писюльковское

Вообще пособирала тут фотографии персонажей к роману. Жаль, что рисовать не умею, а то есть хорошая идея по этому поводу. Но не суть важно, может, потом займусь обработкой фотографий. Возник такой этический вопрос. Насколько допустимо оставлять сохранными некоторые имена, если этими именами играли другие люди? У меня таких получается три имени. Я убираю их текст, если он был, местами даже полностью меняю реплики персонажа под себя, но мне бы хотелось оставить имена и прилагавшиеся к ним внешности. И как бы мистер Шефтелевич с лицом Константина Хабенского — ну что тут скажешь )

---

Мой прекрасный Морис

---

Ричи обвел рукой расширяющуюся заводь.
– Должно быть, твоя идея. Эти недотепы не способны поджечь петарду даже огнеметом.
– Говори за себя, Ричи, – фыркнул Эдди.
– Ой… ты хочешь сказать, что идея твоя? Господи Иисусе, я извиняюсь. – Он пал ниц перед Эдди и вновь принялся истово отбивать поклоны.
– Встань, прекрати, не забрасывай меня грязью! – закричал Эдди.
Ричи снова вскочил и ущипнул Эдди за щеку.
– Ути-пути-пути! – воскликнул Ричи.

---

жизненное

У меня тут образовался этакий мини-отпуск. Вчера сбежада от тырнета в библиотеку и вполне неплохо там посидела, написала две хороших главы в роман.
Сегодня захотелось мне поехать в торговый центр и купить чёрный свитер. Вышла, значит, из дома и села на автобус. Кто бы мог предположить, что есть автобусы, которые ходят по разным маршрутам. В принципе, я всегда знала, что некоторые автобусы в одну сторону едут по Ворошиловскому проспекту, а в обратную - по Буденновскому, они параллельны. Но оказалось, что 83-й ездит по абсолютно разным маршрутам, совпадающим только начальной и конечной точкой. Сижу себе в автобусе, слушаю музыку и не понимаю, где я вообще. Ростов я плохо знаю, он большой и неинтересный, знакома с районами, в которых бываю. Дорогу я стала узнавать уже ближе к конечной. И нужно было, конечно, до неё доехать, но я не была уверена, насколько она близко, и выскочила. Думала, что смогу доехать до торгового центра оттуда. Но простояв 20 минут на остановке, поняла, что единственный способ это сделать - вернуться обратно домой и сесть заново. Ну думаю, фиг с ним, со свитером, поеду домой.
Всё-таки, знаете ли, иногда понимаешь, какая это крутая штука - gps. Особенно, когда у тебя её нет. В общем, вышла не на той остановке. Нужно было выйти сразу после кольца, но кольца оказалось два. Ладно, погода хорошая, люблю осень, я гуляю, отпуск, пойду, значит, пешком. Кажется, я была первым человеком в этом тысячелетии, кто ходил пешком по тому тротуару. А почему, я поняла, только когда уткнулась в железную дорогу, огороженную с двух сторон забором. Железную, мать вашу дорогу, огороженную забором! Я не знаю, сколько она длится, может быть, мне пришлось бы навернуть с десяток километров, чтобы её перейти, проверять я не стала. Да, под ней была дорога. Для транспорта. То есть в том месте, где я находилась, невозможно пройти вперёд пешком. Я пошла обратно на ту остановку, где вышла, и снова села на автобус.
Вернулась домой через два часа. Без свитера. Зато погуляла.

---

Bleed for this (2016)

Кажется, я ещё не писала здесь, насколько прекрасен Майлз Теллер и всё, что он делает, но сегодня у меня возникла такая необходимость, потому что я посмотрела фильм, названный у нас как "Пазманский дьявол".

Картинка.

В сущности, это очередная история силы человеческой воли, но я обожаю такие истории, если они сняты по реальным событиям. Однажды я смотрела бой мма, в котором одному борцу сломали ногу. И тогда мне запомнились слова комментатора о том, что после такой тяжёлой травмы не просто возвращаться на ринг именно психологически, из-за страха. Винни Пазиенца вышел на риг после сломанной в автокатастрофе шеи. И этот фильм о нём.

Вот он, кстати, с Майлзом.

Удивительная история. Начинаешь даже верить в людей после такого. Думаешь, что они просто мусор, захламляющий Землю, а глядя на таких, как Винни, понимаешь, что они чего-то да стоят.
Фильм абсолютно простой, без эффектов, но на мой взгляд, весьма колоритный, лёгкий, незанудный, без излишней драматизации, страданий под грустную музыку и мотивационного мусора. Весьма забавный непошлый юмор и вполне неплохо показанные бои, вроде и не кроваво, но всё равно по дивану прыгаешь.
Мне очертительно понравился Майлз. Он мне везде очертительно нравится, если честно, но здесь особенно очертительно. Чудесный актёр. Вроде бы неказистый такой с лица, но как раскрывается на экране! Невероятное обаяние и харизма перетягивают на него всё внимание. Я бы даже сказал, что здесь он весьма горяч *брови*

А как подкачался-то.

---

жизненное

У меня тут свет внезапно пропал. Дай, думаю, гляну, есть ли свечи. Полезла на стол и свалилась. Лечу и думаю: сейчас соседям будет бум. В одной руке зубная щётка, в другой - ложка для обуви, лежу. В общем, всё у меня есть, кроме свечей.

---

Гуляю тут по карте Канады и внезапно:



Невозможно красивая страна.

---

жизненное

Так мило, когда проверяешь в магазине наушники, а продавец, прежде чем включить, спрашивает: как вам вот эта песня?

---

ролевое-писюльковское

Страшное дело! Я писала Катю Невскую годами. Го-да-ми. И всё было что-то не так. Эта мистика натянутая меня всегда смущала. Потом ещё Чайка. Очень уж я над ним тряслась, и так его пыталась, и этак. Вся семья вообще проблемная...
А потом я решила поиграть Билли Брук. Я уже теперь сама толком не понимаю, как из Кати Невской получилась Билли Брук. Как, сохранив только её личность, я за два дня продумала полностью гармоничную историю без всякой мистики и натянутых персонажей. Вместо отца появился отчим Марвин, вместе Чайки (и заодно Сергея) — Морис. Нет родни, которую вроде и легко вписать, но потом надо куда-то деть. Нет невнятных мистических особей, только повышенная чувствительность — не такое уж неземное явление.
Я думала, что с такими особенностями личности будет сложно находить игровые ситуации. Оказалось же, что Билли куда более играбельна, чем мои обычные персонажи. При этом она даже в каком-то роде везунчик. Сначала её захотели забрать из Хочу к вам с реальными идеями, и хотя там ничего не сложилось и не поигралось, это очень помогло прописать историю. Потом постепенно на неё стали наростать люди. Некоторые рождались в моей голове совершенно естественно, сержант Морган, например. Заявку на Мориса я думала долго, но когда выбрала внешность, она пошла сама собой, и так же сам собой нашёлся хороший игрок. Жаль, что он ушёл, очень необычная для меня была игра, вот прям поглощающая, но теперь я понимаю, что мне не нужен новый Морис, что я буду сама писать Мориса.
Я вдруг поняла, что Билли Брук — идеальный персонаж романа. И все сюжеты, которые я играла или играю с ней, очень хорошо в него ложатся. То есть вообще нет ничего написанного на просто так, как это часто бывает, мне нравится всё, и я всё хочу использовать, потому что всё атмосферное, в том самом нужном настроении. Я уже набросала неплохой план и чувствую, что может получиться что-то хорошее.
Поэтому буду потихоньку тянуть игру, брать что-то новое. Это очень помогает. Билли — тот редкий персонаж, которого я хочу развивать во все стороны, а не только вести одну основную линию, как я делаю обычно. Мистера Моргана и Марвина тоже искать не буду, они живут уже в моей голове. Оставила пока заявку на родного брата. Если найдётся хороший игрок, который попадёт в настроение, то получится ещё одна интересная ветка.

---

Я склонился и прикоснулся к ее губам. И может быть, именно так, с такой же нечеловеческой чистотой, с такой же, причиняющей драгоценную боль, радостной готовностью все отдать, и сердце и душу и жизнь, – когда-то, очень давно, сухие и страшные и бесполые мученики прикасались к иконам.

Марк Агеев. Роман с кокаином

Купила. Перечитываю тут. Думала, настолько ли она хороша, как после первого раза полюбилась. Да, настолько.

---

Что-то как-то сахарно совсем получилось. Не персонаж, а леденец на палочке.

Элвис Кейн, 22 года, студент (фортепиано и вокал), уличный гонщик, механик в школе экстремального вождения

Всё началось с атласных белых лент в красный горох, вплетённых в гладкие золотистые кудри, с пышных многослойных юбок, с блестящих шёлковых чулок и, конечно, не обошлось без Элвиса с его сексапильным начёсом.

Baby let me be
your lovin' Teddy Bear… —

напевала Мэри Томпсон, порхая, словно бабочка, по танцполу и держась за руку со своим самым сильным, самым красивым Джонатаном, которого любила по-детски доверчиво, которому мечтала стать лучшей женой, нарожать детишек, чтобы жить долго и счастливо-пресчастливо. Такой она навсегда и осталась. Лёгкой и наивной, словно ребёнок.

Nothing's quite as pretty as Mary in the morning...

