фанфикшн

[mono-in-life]

Джим х Джон, цикл "Героиновые ночи", размещено в хронологическом порядке, писалось как попало. Слэш, драма, pg-13/r, au, беспощадное искажение канона, оос, авторская вселенная, в которой персонажи знакомы очень и очень давно.

1. Героиновые ночи

Джим всегда был болен на всю голову, с самого начала.

Звонила пожилая леди. Требовала убрать этого паренька, пока он не издох на её крыльце. Что с ним, она не знала и выяснять не собиралась — вдруг какой-то заразный или мало ещё чего. Звонок принял диспетчер Вачовски. Он повернулся и сообщил, что на ступеньках у миссис Мейси, Нортфилд-роуд, 16, умирает молодой человек и чтоб у этой старой суки иссохла в кране вода.

В эту ночь на скорой работал Джон Уотсон — не в свою смену и не на своей должности, даже не пришлось долго уговаривать. Он кивнул и взял укладку.

На улице шёл холодный частый дождь.

К тому времени, когда машина добралась до нужного дома, парень на его крыльце успел полностью промокнуть. В окне за прозрачной занавеской ясно вырисовывалось лицо миссис Мейси. Иногда Джону становилось грустно от этой работы. Лондон походил на поле боя — здесь люди убивали друг друга просто так.

Парню было не больше лет двадцати трёх. Он сидел опустив голову, будто просто спал тут, но глаза у него — большущие, к слову, — были открыты. Впрочем, не смотрели никуда. Они были такими тёмными, что Джон толком не мог различить линию зрачка, когда использовал фонарик. Ясно было одно — на свет он не реагировал. Пульс едва прощупывался, а дышал парень с такой частотой, будто собирался помереть в ближайшие пару минут.

— Оставайся со мной. Эй, слышишь? — Джон похлопал его по щекам, дождь лез в лицо, мешая нормально видеть. — Я Джон Уотсон, врач скорой помощи. Можешь назвать своё имя? Смотри на меня.

Джон тщательно обследовал руки парня, и хотя посиневшие пальцы можно было списать на холод, всё же рискнул предположить передозировку героина.

— Я поставлю тебе капельницу.

Парень безвольно позволил Джону затянуть себя в машину, проткнуть вену иглой и просто сидеть рядом, зачем-то держа за руку. Даже когда подействовало лекарство, он ничего так и не сказал, ни на чём не сконцентрировал взгляд, будто ничто не занимало его сознание. Казалось, он вколол себе превышенную дозу героина осмысленно. Хотел умереть?

С волос Джона капала холодная вода.

Ему и раньше приходилось иметь дело с самоубийцами. Но сейчас он впервые ощутил себя неловко.

У парня было красивое лицо, запоминающееся — главным образом из-за этих больших тёмных глаз. Высокий лоб изогнутой линией обрамляли чёрные волосы. Это лицо казалось невинным, но будто скрывало что-то. Словно не будь парень сейчас в таком подавленном состоянии — явил бы собой нечто совершенно иное. В этом таилось что-то жуткое, но и привлекательное. Или виной всему была долгая ночная смена и холодный дождь. Или же окружающие принимали Джона за слишком правильного тихоню по ошибке. Кто его, в общем-то, знает, что у этих тихонь на уме.

Парня Джон сдал в стационар, и больше суток они не виделись. За это время он назвал только своё имя и больше ничего не говорил.

— Здравствуй, Джим, — сказал Джон ранним утром в свою смену, глядя при этом на протянувшуюся цепочку круглых костяшек, выпирающих на обнажённой гладкой спине. От костяшек тянулись линии рёбер. Чёрные волосы спутались. Джон смотрел на это, потому что парень лежал, отвернувшись к стене, и был укрыт простынёй только по пояс. А не потому что у него была красивая спина. А она была.

— Я доктор Уотсон, который привёз тебя сюда, если ты помнишь. Может, расскажешь, как ты чувствуешь себя сегодня?

Джим ответил, что доктор Уотсон, который привёз его сюда, может вернуть его обратно, откуда взял. Во всяком случае, это было похоже на то, что он заговорил. К слову, совсем другим голосом — не таким, какой Джон соединил бы с этим лицом. Будто в одном теле могли сочетаться невинность и порочность.

— В следующий раз миссис Мейси вызовет полицию.

Джон присел на край койки так, чтобы не потеснить парня.

