Прозрей.
Говорят, когда читаешь хорошую книгу, хочется, чтобы она никогда не заканчивалась. Но не эта. Об этой мечтаешь, чтобы она закончилась поскорее, а лучше было и вовсе не начинать читать, потому что тебя будто сейчас разорвёт от этой невыносимой чувственности. Это слишком тяжело, слишком жестоко. После такого просто не знаешь, как дальше жить. Как жить со всем этим внутри. На последнем абзаце буквально трясёт, потому что тебе уже не оправиться от этого. Мне хочется надеяться, что ни одна история во Вселенной не закончилась так. Мне хочется верить.
Сначала я думала, что буду ждать этот фильм, но теперь совсем не уверена, что смогу пережить это снова.
***
Продавец заказал две копии «Арманса» Стендаля, одну в бумажной обложке, другую в твердой и дорогой. Поддавшись моменту, я сказал, что возьму обе и запишу на счет отца. Я попросил у ассистента ручку, раскрыл издание в твердой обложке и написал: «Zwischen Immer und Nie, для тебя в молчании, где-то в Италии в середине восьмидесятых». Когда пройдут годы, если книга все еще будет у него, я хотел, чтобы ему было больно. Еще того лучше, я хотел, если бы кто-то однажды просматривал его книги, открыл этот тоненький томик «Арманса» и спросил: «Скажи мне, кто молчал где-то в Италии в середине восьмидесятых?» И затем я бы хотел, чтобы он почувствовал что-то такое острое, как горе, и беспощаднее, чем сожаление, может, даже жалость ко мне, потому что этим утром в книжном магазине, мне тоже было жаль. Если жалость – все, что он мог дать, если жалость могла заставить его приобнять меня, и под этой волной жалости и сожалений, незаметно скользившей, как смутное эротическое подводное течение, которому потребовались годы, чтобы оформиться, я хотел, чтобы он вспомнил утро на берме Моне, как я поцеловал его не в первый, но во второй раз, и обменялся слюной, потому что так отчаянно желал сделать его моим.
***
Сон был правдив – это было, как возвращение домой, как вопрос: «Где ты был всю мою жизнь?» − что было еще одной формой вопроса: «Где ты был в моем детстве, Оливер?» − что было еще одним способом узнать: «Какова жизнь без этого?» − именно поэтому, в конце концов, это я, а не он, был тем, кто выпалил не один, а много, много раз: «Ты убьешь меня, если остановишься. Ты убьешь меня, если остановишься», − потому что это был мой способ замкнуть весь этот круг сна и фантазии, меня и его. Долгожданные слова из его рта в мой рот − обратно в его рот. Обменяться словами, которые я непристойно повторял снова и снова, что он стал повторять за мной, поначалу тихо, пока не сорвался: «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим». Я прежде не делал такого в своей жизни, но как только я произнес свое имя, будто оно на самом деле – его, меня подхватило и унесло к небесам. Я никогда не разделял их ни с кем раньше, или с тех пор.
Сначала я думала, что буду ждать этот фильм, но теперь совсем не уверена, что смогу пережить это снова.
***
Продавец заказал две копии «Арманса» Стендаля, одну в бумажной обложке, другую в твердой и дорогой. Поддавшись моменту, я сказал, что возьму обе и запишу на счет отца. Я попросил у ассистента ручку, раскрыл издание в твердой обложке и написал: «Zwischen Immer und Nie, для тебя в молчании, где-то в Италии в середине восьмидесятых». Когда пройдут годы, если книга все еще будет у него, я хотел, чтобы ему было больно. Еще того лучше, я хотел, если бы кто-то однажды просматривал его книги, открыл этот тоненький томик «Арманса» и спросил: «Скажи мне, кто молчал где-то в Италии в середине восьмидесятых?» И затем я бы хотел, чтобы он почувствовал что-то такое острое, как горе, и беспощаднее, чем сожаление, может, даже жалость ко мне, потому что этим утром в книжном магазине, мне тоже было жаль. Если жалость – все, что он мог дать, если жалость могла заставить его приобнять меня, и под этой волной жалости и сожалений, незаметно скользившей, как смутное эротическое подводное течение, которому потребовались годы, чтобы оформиться, я хотел, чтобы он вспомнил утро на берме Моне, как я поцеловал его не в первый, но во второй раз, и обменялся слюной, потому что так отчаянно желал сделать его моим.
***
Сон был правдив – это было, как возвращение домой, как вопрос: «Где ты был всю мою жизнь?» − что было еще одной формой вопроса: «Где ты был в моем детстве, Оливер?» − что было еще одним способом узнать: «Какова жизнь без этого?» − именно поэтому, в конце концов, это я, а не он, был тем, кто выпалил не один, а много, много раз: «Ты убьешь меня, если остановишься. Ты убьешь меня, если остановишься», − потому что это был мой способ замкнуть весь этот круг сна и фантазии, меня и его. Долгожданные слова из его рта в мой рот − обратно в его рот. Обменяться словами, которые я непристойно повторял снова и снова, что он стал повторять за мной, поначалу тихо, пока не сорвался: «Назови меня своим именем, и я назову тебя своим». Я прежде не делал такого в своей жизни, но как только я произнес свое имя, будто оно на самом деле – его, меня подхватило и унесло к небесам. Я никогда не разделял их ни с кем раньше, или с тех пор.