Ах, Мэри, жаль, что твоё счастливо-пресчастливо так и не случилось. Красивый и сильный Джонатан оказался паршивой свиньёй, а первые роды — такими тяжёлыми, что Мэри едва не отдала Богу свою ранимую душеньку, и породить на свет больше одного дитя уже не представлялось возможным.
Благо единственный сын стал её отдушиной, и она продолжала носить пышные юбки, улыбаться, печь ароматные пироги и выглядеть яркой летней бабочкой. Первое время все думали, что мальчика зовут Медвежонком, ибо Мэри только так его и называла, наряжая при этом в плюшевые наряды, так что с него просто падали в обмороки от умиления, порой, правда, принимая за девочку.
Когда мальчик подрос, Мэри, насюсюкавшись вдоволь, враз стала общаться с ним серьёзно и звать полным именем, прибавляя при этом «мистер».
— Мистер Элвис Кейн, извольте вести себя достойно джентльмена.
— Да, мамочка.
Так окружающие наконец узнали, что у ребёнка есть человеческое имя. Мэри рассказывала всем желающим послушать, что сначала хотела назвать его в честь Патрика Суэйзи (Ах, до чего же он хорош!), но, едва услышав первый крик, поняла, что мальчик несомненно будет хорошим певцом. Все смеялись, а мальчик, между тем, ходил на занятия к пожилой миссис Браун, педагогу по вокалу, и в самом деле неплохо справлялся. Мэри, слушая тоненький, ещё не окрепший голосок сына, неизменно плакала, особенно когда он пел для неё Mary In The Morning.
От остальных своих слёз она сына тщательно оберегала. Если вдруг им с Джонатаном случалось поссориться, Мэри тщательно приводила себя в порядок, а после приходила в детскую и ставила на проигрыватель Tutti Frutti, чтобы танцевать и кружиться с маленьким Элвисом (без начёса).
Словом, Элвис рос самым настоящим маменькиным сыночком. Он прилежно учился и хорошо себя вёл, читал книжки и играл на пианино. Он вполне мог обходиться без компании и играться с самим собой.
Новость о том, что Мэри и Джонатан погибли, он не смог даже услышать. В аварии он выжил, но получил травму головы и больше года не слышал ничего, кроме постоянного звона в ушах. Хронический тинитус, если выражаться медицинскими терминами. Ничего смертельного, на самом деле, если через несколько часов, дней, недель перманентного прослушивания этого звона ты не начнёшь биться головой об стену или вскрывать себе череп с помощью отвёртки.
На первое время за Элвисом установили неусыпный контроль — не было известно, что на уме у этого флегматично-тихого подростка, который к тому же совсем перестал разговаривать. В приюте для детей с ОПФР его учили адаптироваться, слышать без слуха, общаться жестами и отвлекаться от тинитуса с помощью рисования и чтения, с ним постоянно пытался общаться психолог, для взрослых он был ходячей угрозой суицида. Но прошло полгода, и миновали панические атаки и приступы прострации или слёз. Элвис никому не жаловался на мигрень и переживал болезненную тоску по матери в одиночку.
Через восемь месяцев Элвиса взял под опеку Роберт Уоллес — очень добрый мужичок сорока шести лет, глухонемой от рождения. Элвис стал называть его просто Бо. Бо тоже потерял семью, они понимали друг друга и устроили довольно ладный быт в небольшой двухкомнатной квартире на третьем этаже старого дома.
В тот момент, когда к Элвису начал возвращаться слух, он шёл по улице и замер рядом с магазином грампластинок, из которого низко и глухо, едва слышно звучал Фрэнк Синатра.

Luck be a lady tonight
Luck be a lady tonight
Luck if you've been a lady to begin with
Luck be a lady tonight

Элвис зашёл внутрь, нашёл динамик и прижался к нему ладонями. В тот день он впервые за год молчания заговорил вслух.
— Я хочу купить эту пластинку, — произнёс он, машинально повторив слова на языке жестов.
Это была первая песня, которую он разучил, когда слух полностью вернулся, и он снова смог заниматься музыкой и вокалом. Музыка помогала как ничто другое. Помогала и от тинитуса, который так никуда и не делся, и от мигрени, и от тоски. Элвис слушал музыку, писал музыку, играл, ходил с ней по улице и в школе и даже спал под музыку. В квартире появился проигрыватель для грампластинок, пара больших колонок и старое видавшее виды пианино.
Бо работал наборщиком текста в газете, он получал скромное жалование и скромное пособие по инвалидности. Бо очень хотел, чтобы Элвис мог учиться в университете, но это стоило денег. Элвис запретил ему даже думать о кредитах и закладных. Он сказал, что сам заработает денег на учёбу. И он, в общем-то, не соврал...
Не то чтобы Элвис прям собирался лезть в нечистые дела. Он всего лишь доставлял цветы на фирменном Мини Купере в ромашку — милая чистая работа. Водить его учил Бо, а Бо водил очень гладко и аккуратно. Его едва живой Форд вообще по-другому водить было опасно для жизни. Проблема состояла в том, что для оплаты хотя бы первого курса обучения Элвису нужно было развезти около миллиона букетов. Он работал быстрее, ещё быстрее, ещё быстрее...
Хороший ведь мальчик-зайчик и мечты у него хорошие, добрые: стать музыкантом, купить Бо нормальную машину и нормальный телевизор; невинный, простой, совращать таких — легче некуда, стоит только пошептать на ушко сладких слов.
— Ты классно водишь, малыш, не хочешь немного подзаработать?
— Выиграешь гонку — и машина твоя.
— Всего-то нужно доставить пакет на место точно в срок. Это только предоплата.
И вот у него уже не Мини Купер в ромашку, а Шевроле. И вот он уже студент факультета искусств. И вот он уже увяз в невесть каком дерьме. Прости, Мэри. Всё, может быть, ещё поправимо.

Настоящее:
— Учится в Корке, но не может туда переехать из-за отчима.
— Устроился на работу в новую школу экстремального вождения.
— Ездит на Chevrolet Vega GT Hatchback 1972 года.

---

Поющая пупсинка. Я теперь нового персонажа хочу

---

Были вчера с Крис на авиашоу. Суббота, утро, военный аэродром, погода дождливая, народу - тысячи. Убедились, насколько тупые у нас в Ростове военные. Организовано всё было через известное место. Собственно, ничего, кроме полётов, нам увидеть так и не посчастливилось. А во время полётов зарядил уже такой ветер с периодическим дождём, что меня шатало с зонтом, а зубы стучали до боли в челюстях. Естественно, на видео у меня вместе 4 Витязей - все 12. Но всё равно было здорово. Витязи просто фантастические. Летают так близко друг к другу и так гладко, что и представить невозможно, как им это удаётся. Впечатляет.
А потом мы два часа шли пешком. Ибо все присутствующие тысячи в большинстве своём стояли на остановках или ехали в машинах, вернее в машинах стояли в пробках. Первым квестом было найти туалет. Потом мы решили, что упасть в кино нам будет ближе, и свернули к кинотеатру, где даже пожрать не успели до сеанса.
В итоге в восемь утра вышли, в шесть вечера вернулись, нажрались, напились колы, а я потом всю ночь не могла уснуть.
Крис говорит, что я всё воспринимаю негативно. Странная шутка. Мне же кажется, что я неплохо держусь. Похоже, всё, что я говорю, как мне кажется, нейтрально или даже позитивно, со стороны звучит как нытьё и жалобы. Чудненько.

---

ролевое

Меня штормит. И бросает от одной старой идеи к другой. Это же ненормально. К тому же на все старые идеи нужны партнёры, а они потому старые и нереализованные, что партнёры уже искались. Написала таки Квирреллу по Трелони. Он два дня на сообщение не отвечал — был занят, все дела — и всё. Мне уже не надо, я уже не хочу, я хочу обратно в свои старые идеи, страдать, и вообще дайте мне пистолет. Думаю, надо всерьёз взяться за перо и превратить все старые идеи в рассказы, чтобы не возникало больше этой дурости. Завести, что ли, список.
На данный момент актуально:

— Дэнни, Альма/Артур, сюжет о внедрении полицейского в банду иллюзионистов-мошенников, броманс, сарказм, экшн
— Ной и Макс, навязчивая идея тандема Тома Шиллинга и Макса Римельта, любовь, романтика, немного драма, нужного немного переработать Ноя, и вот сюда мне сейчас навязчиво лепится роуд-стори (а вообще она мне сейчас лепится везде)
— Беньямин и Кай, ещё не старая, пока в процессе поиска, писать боюсь из-за Кая
— Оливер и Элио, как что-то писать, когда оно уже по мотивам книги?..

Вроде пока всё. И это потому, что я написала уже 4(!) рассказа.

---

Хочу в роуд-стори играть. Ах.

---

рассказик

Кстати, в тему предыдущего поста ) Совсем забыла, что Остапа разнесло на огромную писулину по недоигранному сюжету с Маркусом. Собственно, оно.

Править бал тут буду я

Ориджинал, слэш, R, фиг пойми какие жанры; монстромиди (9372 слова).
Описание: Претенциозный выскочка, мечта девственниц и развратниц Артур оказывается в ловушке собственных желаний.
Примечания автора: Текстодрочерство и ничего более. Никакого смысла.

Часть первая. О том, как с помощью фотокамеры и собственного самомнения можно осквернить приличное место

Ставили эротический фарс по пьесе Джо Ортона «Что увидел дворецкий». Должно быть, руководитель театра выжил из ума — об этом давно поговаривали. Он заявился к Артуру прямо посреди лекции, вывел в холл и почти сакральным шёпотом попросил сделать несколько афиш, касаясь его плеча гладкой ладонью. Ему было уже за шестьдесят, но он весь был словно из мыла — фанатик с отполированной лысиной.

— Мистер Фьюзи… — Артур посмотрел на него исподлобья, почти брезгливо высвобождаясь из этого навязчивого прикосновения. — Вы ставите эротическую пьесу. Полгорода придёт на это посмотреть, вы уверены, что вам нужны афиши?

Мистер Фьюзи был уверен.

Был ли мистер Фьюзи уверен, что он хочет афиш именно от Артура?

Да, он был уверен.

Осознавал ли мистер Фьюзи, что афиши Артура не придадут спектаклю благородный вид?

Да, осознавал.

— Собрались на пенсию?

Собственно, ситуация.
Пятница, вечер, сцена театра ярко освещена и в целом изображает психиатрическую клинику. Декорации из извилин человеческого мозга, мозги на палочках, хаотично расставленные двери, всяческие предметы без смысловой нагрузки. Имеется стол, на нём — оленьи рога и пистолеты; и рояль — впрочем, его не разглядеть, он покрыт белой простынёй и уставлен сухими розами. Играет музыка, которую, в сущности, сложно назвать музыкой.