— Хотя есть подозрение, что она прячет дробовик в кладовке. Дай я послушаю твоё сердце, повернись, пожалуйста.

Джим послушно повернулся и посмотрел на Джона так, что тот чуть не выронил фонендоскоп. Парень был полон сюрпризов. И он был жутким, на самом деле. Действительно стоило отвезти его обратно. Но с этим была проблема. Впрочем, так сразу и не скажешь какая.

Сердце билось ровно. Джон проверил давление и зрачки. Было странно проделывать всё это под таким взглядом.

— У тебя крепкое здоровье, Джим. Значит, ты не наркоман. Почему же ты решил попробовать героин? И сразу в таких количествах?

— Чтобы что-нибудь почувствовать.

— И что же ты почувствовал?

Джим не ответил, продолжая смотреть на доктора Уотсона этим своим взглядом, будто выжидал, как тот себя поведёт. А доктор Уотсон тем временем медленно вернулся в стоячее положение. И отшагнул назад. Хотя взгляду ничего не стоило достать его и там.

— Мне придётся направить тебя к психотерапевту. И, кстати, при тебе не было документов... Есть куда пойти? На какое-то время тебе нужен покой.

— Покой?.. Не думаю. — Он наконец-таки отвёл взгляд и посмотрел в потолок. И снова стал другим. Можно было даже подумать, что показалось. И будто бы даже в уголке глаза блеснула слеза.

Самая большая проблема Джона состояла в том, что он привык видеть в людях хорошее.

— Я бы предпочёл остаться здесь.

— Тогда кто-то из близких должен привезти твои документы.

— Отец будет очень зол...

На самом деле у Джона было ещё много проблем. Например, он был слишком добрым. А ещё жалостливым. И когда всё это соединялось в одном месте в один час, он совершал такие действия, коих не стоило бы совершать никогда.

— Если всё совсем плохо... Я работаю до конца недели, так что днём квартира будет пуста. Могу пустить тебя. Но только если ты обещаешь сходить к психотерапевту.

Джим посмотрел на него снова, и в этот момент доктору Уотсону пришлось напрячь всё своё человеколюбие, чтобы не передумать. Было уже поздно.

***

Джим не пошёл к психотерапевту. Он в тот же день обдолбался невесть где раздобытым героином и предстал перед Джоном в невменяемом виде: лежал распластавшись по полу и смотрел стеклянными глазами в потолок.

Джон вздохнул. Почему-то он не был удивлён. В конце концов, когда тащишь в дом неопознанную дикую тварь, ты должен быть готов ко всему. И держать нож под подушкой на случай, если она решить выгрызть тебе глотку.

На любые попытки контакта Джим дёргался, царапался и шипел. Пришлось тащить его в ванную прямо по полу. Холодная вода не помогала. Парень изворачивался, проявляя удивительную силу. В какой-то момент ему удалось взять верх, и, прижав Джона к полу за горло, он уселся на него, придавив своим телом. Лицо приблизилось, и капли с него опадали на Джона, вызывая дрожь. Или дело было не в них. Джим смотрел. Он ничего не говорил, просто, нависнув сверху, смотрел в лицо Джона, обшаривая его красивыми безумными глазами. И перед тем как вырубить его, Джон на несколько секунд замешкался. За эти несколько секунд он почувствовал себя вскрытым и незащищённым, будто лежал на операционном столе. Это чувство было болезненным. И оно было прекрасным.

Потом он разбил о голову парня банку с лосьоном. Крепко привязал к трубе и поставил капельницу, после чего навёл порядок..

— Какая же ты дрянь, Джонни, — прорычал Джим, очнувшись.

Джон улыбался.

Ночь прошла бессонно. Джима рвало бесконечно. Он развёл грязь в ванной, разбил зеркало, и приходилось обливать его из душа, чтобы хоть немного утихомирить. В конце концов промокший и оледеневший Джон отключился сидя на полу в неудобной позе, и голова его соскользнула на острое плечо этого черноглазого демона.

Он проснулся, когда ему показалось, будто по лицу что-то ползёт. Это оказались пальцы Джима.

На работу Джон опоздал, и весь день прошёл, как в тумане. Он надеялся, что ситуация повторится, и у него появится повод прикончить Джима.

Но никакого героина больше не было. Парень скрючившись лежал на кровати, его зрачки, сердцебиение и цвет кожи были нормальными. Однако, поразительная выносливость. Джон раньше не встречал ничего подобного.

