[mono-in-life]

Некоторым текстам просто нужно где-нибудь поваляться, чтобы я о них вспомнила. Я вообще нечасто выношу куда-то тексты с фандомной битвы из-за того, что во время всей этой тягомотины они успевают мне надоесть, но в этом году мне все тексты очень нравятся. Этот, правда, только как текст, содержание, я уж не знаю, какое-то идиотское, а концовка — ну ужас. Что-то в духе сериала «Пращи и стрелы», ну хотелось мне тогда писать про театр. И внезапно протащило по «Кингсмену» и конкретно по Хартвину, хотя раньше был этот Хартвин до лампочки, дык ещё и арт попался просто какой-то бесчеловечно прекрасный: вот этот. Но там, где кто-то видит руку в штанах, я вижу драму (да вообще во всех пейрингах вижу драму). Хотелось написать что-то безнадёжно-грустное, как писала по 00Q, не получилось. Не знаю, что вообще такое получилось, но очень нравится стиль текста, я люблю иногда так писать, хотя даже толком не могу объяснить как именно так, ну... немного странненько.

Итого: Кингсмен, Хартвин, где-то между g и pg-13, мини, au, ust. Гарри Харт — никакой не супершпион, а директор старого театра. И Эггзи Анвин — никакой не супершпион, а звезда ширпотребного кино.

Обман

Гарри думает, что если сейчас кто-то выстрелит ему в голову, в последнюю секунду жизни ему не о чем будет вспомнить.

Он сидит в своём рабочем кабинете и смотрит на развешанные по стенам статьи и афиши. Нигде нет его имени, потому что он никогда не выходил на сцену, никогда не слышал оваций в свою честь. Он всего лишь отдал этому театру всю свою жизнь и ничего не оставил для себя.

В кабинете громко тикают часы. Это всё от головной боли. Гарри снимает очки и массирует виски круговыми движениями. Берёт трубку телефона, но раньше чем успевает попросить у Пэтси чашку кофе, она сообщает, что убегает на вокзал встречать мистера Анвина.

— Кто это? — спрашивает Гарри.

— Как же, мистер Харт. Актёр для вашей пьесы.

Гарри слегка морщится, пока Пэтси не может этого видеть.

— И в самом деле. Как я мог забыть. А почему он будет на вокзале?

— Мистер Харт.

— Прости, Пэтси. Конечно, поезжай.

Он кладёт трубку и на время закрывает глаза, проваливаясь в глубину кресла. Паршивая всё-таки затея с этой пьесой. Гарри и сам не знает, почему написал её. Как будто протягивает руки зрителю с просьбой полюбить и его хотя бы немного, всего на пару часов. Никогда раньше подобной жалости к себе он не испытывал, и она обрушилась на него лавиной разом вся. Как глупо — ведь даже не с кем поговорить просто так.

Когда он показал эту пьесу Мерлину, то надеялся, что тот над ним посмеётся, скажет: знаешь, Гарри, я и не думал, что ты такой придурок. Но Мерлин так не сказал, а сказал, что поставит её. И хотя это на самом деле был театр Гарри и без него подобные решения тут не принимались, он почему-то не ответил: нет, Мерлин, ни черта ты не поставишь; а ответил, что он не против.

Изначально Гарри думал, что напишет пьесу о себе, а написал не о себе. Он вообще толком не может объяснить, о чём эта пьеса. Но Мерлин почему-то уверен, что она хороша. Когда он сообщает, что актёр кино согласился сыграть главную роль и что это привлечёт молодую аудиторию, Гарри не сразу понимает, потому что актёры его любимых фильмов уже давно и безнадёжно устарели. К тому же он считает свой возраст неприличным для озвучивания и не знает, чем его пьеса может привлечь молодую аудиторию. Он, конечно, написал главного героя молодым, но исключительно из ностальгии.

Мерлин говорит, что этот парень не самый лучший актёр, но зато большой любимчик аудитории. Эггзи Анвин. Какое нелепое имя, думает Гарри.

—

У Эггзи Анвина родинки на щеках, на шее и лицо оленёнка Бэмби. Он смотрит своими серыми глазами так откровенно, что Гарри не сразу замечает протянутую для пожатия руку. Он думает, что никогда не взял бы этого парня играть в своей пьесе. Ни на главную роль, ни на какую-либо ещё. Ему, должно быть, не больше двадцати, и, в сущности, несложно понять, за что его обожает аудитория.

Гарри думает, что если бы ему выстрелили в голову, он был бы не против вспоминать о родинках Эггзи Анвина. В этот момент его жалость к себе, должно быть, можно увидеть на лице.