Мизансцена:
У стола в развратной позе и в глубоком декольте соискательница на вакансию секретарши Джеральдина Баркли в исполнении блондинки Юлики. Примостившись где-то между ног Юлики, с сигаретой во рту над ней нависает Артур, так что, если бы не камера в его руках, можно было выдумать невесть какой разврат, при том что Юлика при позировании странно стонет для входа в образ. За спиной у Артура на двухъярусной металлической скамеечке, вытаращив глаза, сидят прочие участники действа, большинство — в смирительных рубашках.

— Юлика, я надеюсь, ты понимаешь, что тебя пригласили не в порно сниматься, — слезая с неё, сказал Артур, и пепел с сигареты, задев край стола буквально в сантиметре от её бедра в блестящих чёрных колготках, соскользнул на пол. Кто разрешил ему курить здесь — неизвестно. Мистер Фьюзи восседал в зрительном зале и наблюдал всё действо молча.

Одёргивая юбку, Юлика сказала, что Артур ничего не понимает в эротизме. Сжав сигарету губами, Артур ответил что зато кое-что понимает в порно. Он обернулся и какое-то время молча курил, глядя на компанию в белом и слушая странную немузыку. Компания испуганно смотрела в ответ, слега пошевеливаясь. Артур подошёл и начал выстраивать кадр так, будто это были не люди, а реквизит: лёгкими аккуратными движениями поворачивал лица, подравнивал волосы и складочки грубой белой ткани. Затем начал отходить назад и в сторону, глядя в объектив и делая снимки один за другим, пока не уткнулся в рояль. И только в этот момент понял, что эту немузыку играл живой человек. Всё это время его скрывали розы. Маленькое, щупленькое, кучерявенькое создание.

Артур зашёл за его спину и сделал пару снимков оттуда. Затем убрал камеру и, всверлившись взглядом в кудрявую макушку, задал несусветно идиотский вопрос:

— Что ты делаешь?

Музыка резко оборвалась. Компания в белом синхронно повернула головы. Артур остался стоять за спиной создания, будто возомнив себя неким надчеловеческим сверхсуществом.

— Играю, — не поворачиваясь, ответил мальчишка и тут же поспешил встать, но неловко смахнул на пол свои ноты. Листы рассыпались прямо под ноги Арти.

Как при взгляде на что-то настолько невинное можно думать о чём-то настолько развратном? Наблюдая, как тощее создание с болезненно острыми коленками собирает у его ног свои рассыпанные ноты, Артур Нельсон постигал невозможное. Он просто стоял и смотрел — так должно было казаться ряду выстроенных на скамеечке лиц, но мальчишке, если бы тот вздумал хотя бы на секунду поднять взгляд из своего положения, открылось бы, что его препарируют. Его раскладывают на детали и собирают в идеальную композицию в стиле Пикассо — так что от хлещущих эмоций можно было бы задохнуться. Но он, конечно, и не подумал бы поднять голову. От пытливого взгляда Артура не могло скрыться, как дрожали музыкальные пальцы и как короткий обманчиво спокойный ответ похож на мольбу.

Глядя на человека, Артур мог представить самый лучший кадр с ним. Взять, например, Стюарта. Он не был изгоем, просто ебанутым невротиком, склонным к доносам. Стюарт на своём снимке вырезал на руках фразу «я не должен лгать», и маленькие струйки крови собирались у его локтей в бесформенную жижу. Или, может быть, Юлика? Юлика сидела в луже грязи, прикрывая рукой обнажённое тело. Мистер Фьюзи на своём снимке с окровавленным ртом пожирал ещё живого кролика.

Наконец мальчишка поднялся, держась за ноты, как за последний оплот надежды. Он был почти одного роста с Артуром, но казался ниже или хотел казаться, впрочем, Артур со своим самомнением и без того был ходячей Эйфелевой башней, не стоило так утруждаться, право слово.

— Я могу уйти? Пожалуйста.

Просьба была обращена в зал, туда, откуда мистер Фьюзи таращился на сцену. Глаза пока неизвестного цвета даже не взглянули в сторону рядом стоящей башни, будто старательно её обходя по вымеренной траектории.

Ошибся, солнышко. Сегодня бал правит Артур Нельсон. Спокойно, спокойно, тишина в зале! И подберите слюни. Собственно ответ последовал оттуда, откуда не ждали — изо рта Арти, совсем близко, так что можно было буквально кожей уловить последовавшие вибрации.

— Нет.

Не страх, но что-то более тонкое, похожее не трепет. Артур моргнул, на крошечную толику секунды зажмурившись. Ему понравилось, и он — что было вполне в его манере — хотел ещё.

— Посиди пока.

И наглыми собственническими пальцами он ухватил за плечо юное тело мальчишки, чтобы вернуть его обратно на скамейку и через прикосновение буквально высосать эту эмоцию до дна, напитаться ею, словно вурдалак.

— Поиграй что-нибудь… неэто.

Сигарета успела истлеть, пока Артур тут мысленно извращался, и падающий пепел задел пальцы, возвращая его в действительность. Он шикнул и встряхнул ладонь. Погасив окурок о белую мятую простынь, покрывающую рояль, он вернулся на сцену, где его ждали.

— Доктор Прентис, — сказал, остановившись посередине и вновь взявшись за камеру. Обожжённые пальцы слегка покалывали. — Кто у нас доктор?

Одна фигура на лавочке зашевелилась больше остальных, и Артур небрежно поманил её, словно пса.

Последующие несколько минут он занимался бог весь чем, словно порнорежиссёр совокупляя Джеральдину и доктора в пространстве кадра. Далее вакханалия продолжилась с участием миссис Прентис и пациентов в смирительных рубашках. Даже обходясь без малейшего намёка на обнажённое тело, Артур умел сотворить вокруг себя оргию, равно как и при его наличии он мог обойтись без эротики, подобно модернисту, который строит текст без всяких правил стилистики и морали. Без всяких правил вообще. Когда уже начинало казаться, что он вот-вот хватит через край, Артур делал паузу, чтобы продержать вас в этом напряжении и насладиться им, а после — о чудо! — отступал на шаг назад. Можно было бы насладиться его контролем над ситуацией, если бы не эти моменты — никто не мог быть полностью удовлетворён, кроме него самого. Немудрено, что участники действа после ко всеобщему облегчению оглашённого «всем спасибо, все свободны» чувствовали себя так, будто их немного, но смачно поимели.

Мистер Фьюзи, поднявшись и отряхнув брюки, сказал своё удовлетворённое «да» и ушёл. Сцена быстро опустела.

О кудрявом существе Артур не вспоминал ровно до того момента, как оно снова ни попалось ему на глаза, как опрометчиво: второй раз за один день. Ровно за секунду до того, как существо намеревалось ускользнуть из-под его взгляда и скрыться из зала, он по-хамски повелительным тоном сказал:

— Не торопись, — и кивнув в сторону обитых красным бархатом кресел, добавил: — Присядь.

Отойдя к сцене и сняв с её края чехол, Артур неспешно убрал фотоаппарат, перекинул его через плечо, а потом так же неспешно повернулся и уставился на трепетное мальчишеское тело перед собой, будто ему тут подали ужин.

— Как там тебя зовут?

Мальчишка сидел перед ним весь такой… обыкновенный. Привет, я самый обыкновенный парень, не за чем обращать на меня внимание, разговаривать со мной и признавать моё существование как факт. На вопрос «Считаете ли вы, что отличаетесь от других?» девяносто девять человек из ста отвечают «да».

Его кудри аккуратно возлежали на макушке, так будто с того самого момента, когда он причесался с утра, их не растрепал даже ветер. Будто даже асфальт, по которому он шёл, не замечал его присутствия.

Что покажет такой человек, если оставить его один на один с камерой? Если молча поставить его у белой стены? Что он может рассказать, не раскрывая своего рта с нежными розовыми губами? Вот, что интересовало Артура. И имелся только один способ это выяснить. Устроить прецедент неслыханной наглости. Артур жаждал невинной крови — и вот она прямо напротив него текла по венкам, проступающих светлыми линиями на запястьях.

— Моё имя Маркус, — ответил мальчишка после паузы. Будто тоже изучал Артура со своей стороны и думал, стоит ли отвечать. И вообще сидеть здесь. — Ты чего-то хотел?

— Хочу сделать несколько твоих снимков. Но не здесь. У меня в студии.

Артур повёл плечами и, слегка потянувшись от усталости, добавил:

— И не сегодня.

Прошедшая на сцене вакханалия его весьма утомила. Он эмоционально истощился и не хотел прикасаться к камере ближайшие сутки. Сегодня он собирался завалиться в клуб и вытрясти из себя остатки здравого разума вплоть до самых потрохов. Он опустил ладонь в карман брюк и достал пачку ментоловых сигарет дорогой марки.

— Да не бойся ты, ничего такого.

Не было никакого сомнения в том, что их представления о «чём-то таком» не имели ничего общего и что подобные границы для Артура были очерчены далеко за пределами которые определил для себя Маркус. А значит, и не было никакого вранья.
Он убрал пачку обратно в карман, оставив в руках только серебристую Зиппо, сигарету аккуратно поместил за ухо.

— Я даже не буду это использовать, просто для личной коллекции.

Он поднял взгляд исподлобья. Достал из чехла с камерой визитку и протянул мальчишке. На ней значился его домашний адрес.

— Приходи завтра, скажем, в это же время... устроит?

Вопрос был задан практически неохотно, но ситуация требовала. Впрочем, на этом соблюдение приличий закончилось. Артур отлип от сцены, чтобы уйти, и коротким кивком головы поманил мальчишку за собой. Он зацепил пальцами выключатель, и в зале погасла последняя лампа.

Маркус какое-то время шёл рядом молча, задумчиво вертел визитку между пальцами. А потом просто сказал:

— Я приду, — кивнул и ушёл вперёд.

Часть вторая. О том, что художник должен быть голодными и не только

Часть вторая. О том, что художник должен быть голодными и не только

Маркус появился в комнате Артура слегка взволнованным и запыхавшимся. Он опоздал чуть менее чем на час.