— Если бы я не прослушивал твоё сердце, то решил бы, что ты вампир. Собираешься есть? Я принёс тако.

Джим лежал молча и походил на брошенную милую зверушку. И как только ему это удавалось — Джону приходилось сдерживать себя, чтобы вновь не попасться. Хватило того, что он уже впустил в свою квартиру это.

— Ладно. Захочешь — выйдешь на кухню.

Но он не вышел. Всё то время, пока Джон ужинал, делал свои дела, застилал диван, парень продолжал лежать, не закрывая глаз и будто бы даже не шевелясь вовсе. Это было даже сложнее выносить, чем его припадок прошлой ночью.

На следующий день всё повторилось. И Джон всё-таки поддался, он ничего не мог с собой сделать: Джим выглядел таким одиноким и несчастным, что было просто неприятно — будто смотришь на какую-то копию себя и сам себя жалеешь. Будто из тебя вынимают органы, и внутри остаётся только пустота.

— Давай, Джим, поднимайся. Мне не нужно, чтобы ты умер на мой кровати от истощения. — Джон стал вытягивать его за плечи. — Моей зарплаты едва хватает на выживание, на что я буду покупать новую кровать?

Он дотащил парня до кухни, усадил за стол и поставил перед ним тарелку с едой.

— Вот, съешь это, пожалуйста. Может быть, ты хочешь что-то ещё? Скажи, что тебе нужно, я ведь действительно хочу помочь. Давай я налью чаю. — Он отвернулся к другому столу и стал готовить чай, будто нарочно звеня кружками, чтобы заглушить это мучительное, физически ощутимое молчание странного человеческого существа за своей спиной. — Я добавлю молоко?

Но стоило только обернуться, как он вдруг врезался в стоящего близко Джима и вздрогнул. Глаза пытливо прожирали его взглядом.

— Хочешь помочь, сладкий, — прояви фантазию. Надень чулочки и назови меня папочкой, сделай, блядь, хоть что-нибудь. — Голос прошил Джона от затылка до копчика и обратно, а руки бесстыдно вдавили его в столешницу.

Зверушка обернулась тасманским дьяволом. Он дышал на Джона и притирался телом весьма похабно. Чувство, которое при этом испытал Джон, на время его парализовало, и он не выказывал сопротивления, потому что просто не мог. Он не был мазохистом — во всяком случае, не замечал за собой — но чувство это было сродни мазохизму. Не физическому даже — а душевному. Джон ощутил острое возбуждение от того, что его, такого невинного и правильного — его, тихоню Джона Уотсона, — сейчас жёстко оттрахали одним чёртовым взглядом.

Джим отпустил его сам и оставил с этим чувством наедине. Когда Джон, переделав все возможные дела, которые только смог для себя придумать, вернулся в комнату, Джим спал с самым невиннейшим видом. И вот что, спрашивается, было с этим делать?

В сущности, теперь Джон знал, как вытянуть парня из депрессии. И не мог перестать об этом думать.

Он думал об этом весь следующий день на работе. Не о чулках, конечно. Хотя и о них тоже. В общем-то, подумаешь — чулки. Подумаешь — секс. Дело было в Джиме. В жутком, безумном, вязком, словно смола, Джиме. Стоит только доверить ему тело — и он заберёт всё.

Дома пахло едой. Худая сутулая фигура парня обнаружилась на кухне.

— Я приготовил тебе нормальной еды, Джонни. Смотреть противно, что ты жрёшь, — сказал он, стоя спиной и перемешивая в миске салат.

Джон не знал, что послужило причиной его действиям. Возможно, безумие передавалось по воздуху. Он просто шагнул в сторону Джима и погладил его плечо ладонью. Всего-то одно прикосновение, а пульс подскочил так резко, что закружилась голова. Это было ненормально. Нужно было сказать «прости, я случайно» и уйти. Из квартиры, куда подальше. Но Джим уже повернулся и уже взял его одной рукой, как свою вещь.

— Даже назовёшь меня папочкой?

Да, блядь. Гори в аду, Джим.

— Чего... папочка хочет? — Голос у Джона дрожал и ломался.

— Поработаешь язычком? — Джим самым похабным образом расстегнул пуговку на своих джинсах.

— Чёрта с два.