Но Эггзи Анвин улыбается, не замечая ничего, и рассказывает историю о том, как фанатки не давали ему купить стакан кофе. Гарри думает, поскорей бы уже Мерлин забрал его, и вспоминает, что тоже так и не выпил кофе. Где там эта Пэтси. Голова, однако, уже не болит, только кружится и, кажется, тает, как желе.

Но Мерлин, явившись, приглашает Гарри тоже пойти на чтение пьесы, чтобы сказать пару вступительных слов. Он отвечает, что придёт, только нальёт себе кофе, и проводит у кофеварки примерно полгода, надеясь, что о нём забудут. Но когда он появляется в зале, актёры галдят между собой, дверь предательски хлопает, кофе проливается на пол, и в довершении Мерлин говорит громко во внезапно лопнувшей тишине:

— А вот и Гарри Харт.

Гарри не привык, чтобы на него смотрело столько глаз. Эггзи Анвин тоже на него смотрит. Улыбается. Непонятно почему. Вот Гарри сейчас откровенно не до улыбок, он не знает даже, как пройти до какого-нибудь стула, чтобы не выглядеть при этом по-идиотски. Кажется, он держит в руках не кружку, а тромбон. Но приходится всё-таки улыбнуться и сесть.

— Друзья, поскольку «Обман» написал Гарри, я предлагаю ему представить эту пьесу, — говорит Мерлин. Легко говорить, когда сидишь вот так расслабленно и на тебя не смотрит Эггзи Анвин. И почему бы не называть его перед актёрами мистером Хартом.

Гарри поправляет пиджак и закидывает ногу на ногу. Он никогда раньше не принимал участия в чтениях, не выступал перед актёрами. Ни разу за всю жизнь в этом театре. Как глупо. Он наконец подаёт голос. Выдержка позволяет ему сделать это так, что никто не замечает, как он на самом деле хочет сейчас вернуться в тот момент, когда ещё не написал эту идиотскую пьесу.

— Эта пьеса о человеке по имени Альберт. Он очень не любит людей и всякие формальности и решил прикинуться ослепшим, чтобы всего этого избегать. Люди начинают вести себя с ним по-другому, и скоро Альберт узнаёт много их секретов, о которых раньше не подозревал. Поначалу всё это довольно смешно, но потом…

Гарри думает, что всё это мог рассказать и Мерлин. Он как будто сидит тут голый, а он давно уже не в том возрасте, чтобы сидеть голым перед таким количеством людей. Впрочем, раздеваться ему в любом случае не перед кем. Стоило озаботиться этим вопросом раньше. Он думает, смог ли бы раздеться перед Эггзи Анвином, но вариант с тем, чтобы раздеть Эггзи Анвина, нравится ему больше. Это всё, конечно, от головокружения.

— ...потом он понимает, что люди совсем другие внутри, — быстро договаривает Гарри. — И что это не он обманывает людей, а они его.

И когда спустя ещё полгода становится понятно, что он ничего больше не скажет, Мерлин добавляет:

— Гарри ещё хотел сказать, что наш Макбет умудрился сломать ногу, выгуливая собачку, поэтому у нас сорвалась премьера в следующем месяце и придётся поставить вместо неё «Обман».

Не то чтобы Гарри прям хотел это сказать — потому и не сказал. Мерлин в отместку не позволяет ему уйти до самого конца чтений. Лысая сволочь. Актёры возмущённо галдят. Эггзи Анвин наконец-таки перестаёт смотреть на Гарри, и теперь Гарри сам может смотреть на Эггзи Анвина, давясь своим остывшим кофе.

—

Они сидят в кабинете, хотя, казалось бы, чего им тут сидеть. Эггзи Анвин что-то спрашивает, а Гарри испытывает нездоровое влечение к его родинкам, словно какой-нибудь Гумберт. Он напоминает себе, что та история паршиво закончилась.

— Тебе следовало спросить разрешения перед тем, как сесть, — говорит невпопад.

Эггзи Анвин выглядит, как расстроенный оленёнок Бэмби. Гарри Харт выглядит как Гарри Харт, но кажется себе подтаявшим от жары пудингом. Он говорит, что в шкафу стоит бутылка мартини, хотя ему не следовало этого говорить.

— Да, Гарри, — говорит Эггзи Анвин, хотя ему тоже не следовало этого говорить. И так бесстыдно улыбаться. Это всё Мерлин виноват, конечно. Правда, если подумать, все, с кем он здоровался сегодня, назвали его мистером Хартом (но всё равно виноват Мерлин).