Волноваться, право слово, нисколько не стоило. Артур возлежал в своих покоях, разбросав по развратно развороченной постели своё греховное тело, и предавался музыкальному забвению. Как раз в тот момент, когда раздался дверной звонок, у него грянул Брамс, а потому пришествие гостя оставалось незамеченным ровно до тех пор, пока его не привела на второй этаж прислуга. И даже то, что Розмари при этом сказала, Артур не услышал. Розмари была пожилой экономкой, работавшей в этом доме ещё с тех времён, когда Артур не был даже сперматозоидом, и могла отвесить ему затычину, когда он вот так пренебрежительно от неё отмахивался, как сейчас, будто указывая оставить то, что она принесла, на столе. Благо в этот момент Артур находился далеко от неё да и при госте ругаться было неприлично. Розмари только покачала головой и ушла, оставив Маркуса у двери.

Следует сказать, что скромностью покои Артура Нельсона не отличались. Комната его была размером с отдельную квартиру, так что он с лёгкостью мог устроить тут хоть фотостудию, хоть поле для гольфа. И была она настолько белой, насколько вообще возможно представить. Одна стена практически полностью состояла из французских окон, что наполняло комнату солнечным светом буквально до краёв, на другой висели большие чёрно-белые и чёрно-красные снимки. Особым обилием вещей помещение не отличалось: для одежды имелась гардеробная, а для мелкого хлама — просторный рабочий стол. Этот самый стол и двуспальная кровать с ворохом белых одеял и подушек были вехами комнаты, между которыми блуждало внимание вошедшего, вылавливая имена с корешков книг и лица с обложек журналов. Конечно, тут не могло обойтись без Генри Миллера и Уильяма Берроуза, Мадонны и Роллинг Стоунс.

Но главным объектом комнаты был, разумеется, сам Артур. Он валялся на своём ложе, закинув голую ступню на колено, и рассредоточено смотрел в потолок. Когда Розмари скрылась за дверью, он нехотя поднялся, слегка растрёпанный и такой домашний, каким его видели немногие. Неуложенные волосы кудрявились сильнее обычного, и несколько завитков небрежно соскользнуло на лоб. Первым делом обратив своё внимание к стереосистеме, он приглушил звук на минимум, но совсем выключать всё же не стал.

После вчерашнего ночного загула Артур был опустошён до дна, и всех пристававших к нему в течение дня он посылал в места не столько отдалённые, в смысле на хуй, что, впрочем, не мешало некоторым продолжать заниматься этим садо-мазохизмом. Особенно Аманде. К концу занятий Артур послал её такое количество раз, что она наконец соизволила обидеться и свалить с его горизонта. С самого утра Артур ничего толком не ел, он проспал две лекции, выпил три стакана кофе со льдом и в очередной раз посрался с мачехой, когда обозвал дерьмом поданный ужин. Вернувшись в свою комнату, он, покачиваясь в кресле и иногда запрокидывая голову, чтобы уйти в раздумья, выполнил несколько заданных на дом чертежей, после чего включил музыку, завалился на постель и, собственно, в таком виде был застигнут.

Словом, к этому моменту Артур был всё ещё пуст в обоих смыслах этого слова, как приличный художник голоден и к работе был готов более чем полностью. Хотя не было похоже на то, что он ждал Маркуса, или хотя бы помнил о нём.

— Разуйся, — кивнул он мальчишке, проплывая мимо него без всяких приветствий.
Взял чехол с камерой и прошёл к углу у окна, где обычно проводил съёмку, если она не требовала особого антуража. Он убрал в сторону стул и ногами разбросал по полу сбившуюся в кучку мягкую шкурку.

— Сюда, — жестом поманил Маркуса к себе.

Когда тот подошёл, Артур посмотрел на него оценивающе и, слегка взяв за плечи, повертел туда-сюда.

— Это нужно снять, — сказал, имея ввиду толстовку, и тут же сам сбросил её с плеч, умудряясь проявлять при этом почти музыкальную воздушность, не оскорбляющую вторую сторону ни намёком на разврат. Толстовка отправилась на отставленный стул и повисла на нём за ненадобностью обоих, а Маркус был передвинут к стене.

Тут всё и прояснилось: между белой стеной и французским окном в комнате Артура Нельсона, в упругом воздушном пространстве, втиснувшимся между двумя телами — расслабленным, ещё пахнущим смятой постелью и слегка напряжённым, с налётом весенней прохлады. Именно здесь произошла встреча Артура с этими глазами. Они были до невозможного голубыми, с васильковым ободком. Всё дело было в них. Живых, искренних, совершенно ничего не могущих скрыть глазах. Маркус одним прямым взглядом являл всего себя, с потрохами. Ну у какой, простите, мрази поднимется рука?

— Прости, что опоздал, — говорил тем временем Маркус. — Выпил обезболивающее и случайно уснул. Я не думал, что... это твой домашний адрес.

Артур почувствовал, что его скручивает жгутом, а потом разворачивает обратно, от возбуждения у него буквально застучало в висках. Вот она — чистейшая эротика, не нужно ничего больше. Даже обнажённое тело не могло быть настолько откровенным. Он бы трахнул этого мальчишку здесь и сейчас, у чёртовой стены, прямо перед окном. Трахал бы до крика, до одури, до исступления. До утра. Его зрачки расширились, а пальцы онемели. Артур тут же одёрнул себя и, встряхнув рукой, сделал шаг назад.

— Это была миссис Нельсон или?..

Нет. Одно наличие этой мысли могло означать уже то, что он этого не сделает. Иногда он путал творческое возбуждение с обычным. Это грозило тем, что он мог обзавестись чувствами. Ха. Ха. Артура вмиг охватило раздражение.

Он подёрнул плечом и чуть склонил голову на бок.

— Это типа твоё чувство юмора, Маркус? — сказал проснувшимся резким тоном. — Давно практикуешь? Давай проясним ситуацию. Моя мать умерла из-за того, что родился я, а спустя семь лет отец женился на шлюхе, так что «миссис Нельсон» выглядит так, как моей экономке не снилось даже в эротических фантазиях тридцатилетней давности. А теперь, когда ты можешь закрыть свой сладкий ротик, давай приступим, пожалуйста, к делу, раз уж ты всё-таки соизволил явиться.

Браво, браво! Перфекто! Вне всяких похвал, Артур. Конечно, именно так нужно общаться с моделями, настраивая их на нужный лад. Ты просто Бог поноса.

Обычно он не упоминал в разговорах мать. Никогда. Так будто её вовсе и не существовало. В сущности он ничего и не знал о ней. От неё осталось лишь несколько книг, шкатулка с украшениями и пара снимков. Недостаточно для целого человека. Говорить было не о чем. Тот факт, что он стал причиной её смерти, перестал волновать его десять лет назад. Мучилась ли она? Да, она страшно мучилась. Её убил крошечный младенец. Едва явившись на свет, Артур Нельсон уже кого-то убил. Не определяло ли это его дальнейшую суть?

— Я просто спросил, извини, — опустив взгляд, ответил Маркус спокойно.

Вновь сократив расстояние между телами и тем самым заставив воздух упираться в грудь, Артур буквально привалил мальчику к стене, обдав его своим дыханием с запахом мятной зубной пасты. Обшаривая взглядом лицо Маркуса, он поправил несколько неудачно выбившихся прядок на его макушке, а после снова отступил.

Теперь он мог взяться за камеру.

— Смотри на меня, Маркус.

— Просто смотреть? Я не должен... ну не знаю, меня никогда не снимали раньше. Не представляю, как правильно себя вести. Мне немного не комфортно.

Маркус болтал, и его открывающийся рот всё портил. Главным образом тем, что отвлекал на себя внимание. Будь то какая-то другая часть тела, Артур не придал бы этому значения, но не было в теле человека ничего более развратного и греховного, чем рот. Именно ртом, если вспомнить, был совершён первый грех, когда Адам и Ева сожрали треклятое яблоко. И когда Маркус говорил, раскрывая свои пухлые розовые губы, пустота его рта раздражала фантазию Артура.

Нервно вздохнув, он опустил камеру. Поддел защёлку и потянул на себя створку окна. Весенняя прохлада всколыхнула занавески и проскользнула по коже, вызывая лёгкий озноб.

— Не нужно ничего делать.

Вновь оказавшись близко, уже трижды за вечер, словно личное пространство ничего для него не значило — только не здесь, не на его территории, на не его условиях — Артур облизнул большой палец и провёл им по нижней губе мальчишки, увлажняя её. Его бесстыдство было безгранично.

— Мне нужно только твоё лицо. Оно совершенно.

Обычно, когда он говорил эту фразу — ты совершенство, детка — она ограничивалась этим вечером и этим пространством. Стоило только вышагнуть отсюда, как Артуром овладевало безразличие. Он высасывал всё совершенство, впитывал, оно оставалось с ним на плёнке, а уходила от него лишь использованная оболочка, кожица от выжатого цитруса. Поэтому он никогда не снимал одного и того же человека дважды. Может быть, поэтому с сексом была похожая ситуация — он брал всё, что можно было, за один раз.

Было ли исчерпаемо совершенство Маркуса? Это ещё предстояло выяснить. Одно Артур теперь знал наверняка. На своём идеальном снимке Маркус просто смотрел в кадр, так что куда бы ты не отвернулся, эти глаза преследовали тебя и вытягивали тебя из самого себя. Что ты есть такое, Артур Нельсон? Претенциозная выскочка, донимающая девственников и задротов своим присутствием? Что ты есть такое здесь и сейчас?

Щёки Маркуса слегка заалели. Он поддался молчаливо и покорно. Пальцы Артура порхали по нему почти нежно, но в то же время собственнически. Они заставляли его повернуться так и этак, стать сюда, сделать то, это, они полностью подчиняли себе мальчишеское тело, словно отныне и вовеки оно принадлежало только этим пальцам. Артур делал один снимок за другим, он забирался на стол, ложился на пол, он рычал, курил, он матерился и всё больше наглел, пока всё не привело к тому, что он уже сидел верхом на Маркусе, разложив его по полу, будто своего любовника, а голодный умоляющий взгляд смотрел на него снизу вверх.