В следующую секунду цепкие пальцы сжали его горло и толкнули всё тело в стену, а наглые бёдра придавили к ней крепко.

— Тогда поцелуй меня, Джонни.

Когда ты совращаешь кого-то — то не просишь поцеловать тебя, нет. Джим не просто совращал, он подчинял себе, потрошил до дна и забирался в душу прямо в ботинках, наводя в ней свой порядок. Джон чувствовал, что хочет поцеловать Джима, действительно хочет, это пугало и возбуждало его. Словно махозист, Джон хотел, чтобы его выпотрошили, вывернули наизнанку, чтобы больше не осталось тупой тоски. Боль была лучше тоски, лучше одиночества. Потому что она была осязаема.

И он поцеловал первым, с придыханием, а дальше — разом в омут: вцепился в чёрные волосы, и гори оно всё огнём... Они целовались жарко, влажно, Джим кусался, и от этого сносило башку. У Джона никогда раньше не вставало на парней, а сейчас стояло колом, и когда развратные пальцы расстегнули ремень и проникли под брюки, он вздохнул с полустоном. То, что Джим творил своими чёртовыми пальцами, было непередаваемо. Он не просто надрачивал, от его прикосновений пронизывало насквозь, прошибало по позвоночнику, будто он в свободное время практиковал тантру или что-то ещё.

Джона словно перещёлкнуло, и он стонал уже в голос, а потом полез Джиму в джинсы, наслепую затянул его в комнату и, как-то обнаружив кровать, уже отсасывал ему в страстно-яростном порыве, облизывая и заглатывая возбуждённый член.

— Иди к папочке, сладкий, — прорычал Джим. Джон забрался к нему на колени, и они снова целовались, притираясь друг к другу и высвобождаясь из одежды.

В эту ночь Джон позволял творить с собой любую похабщину, бесстыдно выгибался и выполнял все указы Джима.

А наутро он проснулся один.


2. Омут

Написано под арт.

— Ты должен обнять меня, мой сладкий... — Джим скалится волчьей улыбкой и с порога падает в объятья Джону. Его нервные руки задевают нежные щёки, плечи, но не могут ни за что зацепиться и безвольно падают. Он глубоко дышит через рот, тычась лицом в шею, обжигает своим жаром.

Его неспокойных, диких глаз Джон не видит, пока не утягивает тонкое, но сильное тело в ванную, не соскальзывает вместе с ним на кафельный пол, запрокидывая его голову на свои колени.

— Что ты принял? Скажи мне, — Джон гладит мягкими прохладными ладонями жаркое лицо, отводит со лба липкие чёрные пряди, и эти жуткие глаза смотрят на него снизу вверх жадным болезненным взором. — Скажи мне, Джим.

Мориарти выворачивается дёргано, нетерпеливо, забирается на Джона, садится сверху, придавливая собой к белой стене. Он прижимается лбом ко лбу, трогает лицо беспорядочно, будто хочет запомнить на ощупь. Пахнет от него яблоком и горьким сигаретным дымом.

— Лучше поцелуй меня, сладкий, — говорит липким, похотливым голосом и целует первым, безо всякого разрешения. Джон размыкает губы, отдаёт Джиму один горячий поцелуй до того, как начинается приступ тошноты.

Из перегнутого через край ванны Мориарти лезут слизь и что-то кровавое, он шипит и брыкается, упирается пальцами в скользкий кафель. Полночи Джон занимается тем, что полощет это колючее тело, зажимает руки, заливает в Джима воду стаканами и прижимает лицом к себе, только бы молчал.

— Ненавижу, — рычит тот, царапаясь. Невыносимый, бесконечно больной, придушить бы такого. Но Джон поразительно спокоен. Он смиренно принимает эту брыкающуюся дрянь, будто это его выбор — такая жертвенная любовь. Всего себя отдал бы — а взамен только муки.

Мокрые, похолодевшие, они засыпают на полу ванной, и Джону снится, что он тонет в океане.

Следующие два дня Джим ничего не ест, только плюётся водой. Его лихорадит, он весь липкий и раздражённый, выдавливает пальцами тёмные пятна на коже. Нельзя оставить его одного, чтобы не начал резать руки, и Джон сидит рядом, смотрит молчаливо в тёмные глаза. Мориарти любит доводить всё до крайности, но, как бы он ни старался, с Джоном это не работает. И если бы он был ангелом, всё разрешилось бы проще. Но Джон Уотсон никакой не ангел. Он — глубокий тихий омут.