Стоило написать пьесу про старика. Сколько там сейчас Шону Коннери? Лет сто?

На столе появляются два бокала с мартини, хотя Гарри совсем не имел ввиду, что стоит налить два бокала. Эггзи Анвин — снова без спроса — пододвигает кресло и укладывает локти на стол. Гарри не хочется этого признавать, но их тут только двое, на столе мартини, за окном темнеет, второй день чтений закончен, спешить некуда, и он опрометчиво снял пиджак, а Эггзи Анвин смотрит на него так прямо, будто дивная-дивная Ло, которая вот-вот собирается рассказать пошлую историю о потере своей девственности. Обстоятельства явно вынуждают Гарри сократить дистанцию от Эггзи Анвина до просто Эггзи.

— Итак, Эггзи?

Гарри делает глоток мартини, и голова начинает кружиться раньше, чем ей следовало бы.

— Я никогда раньше не играл в театре, — отвечает Эггзи. — Расскажите мне о пьесе. Почему вы написали её?

На нём спортивный костюм и майка-поло, кроссовки — какой фамильярный вид для старого театра. Гарри два раза в день начищает свои оксфорды и сейчас испытывает острое желание прикрыться пиджаком, который оставил на вешалке. Он думает, как странно, что этот вопрос задал не Мерлин. Тогда можно было бы сморозить какую-нибудь глупость.

— Я не знаю, — отвечает Гарри, пожимая плечом. — Хотелось что-то после себя оставить. Я никогда ничего не делал для зрителя.
Эггзи хмыкает, не дав Гарри завершить исповедь. Как бестактно. Если бы он не был занят тем, что желал завалить этого парня на пол и целовать, пока не задохнётся, он бы, может, даже обиделся. Но он всё же был занят. Очень сильно.

— Вы шутите. Без вас этот театр снесли бы ещё до моего рождения.

Очень кстати напоминание о возрасте, спасибо. Гарри, почти не давясь, допивает из бокала.

— Я любил этот театр с детства, — говорит он. — Ходил сюда с родителями, назначал здесь свидания. Когда его закрыли, чтобы сравнять с землёй, это стало моей личной трагедией.

— То есть всё было только для себя? Как эгоистично. Тогда забираю свои слова обратно, вы действительно ничего не сделали для зрителя.

Гарри не может сдержать улыбку. Вообще-то, приятно просто так с кем-то поговорить. Но, господибоже, из всех людей на планете это мог бы быть и кто-нибудь другой. Гарри хочется взять лежащую на столе ладонь, но она, к счастью, соскальзывает сама, наливает новую порцию мартини.

— И сколько у вас было тут свиданий, Гарри? — спрашивает в это время рот Эггзи, перетягивая на себя внимание.

Поворот темы несколько обескураживает Гарри, он и без того не очень сосредоточен в сложившихся обстоятельствах.

— Кажется, вы хотели поговорить о пьесе, Эггзи.

— А теперь я хочу поговорить о вас.

Гарри думает, что он тоже много чего хочет сейчас, но если скажет об этом вслух, ответить потом будет сложно. Можно, конечно, ответить, что он хочет надеть шапочку для волос, лечь в горячую ванну и читать сочинения Гераклита, но такое поймёт только Мерлин. Он, кажется, уже давно считает Гарри полоумным, просто не признаётся.

— Не любите говорить о себе, Гарри? — спрашивает Эггзи, заметив неловкую паузу.

— Пытаюсь припомнить, в каком веке у меня было последнее свидание, — вылезает изо рта само собой. Это, конечно, всё из-за мартини. Гарри думает, что разговор пора бы уже прекратить, но не уверен, что сможет элегантно подняться с кресла. Ему буквально хочется проверить, не стекли ли его ноги на пол.

Эггзи ничего не отвечает, только сидит и смотрит, но его взгляд впервые за всё время серьёзен и в нём есть что-то не озвученное. Гарри очень надеется, что это жалость.

—

Когда в следующий раз Эггзи является в кабинет, чтобы поговорить о пьесе, Гарри делает вид, что он очень спешит, только не может придумать куда. Но, ради бога, он не обязан объясняться. Возиться с актёрами — не его работа.

— Обратитесь к Мерлину, Эггзи.

Он даже почти не лицемерит, поскольку уверен, что Мерлин может рассказать о пьесе лучше него самого. Зачем-то ведь придумал её поставить. Гарри не понимает, почему Эггзи хочет поговорить именно с ним. Он понимает только, что не может больше оставаться наедине с этим парнем — боится потерять контроль над собой.