Прошёл один час и тридцать шесть минут с того момента, когда Маркус переступил порог этой комнаты, до того как он вскрылся, словно хрустящая упаковка шоколадного драже, и выдал Артуру свой лучший кадр. Один час и тридцать шесть минут того стоили. Один день пустоты и голода того стоил. Артур получил свой один снимок из тысячи. И ведь всё как планировалось, но его трясло — что-то было не так.

Что-то было совсем не как обычно. Он не был истощён. Его небрежное «оставь свой номер», его резко включавшееся равнодушие запаздывали, будто это вовсе и не было его привычкой. Будто никто от него в изнасилованном состоянии никогда не уходил. Будто Артуру Нельсону было какое-то дело до людей, а не только до их фотографий.
Ему хотелось продолжать.

И это не имело никакого смысла, поскольку лучший снимок уже был сделан. Никакой, даже самый неебически прекрасный снимок не может иметь значения, когда ты уже сделал лучший. Маркус был отныне материалом отработанным — с него больше нечего было взять. Окстись, Артур.

Но едва только вырвавшийся мальчишка поспешил к выходу, Арти поспешил за ним.

— Стой-стой-стой. — Он успел перехватить мальчишку за руку у самой двери.

Что тут, чёрт возьми, происходит?

Предположим, что Артур в своей привычной манере вертел Маркусом, как безвольной вещью, совращая его без всякого спроса, из желания оставить последнее слово за собой. Внешне всё вполне вязалось с этой теорией, и наверняка Маркус думал именно так. Артур развернул его к себе и оперся ладонью на дверь, не давая возможности для очередного быстрого побега. Он придвинулся так близко и дышал на лицо мальчишки так часто, что ощущение поцелуя уже буквально вибрировало на губах.

Не вязалось в эту теорию только то, что никакого поцелуя не было. По Артуру будто медленно и неотвратимо ехал двухтонный каток, продавливая по его телу все состояния прошедших суток — от бессонной слабости до острого раздражения, сырую голодную пустоту и лихорадочное возбуждение. Его губы были влажными, пальцы напряжёнными, и он смотрел на Маркуса почти в упор, так что едва не текли слюни.

Но поцеловать мальчишку он не мог. Именно потому что хотел.
Потому что возбуждение было не физическим.
Потому что эти голубые глазищи вызывали желание иметь Маркуса много, сильно и сладко.
Потому что это Артур вскрывает людей, а никак не наоборот.
Потому что заходить дальше желания имеет смысл только через объектив камеры.

Нужно было сделать шаг назад, и Артур его сделал. Он взял со стола телефон и протянул мальчишке.

— Набери свой номер, — сказал только, не намереваясь выдавать никаких объяснений своим действиям. Получив желаемое, он позволил Маркусу уйти и даже выдал некое подобие «пока», занимаясь при этом сохранением номера в адресной книге.

В конце концов последнее слово осталось за ним.

Вот что ты такое, Артур Нельсон. Ты физическая субстанция. Ты линза объектива, препарирующая и раскладывающая по банкам со спиртом других людей. Никто и никогда не вскрывал тебя, потому что в тебе, в сущности, ничего нет, кроме отполированного до блеска и обшитого стразами эго.

Когда за Маркусом закрылась дверь, Артур почувствовал, что невозможно голоден. Ему необходимо было заесть физическими ощущениями всю эту чувственную дурь. Первым делом он закурил. А после, оставляя за собой шлейф из дыма, вальяжно прошлёпал босыми ногами на кухню.

От его внимания не укрылся тот факт, что Маркус оставил на стуле свою толстовку.

Часть третья. О том, что виски вреден для интимного благополучия

Часть третья. О том, что виски вреден для интимного благополучия

Светская тусовка походила на поминки, на которой каждый, попивая шампанское и фальшиво улыбаясь, хоронил что-то своё. Например, Мередит Уилсон, владелица дизайнерского агентства, которое как-то там называлось, и новый партнёр строительной компании «Нельсон», хоронила своё лицо. Ну в самом-то деле, столько косметики; кажется, улыбка уже заранее была нарисована на нём. А мистер Гэрри Шоу, управляющий чего-то там, хоронил свой алкоголизм, пожирая бутерброды целыми подносами.

Роджер Нельсон хоронил мечты на достойного сына.

Артур, вырядившись в красную рубашку с бардовым галстуком, хлебал виски из отцовского бара и музицировал на рояле. Музицирование ему было положено по предписанию психиатра. Первый раз его прописали ещё в детстве, когда в присутствии новой «мамочки» он стал проявлять повышенную нервозность и свинское поведение. Второй — уже в старшей школе — когда повышенная нервозность переросла в эмоциональную неустойчивость, а свинское поведение стало уже просто свиняческим. Артуру было положено принимать нейролептики и музицировать по часу в день. Нейролептики он благополучно спускал в унитаз, а музицировал так рьяно и громко, что вскоре это стало походить на ещё одну патологию.

Сейчас он, будучи в подпитии, пытался сыграть Бетховена и выглядел бы в целом умилительно, если бы так по клавишам не дубасил.

— Какой у вас талантливый сын, Роджер! — то и дело повторяла Мередит Уилсон своим нарисованным лицом.

Нельсон-старший улыбался при этом так, будто у него был пульпит трёх зубов разом. Марго плавала по залу в густо-зелёном платье с разрезами во всех местах, намеренно оплывая Артура и его рояль — было очевидно, что сближение грозило испоганенным вечером.

В общем-то, сегодня всем хватало ума избегать его общества, и даже Эндрю, секретарь мистера Нельсона (Марго была категорически против секретарей женского пола), которого Артур где-то и когда-то сдуру позажимал, молча пускал слюни в стороне. И Артур раздражённо стучал свой полонез, то и дело сбиваясь с нот и начиная сначала. Телефон его при этом лежал на рояле и вибрировал. Какого, спрашивается, хрена звонить, если тебе, не отвечают.

Артур резко оборвал мелодию и схватил телефон, намереваясь объяснить звонящему, что быть оленем — это мейнстрим и давно не в тренде, но тут увидел на экране имя и почему-то передумал. Звонил Маркус, и у Арти случился кратковременный приступ умиления. Будь он в более трезвом состоянии, то бы ещё подумал — прошлая встреча с этим чудесным созданием оставила его в некотором эмоциональном раздрае, и может, оно и не стоило видеться снова. Но бутыль виски был наполовину пуст, а Бетховен никак не ладился. Артур кровожадно улыбнулся и ответил на звонок. Он даже толком не внял неловкой речи мальчишки, выхватив из неё лишь тот важный факт, что он стоял под дверью, и не ответив ничего, бросил телефон обратно на рояль. Перед Маркусом он предстал во всей своей пьяной красе.

— Маркус! — он улыбнулся во весь рот и без всякого спроса потянул мальчишку за руку внутрь дома. — Заходи, ты вовремя, мне как раз нужна твоя помощь. Хочешь выпить?

Крепко ухватив прохладную после улицы ладонь Маркуса своей разгорячённой, Артур повёл его в большой зал, где проходили светские поминки. Там всё было таким же белым, освещённым, с нераздражающими однотонными пятнами мебели. У окна возле кадки с раскинувшимся лимонным деревом стоял небольшой рояль из светлой древесины. Туда Артур и утянул своего гостя. Несколько взглядов разного эмоционального содержания тут же обратилось в их сторону, но Артур не выказал к ним никакого участия.

— Знаешь полонез Бетховена? — спросил он, усаживая мальчишку рядом с собой на обшитую бархатом скамейку. — Давай сыграем в четыре руки. Будешь меня поправлять.

— Артур, я только хотел свою толстовку забрать... — попытался возразить Маркус, но это не возымело никакого эффекта.

— Она никуда не уйдёт, — было ему ответом, и Арти принялся лупить по клавишам свою истерическую версию Бетховена.

Маркус некоторое время сидел рядом молча, сложив руки на колени, словно обречённый. Он попытался оглядеться на сторонам, но поняв, что на него смотрят, — особенно из своего угла таращился Эндрю — опустил взгляд на клавиши. Не выдержав долго, он вздохнул.

— Что ты делаешь? Перестань.

Худая музыкальная ладонь Маркуса легка поверх напряжённых пальцев, обволакивая их этим мягким, почти заботливым касанием. Артур облизнул губы. Прохлада кожи Маркуса вкупе с собственным жаром породили в его голове фантазии о множестве других прикосновений ко множеству других частей тела. Если говорить о греховности, то руки можно было бы поставить на второе место после рта.

— Полонез нужно играть легче. Ведь это не марш, а танец.

Произошла, можно сказать, странная штука — власть на время перешла в руки Маркуса, этого скромного тихого мальчика с невозможно голубыми глазами. Власть его рук была спокойной и демократичной, в отличие от Артуровского тоталитаризма — она направляла непокорные пальцы, задавала им тон, но не наказывала за ошибки, только поправляла их. Вдвоём они всё-таки смогли доиграть полонез до конца, и кто-то даже жиденько поаплодировал (не иначе как новый партнёр).

А теперь новости сегодняшнего вечера!
Мередит Уилсон выпила пятнадцать бокалов шампанского и пятнадцать раз сказала Роджеру, что его сын — сущее очарование.
Гэрри Шоу пожрал все бутерброды.
Сенсация! Только наличие публики и полупустой бутыли виски спасли Маркуса от изнасилования верхом на рояле.

— Уйдём отсюда! — заявил Артур, вновь возвращая власть в свои руки, которые уже утягивали Маркуса из зала.

— Подожди. Моя толстовка...

Но было уже поздно. Вновь приведя аргумент о том, что у толстовки нет ног, Арти в обнимку с бутылём потащился в гараж, где блестел его чёрный Додж.

— Ты же не собираешься садиться в таком состоянии за руль...

— Я же папочкин сыночек, Маркус. Всем посрать, в каком состоянии я сажусь за руль.