Он закрывает плотные шторы, расставляет свечи, и комната заполняется сладким вишнёвым запахом. Покрывает нежные плечи тёмным шёлковым кимоно с золотым узором. Кожа у него белая с лёгким румянцем, а глаза, словно кошачьи, ярко-голубые. Надевает на запястье браслет с тонкой цепочкой, аккуратно приглаживает блестящие волосы. Сущая Невинность, Джон знает, что сводит с ума Мориарти, умеет соблазнять, как никто другой. Вытягивает со дна каждый раз, когда тот, кажется, вот-вот подохнет.

— Когда-нибудь я поломаю тебя, мой Джонни, — Джим блаженно растягивает губы, облизывая их.

Ему доступна лишь одна форма любви — полное обладание.

— Тогда от тебя ничего не остается. Мой Джим.

Джон прячет губы за широким веером и играючи ускользает от касаний, неспешно извиваясь в танце. Он заставляет Джима щуриться от смеха, вымаливать поцелуй.

— Я тебя ненавижу... — шепчет Мориарти, зарываясь в складки кимоно, ближе к сладкому телу.

— Я тебя люблю.

Когда Джон целует первым, это всегда нежно и горько, всегда как в последний раз. Укутанные шёлковым коконом они падают на измятую постель и безудержно занимаются любовью, сколько хватает сил.

Джим уходит утром, и до следующего приступа, если тот когда-либо случится, он не вернётся.


3. Тот, кто не способен любить

Джон хорошо помнил, почему они перестали видеться.

Что бы ни стояло сейчас здесь, в этом кабинете, — оно не было Джимом. Только его лицо — но не взгляд, не улыбка. Слишком обычные для этой больной на всю голову твари.

— Так это вы Шерлок Холмс?

В кабинете пахло формальдегидом так сильно, что Джон едва сдерживал подступающую к горлу тошноту. Он смотрел сдержанно, скрестив руки на груди, даже вежливо ответил за Шерлока что-то — глупая привычка. Но, увы, не был таким сильным, каким мог казаться.

Почти чёрные глаза посмотрели сквозь него.

Джон хорошо помнил, почему они перестали видеться. С тех пор у него было много, очень много кошмаров, но этот не переставал сниться никогда. В нём у доктора Гордона Райта не было глазных яблок.

— Вам никогда не стать хорошим врачом, Уотсон, — говорил он и смотрел этими кроваво-красными дырами.

Когда-то он повторял эту фразу изо дня в день. Гордон Райт был первоклассным хирургом, но вот человеком — весьма дерьмовым. И не потому, что он повторял это, а потому, что именно это он имел в виду. Джон не ненавидел доктора Райта, он никогда этого не говорил, нет. Он стискивал зубы и ходил в больницу каждое утро с понедельника по пятницу, а если только попросить его подежурить — то в субботу и воскресенье тоже. Он просто должен был ходить туда, чтобы Райт произносил эту фразу, чтобы подавать скальпель и вытирать кровь, чтобы терпеть это снова, и снова, и снова.

Однажды Джон нашёл Гордона Райта мёртвым. Его тело, словно шарнирная многоножка, висело посреди кабинета, подвешенное с кропотливой тщательностью на металлических стержнях. Конечности неестественно изгибались в разные стороны, выломанные рёбра торчали рваными краями вниз, словно зубы из пасти дикой твари. Выпавшие лёгкие походили на крылья бабочки. Сердца внутри него не было. Из распоротого живота по растянутым кишкам всё ещё сползала загустевшая кровь. Она провисала вязкой струёй, набухала и с хлюпом опадала вниз, в багровую жижу на столе. В крови скисли бумаги, медицинские карты, кровью заплыли награды в рамках и фотографии. Она добралась до пола, и Джон отшатнулся, поняв, что стоит в луже. Поскользнулся и, зацепившись ладонью за стену, снова увяз в крови. Брызги на стенах напоминали пятна Роршаха.

Ничего настолько аморально уродливого Джон не видел в свой жизни никогда — настолько уродливого, что невозможно оторвать взгляда. Джон смотрел на Гордона Райта, а Гордон Райт смотрел на него — пустыми глазными дырами, и поблёскивающие кровавые слёзы застыли на его лице с жутко отъехавшим, будто в удивлении, ртом.