Поскорей бы уже всё это закончилось.

Гарри всегда ценил Мерлина за его терпение, но в этот раз он думает: господибоже. Должен же быть какой-то предел. Однако, Мерлин терпит всё: Эггзи опаздывает на репетиции, балуется травкой, бестолково путает слова. К тому же на сцене нередко возникают идиотские ситуации, когда они пересекаются с Чарли Хескетом. Эггзи приносит в театр киношный сумбур, даже войти теперь нельзя, не столкнувшись у входа с его фанатками.

— Он не чувствует роль, — говорит Мерлин задумчиво, будто такое у него впервые. Гарри хочется напомнить, что, вообще-то, он тут худрук и это работа худрука — помогать актёрам чувствовать роли, но, в конце концов, это его театр, его репутация и его идиотская пьеса.

Гарри заходит в зрительный зал, когда на сцене уже никого нет, кроме Эггзи. Он сидит на краю, свесив ноги в белых кроссовках, и читает монолог Альберта с листа. Вдруг Гарри понимает, что вся эта путаница в словах, опоздания, попытки поговорить — тоже из страха. Сейчас, когда он один, это можно увидеть.

— Я жалею о том, что написал эту пьесу с того самого момента, когда показал её Мерлину, — говорит Гарри, усаживаясь в кресло на первом ряду.

Эггзи поднимает взгляд. В зале почти темно, и он замечает Гарри только сейчас. Несколько секунд они смотрят друг на друга, только на Гарри падает свет единственной лампы, а Эггзи сидит к ней спиной, и его глаз не видно.

— Потому что он пригласил на главную роль меня? — спрашивает Эггзи.

Гарри не ожидает такого вопроса. И чтобы тоже быть честным, он говорит:

— Поэтому тоже. И из-за того, что получается больше личного, чем я думал. Как будто меня оперируют.

— Творчество — это всегда личное, Гарри. Это всегда о творце. Иначе это мусор.

— Поэтому ты всё время играешь парня из трущоб, которому суждено спасти мир?

Если честно, Гарри не собирался показывать, что таки посмотрел фильмы Эггзи. Ну то есть он смог посмотреть по полчаса из двух и вообще хотел, чтобы это прозвучало как шутка. Но приходится снять с лица жалкую улыбку, потому что с юмором у Гарри не очень.

— Может быть, как раз поэтому, — отвечает Эггзи серьёзным голосом, откладывая в сторону листок. — Или мои фильмы — мусор.

У Гарри сводит в груди, и он жалеет, что сел на первый ряд. Всё это открытое пространство перед ним, сцена, свет — будто лежат на нём. Он думает, что если творчество — это о творце, то, может быть, стоит последовать примеру Набокова и вложить своё желание в следующую пьесу. Тогда уж о нём точно заговорят.

— Ты, должно быть, думаешь, что Альберт — просто дурень, который решил пошутить, —говорит Гарри, в очередной раз оставив мысли при себе. — Но попробуй понять, почему он разыгрывает именно такую шутку. Нормы, от которых он хочется отказаться, достаточно простые: здороваться, быть вежливым, выглядеть опрятно. Но если он просто откажется от этого, люди скорее всего решат, что он с приветом. А если притворится слепым, его с большей вероятностью будут жалеть, чем осуждать.

— Он боится осуждения?

— Боится проявить настоящего себя. — Гарри устало потирает глаза, так хотя бы на время удаётся укрыться от взгляда Эггзи. — И ещё обрати внимание на то, почему Альберт так не любит людей, которые его окружают. Они кажутся счастливыми. Они любят, заводят семьи, перед ними преклоняются. Но Альберта они замечают, только когда он надевает неглаженые брюки.

— Ему одиноко, — отзывается Эггзи.

Гарри всё ещё хочется думать, что он написал не о себе, поэтому он предпочитает закончить разговор. Он поднимается с кресла, и тут его настигает тихое, серьёзное и невыносимо искреннее, как поцелуй:

— Спасибо, Гарри.

Кажется, всего пара шагов отделяет Гарри от рук Эггзи, от его родинок, от тепла его тела. На деле же расстояние это длиною в жизнь, и, стиснув губы в молчаливой улыбке, Гарри выходит из зала.