Всамделишные отношения Артура с отцом были близки, скорее, к равнодушию. Они мало контактировали, если на то не было особых поводов. Последнее эмоциональное взаимодействие произошло между ними семь лет назад, когда Артур прилюдно обозвал свою мачеху Марго шлюхой. Отец тогда влепил ему такую оплеуху, что дитя умылось кровью. Так у него и обнаружилась гемофилия вкупе с эмоциональной нестабильностью.

Но поскольку Арти без всякой скромности пользовался денежной помощью со стороны родителя, считать его «папочкиным сыночком» не было такой уж ошибкой.

Он навалился на крышу Доджа, всверлившись в Маркуса препарирующим взглядом.

— Если ты боишься, я уеду сам.

Маркус смотрел на него с сомнением и лёгкой степенью обречённости. Покорность мальчишки будоражила Артура, заполняя буйную головушку всяческой похабщиной. Его пьяное воображение всегда было несколько истеричным.

— Лучше я поведу, — выдохнул Маркус, оттесняя распластанное по Доджу тело. Сам он был тонким и вытянутым по-девчачьи, почти молочно белым на фоне загорелого Артура.

Кое-как загрузившись в машину, они выбрались из гаража, когда уже начало темнеть. Маркус вёл осторожно и мягко, Артур валялся на заднем сидении и с горла хлебал виски, таращаясь на кудрявую макушку, которая завлекала его больше, чем пейзаж ночного Калгари. Вид он имел при этом крайне философский, ибо весьма не философское нутро покоилось под внезапно проснувшейся, судя по всему от перепития, молчаливостью. Рот он открыл, только когда машина остановилась.

— И куда ты меня привёз?

Маркус молча вышел и открыл ему дверь, будто какой-то барышне. Впрочем, сейчас не помешала бы и более основательная помощь. Арти с горем пополам выбрался, тут же слегка завалившись на Маркуса. Судя по виду на Даунтаун, они забрались в хуй пойми какую даль — парк Эдуорти.

— А-ахренеть. Ты меня на свидание сюда привёз что ли? — хмыкнул Артур.

Он не любил Даунтаун, несмотря на то что самозабвенно тратил деньги, которые делались именно там. Не составило бы большого труда вычислить по окнам офис компании отца, его было видно отсюда — работа там не останавливалась практически никогда. Всё же ночью и с такого ракурса район выглядел завораживающе. Но Арти плевать хотел на виды, его занимало другое.

Виски закончился, а публики здесь, на берегу, в такое время уже не водилось, что означало полнейшее уединение с нежным мальчишеским телом, пахнущим цветущей весной и нотной бумагой. Сознание Артура расплывалось маслом по изгибу открытой тонкой шеи.

— Тебе нужно было уехать подальше оттуда, — сказал Маркус, складывая ноги по-турецки. Он тоже смотрел не на Даунтаун. Внимательно, сосредоточенно он разглядывал пьяного Артура так, будто видел перед собой что-то красивое и многосложное. — Зачем ты остаёшься на эти вечера, если они тебя так раздражают?

Арти валялся на мягкой траве, подоткнув голову локтем. В своей пафосной рубашке с галстуком он смотрелся здесь вычурно, впрочем, по природе своей был вычурным элементом всюду.

— Отец считает, что меня нужно выгуливать перед партнёрами. Чтобы знали, с какой хернёй им придётся иметь дело, и привыкали.

— Ты ведь учишься на архитектурном? Будешь работать в его компании, когда закончишь?

— Выбрал среднее между строительством и творчеством. Известное дело, что мне нельзя доверить бизнес. Не хочу говорить об этом дерьме. Вообще не хочу говорить...

Он подобрался и полез ближе к Маркусу, поглаживая его руку кончиками пальцем. На прохладной коже ощущалась лёгкая трепетная дрожь, а оказавшись ещё ближе, Артур уловил участившееся сердцебиение и сбившееся дыхание. Он не сомневался, что сейчас мальчишка поддастся, и его можно будет наконец списать как отработанный материал — слишком уж затянулось это мучительное взаимодействие, творившее с Арти невесть какую чертовщину. Нужно просто вытрахать мозги из этого тельца, выбрать из него всё до потрохов — и тогда точно отпустит.

Но сладостное предпоцелуйное дыхание из губы в губы было прервано уткнувшейся в грудь ладонью.

— Ну неужели ты не хочешь, сладкий? — промычал Артур, пытаясь пробиться сквозь преграду.

— Очень хочу... — на долю секунды губы смазано соприкоснулись, и горячая волна прошила позвоночник. Маркус тут же отодвинулся. — Но завтра ты объяснишь это тем, что был пьян.

Артур, страдальчески вздохнув, обмяк на ноги мальчишки, уткнувшись щекой в худую коленку. Музыкальные пальцы осторожно пробрались в его шевелюру и стали заботливо её перебирать.

— Я не на один раз, Артур. Поцелуешь меня — и станешь моим.

Артур перевернулся на спину и посмотрел в голубые глаза снизу вверх. И как давно, спрашивается, этот мальчишка в него влюблён?

Часть четвёртая. О пользе добрых дел

Часть четвёртая. О пользе добрых дел

Болезненно худое вытянутое тельце попалось на глаза Артуру во время обеденного перерыва. Оно сидело на подоконнике в одиночестве и упоённо читало книжку, не замечая ничего вокруг. Но Артура оно, конечно же, заметило, когда он остановился рядом, воцарив всего себя в пространстве холла, заполненного прочими студентами. Он с поразительным безразличием игнорировал свою способность становиться эпицентром внимания. Маркус же, привыкший быть незамечаемым, сразу чувствовал, что на него смотрят. Он оторвал взгляд от книжки и взволнованно посмотрел на Артура, на что тот только протянул ладонь и своим привычно фамильярным тоном сказал:

— Ключи.

Утром он с некоторым раздражением осознал тот факт, что Маркус соизволил отправиться домой на Додже. Вероятно, с пьяного разрешения, этого он уже не помнил. Для достаточно резкого разговора вполне хватало и всего того, что осталось в памяти Артура со вчерашнего вечера, но он решил не проявлять эмоций. Равнодушие было куда красноречивее.

Мальчишка достал ключи из кармана, аккуратно положил их на протянутую ладонь и едва не сбиваясь объяснил, где припарковал машину. Только когда стало очевидно, что Артур собирается молча уйти, он решился спросить:

— Мы можем встретиться и поговорить, пожалуйста?

Но ответом ему было брошенное через плечо «нет», а после, на одну только секунду обернувшись, Арти добавил:

— Прости, детка, я был пьян вчера.

Он сделал вид, что не замечает, как пронзительно и отчаянно смотрят на него голубые глаза. Что ему по фигу. Мало ли кто там был в него влюблён — становитесь в очередь! Артур знал, что все они любят в первую очередь себя, и внимание нужно им, только чтобы показать себя. О, Артур Нельсон посмотрел на меня, значит, я лучше других. В сущности, не имеет значения, будет это Артур или другая выскочка из высшей лиги — главным было ощущение собственной важности от того, что тебя заметили. Таких, как он, никто не любит по-настоящему. Было бы за что.

Улыбайся шире, Арти. Пустоту внутри всегда можно списать на похмелье.

В его комнате на стуле всё ещё висела толстовка. Артур отнёс её вниз и бросил на вешалку, указав Розмари отдать это Маркусу, если он снова заявится. И Маркус в самом деле заявился тем же днём, будто ему носить, прости Господи, нечего было. Экономка встретила его с сочувственной улыбкой.

— Велено отдать тебе это, — и она протянула толстовку.

Мальчишка кивнул и сказал спасибо. Но уходить не спешил и замялся на месте.

— Может быть… вы пропустите меня, пожалуйста? Мне нужно поговорить с Артуром.

И он сложил ладони в молитвенном жесте, состроив наимилейшее лицо, хотя и без того смотрелся на своих тонких ножках сущей куколкой. Розмари рассмеялась. Ей нередко приходилось видеть подобное. К Артуру домой таскались и девочки, и мальчики, порой с заплаканными мордашками, и все уверяли, что им очень-очень нужно. Розмари привыкла отправлять этих несчастных по домам, потому что давать им надежду было никак нельзя. Так, как она знала Артура, его не знал никто, даже он сам.

Именно поэтому она пропустила Маркуса в дом.

— Насколько я помню, пропускать тебя никто не запрещал.

— Спасибо большое! — Глаза мальчишки засияли, и он помчалась по лестнице.

Артур, разложив у открытого окна стол для черчения рисовал какую-то схему. При виде гостя он вздохнул и состроил недовольную физиономию. Какого чёрта случилось с Розмари? Обычно без предварительной договорённости она пускала только Дастина, единственного, пожалуй, друга Арти. Потому что Дастин мог затрахать мозг любому за две минуты.

— Здесь больше ничего твоего нет.

Маркус робко прошёл по комнате и остановился возле стола, глядя на Артура своими большими глазами.

— Я могу попросить тебя о помощи, Артур? — сказал он, чем невольно примагнитил к себе взгляд. Возможно, он и в самом деле выглядел отчаянно в этот момент, поскольку прийти за помощью сюда можно было действительно только от отчаяния. — Мне больше не к кому обратиться. Моя мама заболела, она сейчас в больнице. У неё депрессия. Она целый день смотрит и смотрит в одну точку.

Пальцы зацепились за столешницу. Белый прозрачный тюль, всколыхнувшись от ветра, окутал тонкую фигуру Маркуса.

— Я хотел её немного порадовать. Сделать небольшое видео. У меня есть несколько семейных записей, и можно было бы поснимать ещё что-нибудь, я подумал, что ты можешь помочь мне с этим… Я пока плохо умею монтировать, а учиться не хватает времени, я сейчас играю по вечерам в одном ресторане, чтобы немного заработать…

Артур прожигал мальчишескую голову своими зелёными глазюками. Невозможно было поверить, что Маркус пришёл давить на его жалость. Вовеки веков никто не заподазривал его в наличии подобных эмоций. В каком, простите, месте.

