прекрасен, глаза его теперь были полуприкрыты в блаженном забытьи, щёки раскраснелись, он снял с Макара свитер и покрыл нежными поцелуями живот, забрался на колени и стянул с себя футболку. Макар отвечал нетерпеливо и сумбурно, целовал губы, целовал шею, ключицы, скулы и снова губы, плечи, вжимался пальцами в кожу и наконец опрокинул Антона на подушки, раздел полностью.

Антон прижимался в объятьях, моляще тянулся за поцелуями, и каждый раз, когда в ответ на особо чувствительное движение с его губ срывалось тихое «люблю тебя… люблю...», Макара выбрасывало в космос и возвращало назад.


Утром Макар включил вместо телевизора музыку — сборник разномастного инди-рока — подпевал себе под нос и красил оконные рамы в отцовском доме старой голубой краской, которую нашёл под ванной. В этом кропотливом занятии он погрузился в медитативное состояние потока и, закончив, ощущал не усталость, а напротив — сил будто стало больше. К тому же результат ему понравился — голубые рамы вместо прежних грязно-белых оживили унылые комнаты.

Только теперь во всём доме пахло краской, и Макар решил опробовать инвалидное кресло — вывезти отца во двор, чтобы не надышался. Он привёз и разложил кресло, отца укутал в одеяло покрепче, будто младенца, подхватил под колени и плечи и неуклюже усадил. Пришлось ещё долго поправлять — держаться отец не мог и потому соскальзывал то вперёд, то вбок. Макар на будущее подумал приделать какой-нибудь ремешок и тут же сам себе удивился, что ему от этой мысли не тошно.

— Надо тебя побрить что ли, — сказал он. — Выглядишь, как атомная война.

Отец посмотрел на него, ничего не сказал, но не опустил взгляд сразу, глаза у него были несчастными, как у старой собаки. Макар выкатил кресло в сад и оставил у колонки, потом принёс стул и всё, что нужно для бритья. В саду сидеть было приятно, он разросся густо, почти дико и весь пах весной, лёгкий ветер иногда срывал с веток мелкие белые лепестки и осыпал на голову.

С жёсткой щетиной отца пришлось повозиться. Кожа у него была вялая и неприятная на ощупь, но когда Макар управился, отец стал уже больше похож на самого себя — вернее на тот старый, сохранившийся в памяти Макара образ.

— Я тут пытался вспомнить, есть ли у меня о тебе хотя бы одно хорошее воспоминание, — сказал Макар, стирая остатки пены влажной губкой. — Помню, как ты пьяным в школу пришёл, первый или второй класс это был. Помню, как я тебе рисунок показал, а ты сказал, что он плоский, потому что теней нет. Помню, как мать однажды ударил. И ещё как уходил помню. Я думал, должно же быть хоть что-то, хоть один фрагмент, где было не стыдно на тебя смотреть, и ничего так и не вспомнил.

Макар отложил губку и взял полотенце, вытер лицо насухо.

— И вот, получается, за столько лет ты ни одному человеку не дал больше, чем мне. Здесь только я. Ты зачем обо мне вспомнил, скажи? Только из-за того, что больше не о ком было? Я уже две недели дерьмо за тобой убираю, так, может, ты мне всё-таки объяснишь?

Он ещё долго сидел в мёртвой тишине, сгорбившись, бросив руки на колени, и чувствовал, как уходят силы. Отец смотрел своими несчастными глазами и шевелил нижней челюстью, всё пытаясь что-то сказать, но не говорил, и только когда Макар уже собрал вещи и встал со стула, тихо пробормотал:

— Прости… Прости меня, сын…

Макар обернулся и увидел его слёзы. Он не ответил ничего — вздохнул и поцеловал в макушку, а после пошёл в дом.