В тот день у всех были такие глаза. У полицейского, у коллег, у медсестричек, шепчущихся о «зверском убийстве». Джона прошибало током от этого слова.

— Не зверское, нет. Так убивают только люди, — перебивал он.

Но они не понимали.

Джим пришёл в тот же день, липкий, с мертвенным взглядом. Он смеялся нервно, а глаза оставались застывшими, лез к телу, к коже, под одежду. Джон всё понял сразу, и его рвало несколько часов подряд: рвало Джимом, его душными поцелуями, рвало своей собственной любовью, мучительной и вязкой.

Он любил Джима сильно до дурноты, до боли. И он ушёл служить в армию.

С тех пор прошло достаточно лет, чтобы понять — так любят только раз в жизни. И можно спасать чужие души, вырывать у смерти до последнего, до бессилия, но себя не суметь спасти. Джон Уотсон стал хорошим доктором — но не ангелом, нет: и на его руках умирали люди. И в его душе таились демоны.

Он долго вертел в руке оставленную визитку, и алкоголь горчил на губах. Думал, что скажет. Но голос в трубке показался усталым.

— Чего ты хочешь, Джонни?

Джон помнил этот голос, стонавший что-то о ненависти, пока тело предавалось безудержной любви. Джон помнил их безумные ночи, как бы ни силился забыть.

— Что бы ты ни задумал, Джим, пожалуйста, я очень тебя прошу — остановись.

Возможно, он просто перебрал виски. Возможно, ему не стоило возвращаться с войны.

Голос рассмеялся, тихо и сухо, так что можно было спутать с плачем, и связь оборвалась.

Ничто не могло помочь. И люди начали умирать. Это просто происходило, Джон ничего не мог сделать. Он безвольно наблюдал за этой жестокой игрой, злился на Шерлока и его гнилые принципы, злился на самого себя за бесполезность и беспомощность. Но знал то, чего не понимал Шерлок: рано или поздно Джим покажет своё лицо, и последствия этого будут необратимы.

И однажды он очнулся в тёмной комнате.

Пахло озоном, или просто казалось — Джону что-то вкололи. Руки было скованы за спиной, от наручников к стене тянулась цепочка, и ему оставалось только сидеть на коленях, безвольно опустив плывущую голову, словно пристёгнутый на поводок питомец.

Через несколько минут или часов сквозь открывшуюся дверь в комнату проник свет, и стало сумеречно.

— Здравствуй, сладкий. — Горячая ладонь обхватила его голову и на несколько мгновений прижала к ноге, поглаживая почти собственнически.

Джон вздрогнул от мысли, что он не слышал шагов, будто Джим всегда был здесь, всё это время.

— Чего ты хочешь?

Его начинало трясти, но не от страха — от напряжения. Сердечный стук отдавался в висках.

— О, самую малость, ты же знаешь. Тебя.

Ладонь ускользнула, Джим прошёл вперёд, пододвинул стул и сел напротив, буквально раздвинув ноги, чтобы Джон оказался между ними.

— Это всё, чего тебе всегда хотелось, правда, Джим? — Доктор поднял голову и посмотрел на сумеречно-бледную фигуру, в совсем чёрные глаза. Теперь это был настоящий Мориарти с кровожадно пытливым взглядом. — Чтобы я был у тебя под ногами. Для этого ты убил Райта, ведь так? Думал, что я сломаюсь. Тебе никогда не было по силам это. Поэтому ты так меня ненавидел и стал от этого зависим. Просто ты не способен любить, Джим — вот, в чём твоя проблема.

— Нельзя сломать что-то уже сломанное, Джонни.

Пальцы вцепились в его волосы, запрокинув голову, и лицо Джима приблизилось недопустимо близко, до одури. От него пахло опиумом и мятной жвачкой.

— Если я поцелую тебя, ты не тронешь Шерлока? — спросил Джон и был резко отброшен в сторону. В глазах защипало от боли, когда цепочка натянулась и наручники врезались в запястья.

— Может, ты сразу отсосёшь мне, раз мы оказались в таком положении? — Джим рассмеялся, подаваясь вперёд. — Тебе прекрасно известно, Джонни, что я никогда не довольствуюсь частью, — бархатно проговорил он, голос его полз по коже, словно гусеница. — Если в воду — то только с обрыва, наркотики — до потери разума. Если обладать тобой — то только полностью.