— Ты с ума сбрендил? — выразил он свои мысли, и в этот момент можно было подумать, что мальчишка сейчас расплачется. Выглядело это довольно мучительно даже для Арти. Он опустил взгляд к своей схеме и снова взялся за карандаш. — Я не занимаюсь благотворительностью, — сухо добавил напоследок.

Маркус кивнул и ещё секунд десять простоял на месте, после чего вытворил чёрт пойми что. Он обогнул стол и, остановившись рядом с Артуром, мягко погладил его по волосам. А потом молча вышел из комнаты.

*

Одному, наверное, Богу известно, сто сподвигло Артура на первое доброе дело в его жизни. Он никогда не отличался добродетелью. Когда от него чего-то хотели, то должны были предложить что-то взамен. Те, кому предложить было нечего, оставались ни с чем. Чтоб и другим неповадно было.

Уж конечно, виной был не тот простой заботливый жест из детства. Да и кто в детстве Арти мог вот так гладить его по голове? Если только одна из тысячи нянек, сменявшиеся едва ли не каждую неделю. Сначала, может быть, кто-то из них думал, что Артур — хороший милый мальчик, но это скоро проходило. С тех пор его поведение стало таким, что уже никто так не думал, даже едва с ним познакомившись.

А тут этот Маркус, будто свалившийся с Луны. Нельзя же быть таким доверчивым Бог весть с кем. Кто-то должен был объяснить ему.

Артур нагнал его по пути домой. Остановился и высунул из окна свою тёмную головушку.

— Садись, — бросил в своём привычном тоне, не соизволив поздороваться.

Можно было понадеяться, что Маркус, обидчиво надувшись, ответит, что справится сам. Но простодушие мальчишки не знало границ. Он улыбнулся совершенно по-детски и быстро сел в машину. Теперь пути назад не было. Артур вручил ему камеру и направил её в открытое окно.

— Держи крепко, чтобы не дрожала. Вот так.

И он вдавил на газ.

— Расскажи о своей маме. Какая она?

Маркус сосредоточенно смотрел на экран, где отображалось всё, что он снимал.

— Она забрала меня из приюта, когда мне было семь. Я помню этот день, на ней было голубое платье в белый цветок. Она уже тогда работала учительницей и до сих пор работает. Преподаёт математику. Я хорошо знал математику только из-за неё, она никогда не жалела на меня времени. Мы с ней живём только вдвоём, знаешь. Ну то есть втроём с котом. Скромно, но нам всегда всего хватало. Однажды она подарила мне пианино, представляешь? — Маркус на мгновение обернулся и глянул распахнутыми глазами на Артура, так что у того вырвалась невольная полуулыбка, сгладившая привычно надменное выражение лица.

— Что она любит?

— Ммм… Любит яблоки, большие и кислые. Индийское кино любит, всегда под него ревёт. Я тоже, бывает. Любит Людвига, это наш кот, мы его назвали в честь Бетховена. А ещё, знаешь, она любит высоту и на колесе обозрения кататься. Говорит, что в детстве мечтала стать лётчицей.

— Высоту, говоришь? Знаю я одно место…

Артур резко крутанул руль, разворачивая Додж, и Маркус повалился на него. Прежде чем вновь взять покрепче камеру, он сказал:

— Спасибо, Артур. Что согласился помочь. Один ученик из её класса покончил с собой, и она теперь думает, что могла предотвратить это. Никогда не видел её такой раньше.

— Только не думай, что мне есть до этого дело, ладно?

— Конечно.

Маркус улыбался, вновь наводя камеру. Конечно, он думал.

Они приехали в Даунтаун, к зданию, где располагался офис строительной компании «Нельсон», оно было одним из самых высоких здесь. До крыши добирались целую вечность, а когда добрались, что оказались так высоко, что весь Калгари был как на ладони. Маркус от страха вцепился в руку Артура и не хотел её отпускать. Его испуг веселил Арти. Сам он знал эту крышу с детства, и чувствовал себя свободно здесь.

— Я же тебе говорил, что я приёмыш? Не то чтобы я прям тоже любил высоту…

— Представь, что если ты упадёшь, то будешь падать так долго, что не почувствуешь падения — отключишься ещё в полёте.

— Это ты так шутишь?

— Ну ладно, будет очень больно. Но зато это быстро пройдёт.

Артур водил Маркуса по краю крыши, пока он хотя бы немного не привык к высоте, показывал ему красивые места. Обдуваемый ветром, Маркус смотрел в объектив камеры распахнутыми глазищами.

— Привет, мам! Смотри, вон там наш дом, он совсем крошечный. А вон там твоя школа, сверху выглядит так же скучно, как и снизу. Тебе обязательно нужно будет сюда прийти. Это как на самолёте только без самолёта. Можно, пожалуйста, мы уже спустимся, или я сейчас запищу?

Остаток дня они провели дома у Маркуса. Это был обычный, ничем не примечательный серый район и старый, давно не крашенный четырёхэтажный дом. Квартира под крышей оказалась такой крошечной, что по всей совокупности уступала по площади даже комнате Артура. Он, конечно же, поспешил сообщить, что у него больше даже ванная и, аки башня, оглядывал обитель свысока. Снимал светлое пианино, проигрыватель и стопку пластинок, разноцветного, ластящегося к ногам Людвига.

— Обычно он не любит курящих, но ты ему, кажется, нравишься, — сказал Маркус, протягивая кружку чая. — Он слепой. Мы это поняли, когда подобрали на улице и принесли домой.

Артур, стоя посреди этого крошечного мира Маркуса, с узорчатыми обоями на стенах, слепым котом, алоэ на подоконнике, всякими салфетками, статуэтками, шкатулками, и чувствовал себя безоружным, будто с него сняли всю его кованную броню. Он не мог брякнуть какую-нибудь обычную для себя фамильярность, из него просто не лезло.

— Сыграй что-нибудь, — сказал только.

Маркус усадил Людвига на пианино и стал в шутку наигрывать полонез.
Странно, но в своём маленьком мире он был счастлив просто так. А Артур — в своём большом?

*

Видео было готово через два дня. Арти эти два дня (плюс ещё два до этого) даже не бывал в клубах — эка невидаль! Сидел дома и смотрел на прыгающего на экране маленького Маркуса и его маму. Это не было ностальгией или какой-нибудь там завистью — честно говоря, хрен кто разберёт, что это вообще с ним такое было.

Артур курил, заполняя пепельницу, и пил апельсиновый сок, который Розмари приносила вместо кофе. Нормальные люди с их нормальной жизнью, которую они почему-то любят. Не жрут на ужин трюфелей и не таскают диоров, но всё равно любят. Таким, должно быть, плевать с колокольни на выпендрёжников с Даунтауна, которые в неделю тратят больше, чем они за год. Они не заполняют свою пустоту дорогими вещами. И откуда только вот такое создание взялось в жизни Артура? Так уж ли ему было нужно это внимание?

Он думал об этом, пока делал видео. Ему пришлось обойтись без пафоса — поэтому так долго возился. Закончив, он пригласил Маркуса домой. Остановил посреди кафетерия и своим будничным тоном сказал:

— Зайди сегодня, посмотришь что получилось.

Будто ему было какое-то дело до мнения мальчишки. В сущности, восторгов от своих работ Артур получал предостаточно в жизни. Он фрилансил в нескольких модных журналах, где его пафосный стиль принимали на ура. Его приглашали на разные съёмки, его печатали, он не страдал недооценённостью. Если бы Маркусу не понравилось видео — это были бы сугубо его личные проблемы.

Он пришёл поздно вечером, после работы в ресторане, извинился. Артур, развалившись в кресле, небрежно поманил его к экрану, присесть он, разумеется, даже не предложил. Маркус просто стал возле стола и просмотрел всё видео молча. Только через молчаливую паузу он приблизился, и Артур увидел, как распахнулись его глаза. Невозможно было представить, чтобы в этих глазах промелькнула хотя бы толика фальши.

— Можешь включить ещё раз, пожалуйста?

И Артур смотрел уже не на экран, а на это лицо. Таращился совершенно бессовестно.

— Это очень красиво, Артур. Я даже не знаю, как мне тебя благодарить.

Маркус повернулся и, подавшись навстречу, поцеловал щёку Артура своими розовыми губами. Ему, на самом деле, не стоило этого делать. Ему лучше было бы поскорее уйти.

Но было уже поздно.

Артур уже успел ухватить его за руку, чтобы напитаться этим священным трепетом, потянул на себя, и не дав даже секунды раздумий, набросился и стал целовать, словно голодный. Маркус дрожал, его губы раскрывались сначала неуверенно, робко, но вскоре поддались, позволив наглому языку проскользнуть внутрь. Поцелуй враз стал жарким, подхваченный под бёдра Маркус был усажен на стол, с которого посыпались какие-то папки, стакан с карандашами, что-то ещё… Руки бесстыдно путались в волосах, гладили лицо, шею, пробирались под одежду, стягивали её и разбрасывали по полу. Где-то по пути к кровати был задет журнальный столик, стопка битников шумно рухнула на пол, заглушая сорвавшийся с нежных губ стон.

Артура прорвало, он больше не сдерживал мучившие его эмоции, и те захлёстывали, так что голова шла кругом. Он повалил Маркуса на белый ворох одеяла и долго, сладко целовал его рот, его податливое ароматное тело, владел им собственнически и страстно, пока не довёл до судорожного приступа блаженства и сам не упал в эту пропасть совершенно одуряющей пустоты.

---

---

ролевое

Не люблю посты, которые похожи на лоскутное одеяло. Кусок того, кусок этого, там постоял, тут посидел, сказал одно, второе, третье, одна эмоция, другая. Раздражает такая нецельность текста. Как вообще отвечать на эту кучу всего? Пропустишь то и это, скажут, что невнимательно читаешь, или что персонаж проигнорировал. А я не могу, например, на несколько параллельных вопросов разом отвечать.

---

Обожаю современные трамваи-утюжки, они прекрасны.
А ещё обжираюсь голландскими вафлями, вкуснота.