—

В два часа ночи звонят из полицейского участка и просят забрать «вашу кинозвезду». Гарри сперва порывается уточнить, что звезда не его, но одёргивает себя и вместо этого спрашивает, а что, простите, моя кинозвезда у вас делает. Офицер отвечает, что в данный момент обыгрывает проститутку в двадцать одно, и это как-то мало проливает свет на ситуацию, к тому же Гарри теперь хочется уточнить, задержали ли его кинозвезду и проститутку вместе.

Он записывает адрес участка и вызывает такси. На месте выясняется, что Эггзи сел нетрезвым за руль прокатной машины (проститутку задержали отдельно). Гарри приходится заплатить штраф и выдрать кинозвезду из камеры прямо посреди карточной партии.

— Гарри, что ты здесь делаешь, я тебя не вызывал.

Эггзи улыбается совершенно бесстыдно и, не совладав со своим пьяным телом, виснет на плече у Гарри.

— Он просил оставить его тут на пару суток, — поясняет офицер. — Но я знаю, что у вас завтра премьера, мы с женой уже купили билеты. Надеюсь, вы успеете привести свою звезду в лучший вид.

Гарри обескуражен.

— Откуда у вас мой номер телефона? — спрашивает он, пока Эггзи дышит ему в шею.

— Нашёл в справочнике.

Теперь Гарри не только обескуражен, но и немного польщён (а ещё очень сильно возбуждён, но уже по другой причине). Он благодарит офицера за звонок, обещает, что премьера будет на высоте, и тащит Эггзи в такси, где тщетно пытается выяснить название его отеля.

— Я не помню, отстань, Гарри, — мычит Эггзи. Он пьяный, расслабленный до безвольности и бессовестно смеётся, пока Гарри пытается найти ключ в его карманах. Господибоже. К счастью, на ключе есть фирменный брелок.

Гарри хочется сказать Эггзи, какой он красивый, но он этого не говорит, а говорит, что завтра, вообще-то, премьера. Эггзи в ответ вздыхает, что он, вообще-то, в курсе.

— Я всё испорчу, Гарри…

Он запрокидывает голову, обнажая для обзора шею, его белая бейсболка спадает, волосы топорщатся.

— Что ты испортишь, Эггзи? Мою идиотскую пьесу?

Он хмыкает и снова невесть как пошло говорит:

— Да, Гарри.

Гарри думает, вот бы они никогда не доехали до этого отеля и остались навсегда при свидетелях, но они, конечно, доезжают, и Эггзи, скользнув горячей ладонью по его руке, говорит:

— Понеси меня, пожалуйста...

У Гарри так кружится голова на этот раз даже без мартини, что он и себя едва-то может нести, но он говорит «нет, Эггзи», конечно, не поэтому, а потому что ему нужно за что-то держаться и он держится за это «нет», как за последнюю надежду. Держится в лифте, когда Эггзи на него заваливается всем телом и бормочет что-то (Гарри слишком занят, чтобы слушать), держится у двери, копаясь с замком, и даже в номер заходит вполне стойко, ведь ему нужно убедиться, что его кинозвезда уляжется спать, а не отправится на продолжение перфоманса.

Но Эггзи говорит, что хочет в душ, а потом, задрав футболку, расстёгивает ремень, и все причины, на которых до сих пор балансировал Гарри, тают вместе с его внутренностями, потому что на животе у Эггзи тоже родинки.

В номере тихо и спокойно, а в голове у Гарри — водоворот. Он заходит в ванную комнату и молча стискивает Эггзи в жаркие полуобъятья, почти прижимая его к раковине. Эггзи не выказывает сопротивления, позволяя ему касаться кожи под футболкой. Льнёт к нему спиной и слегка откидывает голову на плечо. Он тёплый, пахнет сладко, дурманяще, и его податливость сводит с ума. Живот покрыт мелкими волосками, и можно прочувствовать кончиками пальцев все родинки на нём. Гарри закрывает глаза, почти ластится щекой к мягким волосам, он дышит сбивчиво, отстёгивая пуговку на джинсах. Под резинкой белья кожа горячая, и Гарри уже почти готов зайти дальше, остаться на эту ночь... но наконец осознаёт, что пора остановиться. Что сократить это расстояние он не в силах.
Любить Эггзи всего одну ночь — слишком мало, а любить его всю жизнь уже слишком поздно. И Гарри отступает. Он отнимает руки от Эггзи, только на пару секунд, на прощание, коснувшись губами его волос, и просто уходит, потому что ему нечего сказать.

Зато теперь Гарри знает, какой будет последняя секунда его жизни. И он, кстати, совсем не против, чтобы ему выстрелили в голову прямо сейчас.