Он соскользнул со стула и уселся на колени Джона, прижавшись к нему пахом. Пальцы — паучьи лапки — ухватились за подбородок и резко повернули лицо к себе.

— Ты помнишь наши героиновые ночи, сладкий? Как ты отпаивал меня каждый раз, не давая сдохнуть?

Внутри у Джона всё заворачивалось жгутом, выдавливая воздух из лёгких. Он ощущал своё бессилие сейчас острее, чем когда-либо. Хуже всего было то, что он всегда знал, что Джим болен. Его наркотические приступы проходили так остро и лихорадочно, будто и являлись самоцелью. Он был покорёжен изнутри, изломан, одинок до патологии — и казалось бы, кто может полюбить такого? Но в этом и была вся суть.

— И как потом стонал подо мной, ты помнишь?

Джим крепко вжал пальцы в кожу и впился в губы резко, не дав даже вдохнуть. Поцелуй получался душным и мучительным, словно в горло наливали смолу, а Джон всё равно не мог вырваться, его оглушило, и он увяз в этом безумии, чувствуя болезненную тягу к этой боли. Должно быть, Джим был прав — он и правда давно сломан.

Чувствительно прикусив губу и тут же влажно её облизнув, Мориарти прекратил поцелуй, но нормально дышать Джон теперь уже не мог.

— Тебе придётся немного подыграть мне, Джонни. — Он надавил на его тело сильнее своим, чтобы, обхватив руками, снять наручники. — Ты знаешь правила. Нужно просто делать то, что я скажу.

— Нужно было дать тебе умереть тогда...

Джим ничего не ответил. Что-то неясное выражал его взгляд, пока он надевал на Джона динамик и жилет с С-4. И что-то невыносимое было в этом молчании. Джону стало жутко противно от собственной лжи, от себя самого, этой боли внутри, от желания просить, умолять, выйти и взорваться к чертям, чтобы всё это прекратилось.

Он пока не знал, что взрывчатка на нём — в большинстве фальшивка. Что взрыв всё же произойдёт, но никто не умрёт.

Джон пока не знал, что с этой минуты целиком принадлежал Джиму Мориарти.


4. Когда мы умрём

Его касание к щеке – липкое и нервное. Пальцы, словно паучьи лапки, задевают невесомо до дрожи. Зрачки расширены до предела, но глаза не кажутся чёрными. Они кажутся пустыми. Джим смеётся, и это неприятно. Он откидывается к стене угловатыми плечами, сухой смех, похожий на судорожный плач, ломает его. Перед ним – жизнь, а за спиной – смерть, и хрупкая грань, где они соединяются – его реальность. Их реальность.

Каждый раз Джону кажется, что следующего не будет. Так обдолбаться можно только единожды. Потому что потом ты умрёшь. Сложно сказать, Джим уже мёртв или бессмертен, наверняка ясно только одно – он бесконечно болен.

Джон снимает с вешалки куртку. Его взгляд неотрывно следит за Джимом, режет его на части, спокойный, твёрдый взгляд.

- Я вышел!

Шерлок неглупый, он понимает, что Джон не вернётся раньше, чем через две недели. Болезни передаются по воздуху. Они передаются через кровь, сперму и слюну.

На улице Джон натягивает куртку на неподатливое тело Джима. Тот цепляется пальцами в ребра, так едко, словно хочет разомкнуть их, и приходится стоять так несколько минут, пока он рвано дышит в шею. Это не плач – просто больное. Руки Джона выпрямлены по швам.

В такой ранний час вагон метро пуст. Джим растягивает ноги на сиденье, его голова неудобно лежит на коленях Джона. Всю дорогу до вокзала они молчат.

- Мадам, когда ближайший поезд?

- Поезд куда, сэр?

- Мисс, Джон, она же уродина, - Джим смотрит на Джона. Его взгляд неспокойный и дикий.

- Неважно.

- …Ипсвич, сэр, восемь минут.

- Два билета… Спасибо. И у вас красивые… эм, руки. Мисс.

- Одна райская птица только что умерла, Джонни, - Джим неприятно смеётся.

В утренних сумерках поезд похож на чёрную дыру, но внутри него тепло. В вагоне задёрнуты все занавески, в нём темно и пусто, будто весь город на предельной дозе психотропного, как и Джим.

- Кому нахуй нужен Ипсвич? – Джим тянет по лицу змеиную улыбку. Он лениво льнёт к Джону, поцелуя не получается, его тошнит, и дрожат ладони.

Колёса поезда мерно постукивают. Джон отодвигает занавеску и щурится от утреннего света, Джим прячется за него. Когда заканчивается Лондон – начинается паника. У Джона сводит плечо от цепких, пронизывающих до костей пальцев.

- Нужно вернуться, Джонни, нужно вернуться сейчас… Нужно завершить начатое, нельзя, чтобы это продолжалось… Если уехать сейчас, это никогда не закончится, Джонни, вечное, вечное, вечное мучение…

Его голос похож на змеиный шёпот, и даже если слышал звук рвущейся плоти, предсмертные хрипы, невыполнимые просьбы спасти, ничего страшнее этого голоса нет.

- Пока я жив, ты мёртв…

И Джон зажимает ему рот ладонью. Джима колотит, его вены набухают и проступают на руках. От панического страха он почти не моргает, глаза распахнуты, дикие, безумные глаза, Джон их не видит. Его рука исцарапана и саднит. Кровь смешивается – поезда ходят в Ипсвич, но не обратно.

Джим ничего не ел, быть может, уже три дня, и его рвёт кровью. Приходится купить ему зубную щётку на вокзале. Он недовольно кривится на печенье, но следующий поезд идёт ещё куда-то, и Джим съедает полную пачку. Он весь обсыпан сладкой крошкой, и пахнет от него тоже сладко, когда он проводит открытыми губами по щеке Джона и облизывает ухо. Джон откидывает его назад, и они несколько раз горячо целуются.

- Давай, Джонни, трахни меня прямо здесь.

И когда они остаются одни в вагоне, Джим глухо смеётся, а Джон снова смотрит в окно. Разобрать направление уже невозможно, и начинается агрессия.

- Как же я тебя ненавижу, Джонни… Как бы я хотел вбить гвозди в ангельские добрые глазки. Ты слишком тупой, чтобы понять. Ты слишком правильный, чтобы добить меня. Жалкий Джонни… Твоя добродетель – это дерьмо собачье.

Теперь зажать ему рот не получится, Джим брыкается, кусается и плюётся. Он брезгливо душит Джона, когда тот засыпает. Приходится ломать его, выкручивать жгутом. Джон осторожен, вымерено твёрд, и все следы на бледном теле сойдут быстро. А потом Джим разбивает зеркало в туалете и разводит столько крови, словно вспоротая свинья. Он скулит и жмурится, до головной боли рвёт на себе волосы, потому что всё это не смывается быстро.

В Норвиче, а может, в Нотингеме Джон снимает полупустую тесную комнату в мотеле. И они занимаются любовью, как ненормальные, жадно, исступленно, до крика. Постель безнадёжно испачкана кровью, потому что Джим не даёт зашить порезы. Чем большей невыносимости они достигают, тем громче он стонет. Всё должно быть предельно, чтобы он почувствовал. Они едят какую-то китайскую еду, Джим плюётся и раскидывает брокколи, Джон чуть улыбается и облизывает пальцы.

Они лежат и смотрят в потолок, на скупые узоры рассвета.

- Когда мы умрём, перестанут ходить поезда.

В Бирмингеме, а может быть, в Йорке идёт холодный дождь. Джим блаженно улыбается, подставляя лицо. Джон смаргивает капли и смотрит на него. Теперь, когда Джим не видит, взгляд его полон боли. Он протягивает руку и касается влажного виска, щеки, ресниц, и Джим не открывает глаз.

Улицы пусты, но идти никуда не нужно, и они просто стоят, пока идёт дождь.
Следующий поезд идёт в Лондон, и начинается апатия. Джим отрешённо смотрит вникуда и не реагирует на касания. Его порезы уже требуют серьёзной помощи, и он не сопротивляется, когда Джон берёт аптечку. Кажется, что он не чувствует боли.

Этот поезд едет целую вечность, вагон набит людьми. Джон кладёт Джима себе на колени в надежде, что тот уснёт. Но глаза Джима бесконечно открыты, пустые глаза. Место напротив них остаётся незанятым.

Ничего в Лондоне не меняется, он не вывернут наизнанку, как эти двое. Сырой туман клубится над головой, разделяя их. Джон целует холодные запястья. Он думает, что больше никогда не увидит Джима.