---

ролевое

Наверное, пару лет назад писала тут, что думаю, стоит ли поиграть женского персонажа, и что единственный женский персонаж, которого я могла бы поиграть, - это Катя Невская из романа. Ну и вот. Как обычно, от отчаяния. Теперь думаю, не переписать ли роман под Билл, мда. Пришлось убрать всю мистику из сюжета, и ограничиться повышенной чувствительностью. Плюс кое-кто хотел её взять под крыло и всё сложилось так, как сложилось. Тот, кто хотел, потерялся немного, но тем не менее всё устоялось и обросло деталями. Внешность, правда, оказалась не так хороша, как изначально казалось, но два аватара - тоже разнообразие.

Билли Брук, 22 года
медсестра в психиатрическом отделении госпиталя

Они сидят друг напротив друга уже добрых пять минут, когда доктор наконец произносит:
— Здравствуй, Билли.
Билли смотрит на свои руки, которые аккуратно лежат на коленках. Ей одиннадцать. Чёрные волосы спадают на лицо. Тихая аутичная девочка, которая, кажется, совсем не умеет улыбаться и никому не смотрит в глаза. Кресло, в котором она сидит, слишком большое, и вытянутая ровная спина ни на что не опирается. Только взрослые зовут её Билли.
— Расскажешь мне про Эшли?
Нечего рассказывать. Эшли умерла. Утонула в бассейне. Она была хорошенькой, но глупой, и скручивала нежные губы бантиком, когда злилась. Эшли по два часа в день занималась на фортепиано, когда приходил учитель. Билли всегда вертелась рядом. Она хорошо запоминала ноты.
— Вы с ней не ладили?
Доктор задаёт неправильные вопросы. Билли не отвечает на неправильные вопросы.
— Эшли тебя не любила?
Билли медленно и молча кивает.
— А ты любила Эшли?
Билли любит читать книги и забираться туда, где её никто не может достать. Любит ласковых дворовых собак и запах в кондитерской. Любит тишину и дождь. Когда кто-то идёт рядом и не хватает за руки. Когда не нужно отвечать на вопросы. Документальные фильмы по телевизору. Большие красные яблоки. Воздушные шары. Уличных музыкантов. Метро. Фонари.
Билли не понимает прошедшего времени слова «любить».
— Я не желала ей зла, — отвечает она после паузы, впервые подав голос.
— Ты знаешь, почему миссис Грейс вернула тебя обратно в службу опеки?
Билли хмурится, и её синие глаза совсем скрываются за волосами. Она знает. Но не всё, что она знает, она может понять. Сцепливает пальцы, до этого лежавшие на коленках ровно. На запястьях есть несколько свежих синяков.
— Она думает, что я столкнула Эшли в бассейн.
— Почему она так думает?
— Потому что Гордон Макмайер упал с лестницы.
Гордон Макмайер был её первым отчимом. Он никому не позволял трогать Билли. Научил её ездить на велосипеде и быстро считать в уме. Магда Макмайер сказала, что Билли подставила Гордону подножку, чтобы ей досадить. Билли думает, что если бы она хотела досадить Магде Макмайер, то подставила бы подножку ей. Когда Гордона нашли на полу со свёрнутой шеей, Билли сидела рядом с ним и тихо плакала.
— Ты сталкивала Эшли в бассейн, Билли?
Она медленно качает головой и задумчиво хмурится.
— Я не умею плавать. Я не успела вытащить Эшли вовремя. Когда я вытащила её из воды, она была уже мертва.
— Как ты поняла, что Эшли мертва?
Билли не хочет отвечать. Она цепляется пальцами за пуговицу на рубашке. На ней красная клетчатая рубашка мужского покроя и потёртые бесформенные джинсы. Доктор настойчиво молчит. Бледное лицо Билли искажается горечью.
— Она была пустая. И скользкая, как будто завёрнутая в прозрачный пакет.
— Тебе когда-нибудь приходилось чувствовать чужую боль?
Билли смотрит на доктора. У него большие грустные глаза, как у бассет-хаунда. Кажется, она угодила в ловушку, упустив тот момент, когда он начал задавать правильные вопросы. Билли понимает, что такие вопросы ей не нравятся ещё больше. Она спрашивает, не считает ли он это болезнью. Первый психиатр хотел записать ей в медкарту синдром Аспергера. Билли прочитала пятнадцать медицинских справочников — никакого синдрома она у себя не обнаружила. Она хочет стать медсестрой.
Доктор говорит, что из неё получится хорошая медсестра.
Они больше не встречаются, потому что служба опеки устала от Билли — её не так-то просто пристроить в семью. Они немного подчищают её историю, и Билли увозят из Квебека в Уотерлу. Новый брат Билли, рыжий, словно солнце, Патрик, катается на скейте и играет на гитаре. Он всюду носит с собой диктофон и заставляет Билли читать стихи под музыку. Новая «мама» учит её печь шоколадные печенья. Через год она, обливаясь слезами, собирает вещи Билли в сумку.
— Ах, Билли, ну почему ты такая непутёвая? — причитает она.
— Мама, мам, давай оставим Билла! — слёзно просит Патрик.
Но ведь это не Квебек, это Уотерлу, слишком маленький город, а полицейские приходили уже дважды, и соседи шепчутся. Диспетчерская служба скорой помощи всё тщательно фиксирует. Это всё не от Бога, совсем не от Бога. Шейла Ньюмен страстная католичка. Она ходит в церковь каждое воскресенье и тщательно исповедуется. Она выбрасывает Билли на улицу и рассказывает об этом в очередное воскресенье. Но ведь так не бывает, Билл, почему ты такая непутёвая!
Ей тринадцать. В школе подшучивают. В службе опеки вздыхают — слишком сложный случай. Билли сама по себе. Она может просидеть на одной стуле три часа подряд, если забыть о её существовании. Тайком от Шейлы Ньюмен она видится с Патриком.
Опекуна она находит себе сама. У него сердечный приступ, и Билли ходит в больницу, а потом домой, приносит шоколадные печенья. Марвин Брук не задаёт вопросов. Он говорит:
— Ну-ка посмотри на меня, Билл. Эй, я тут.
— Идём, купим тебе новые ботинки, носишь какое-то старьё.
Билли напрочь отказывается надевать платье.
— Да боже мой, будем хипстерами! Мне отрастить бороду?
— Давай-ка я тебя научу, как надо отвечать на оскорбления.
Марвин хохочет, когда Билли разбивает нос мальчишке из школы. Он приходит разбираться, почему это её наказали. Он не спрашивает, хочет ли она переехать к нему. Он говорит:
— Теперь мне придётся объяснять гостям, почему моя книжная полка похожа на библиотеку для начинающих маньяков. Не могу поверить, что ты всё это прочитала.
Билли читает медицинские справочники. Марвин смеётся, когда находит сборники Уайльда и Целана. Билли любит поэзию.
В её комнате царит дотошный порядок. Больше никто не подшучивает над ней в школе. Марвин водит её в кино, но она смотрит комедии с сосредоточенно серьёзным лицом, и это смешит его больше, чем сами комедии.
К выпуску из медколледжа Марвин дарит ей щенка немецкой овчарки. Билл называет его Ноем и разговаривает с ним, как с человеком. Она устраивается медсестрой в госпиталь, как и хотела, убирает длинные непослушные волосы под аккуратный чепчик, открывая обзору большие синие глаза — и не заметил бы её, тенью скользящую между койками, если бы не они. Билли заботится о неудавшихся суицидниках, кормит их с ложечки, слушает долгие тягучие истории, сидя рядом. Она хорошая медсестра.

пост

У Саммер были красивые длинные волосы, белые-белые, с изумрудным отливом. Теперь их, конечно, придётся обрезать. Ведь это всё никуда не годится. Кожа у неё тоже была белой, с ярко очерченными голубыми полосками вен. Не сейчас, конечно. Сейчас она походила на бумажную куклу, вены впали и стали чёрными. Ах, Саммер, ну как так получилось, что абсолютно зимнюю девочку назвали Летом! Разве так можно? И как жить, если ты — это не ты? Если летом может пойти снег, а посреди зимы вдруг растают все ледники? Очень-очень плохо. Билли было очень жаль Саммер.
Саммер лежала в луже крови, и её волосы совсем испортились. Пока все остальные пациенты мирно спали под успокоительным, Саммер резала себе вены куском зеркала. Глупая, глупая девочка. Ведь если совсем не умеешь резать, не стоит и начинать. Только измучаешься и покалечишься. Известно же. И даже не первый раз.
Впрочем, сегодня у Саммер был хороший союзник — время. Кровь текла, и текла, и текла. Билл не сразу почувствовала пропажу Саммер (здесь всегда кому-то было больно). И не сразу вспомнила, что на прошлой неделе мистер Катковски разбил зеркало. Ничего необычного, просто агрессивный припадок, с ним такое случалось. Он спокойно чистил зубы, а потом ни с того ни с сего начинал колотить всё, что попадалось ему под руку. На этот раз ему попалось зеркало. Держать зеркало в ванной было не самым лучшим вариантом. Но не держать его совсем тоже было нельзя. Миссис Нортон, например, могла навсегда забыть, как она выглядит, — её синдром Альцгеймера прогрессировал с каждым днём. Осколки быстро убрали, но никто не стал складывать из них целое зеркало. Никто не заметил, что одного элемента не хватает.
Кончиками чувствительных пальцев Билл уловила робкий пульс, неровный и дрожащий в бессильном отчаянии. Она осторожно вынула Саммер из лужи. Волосы протянулись по полу, оставив путанный авангардный узор, схожий с картинами Поллока. Тело было лёгким — плохой признак. Оно пустело.
Сложно сказать, почему Билл решила нести Саммер на руках. Возможно, потому, что она находилась ближе к лифту, чем к носилкам. Возможно, потому что время было не исходе. Возможно, потому, что не было никакой разницы. Белый халат всё равно уже испачкался. Билл оставила кровавый след на решётке и на кнопке вызова лифта. Она всегда очень тщательно обстригала ногти, чтобы под ними не собиралась кровь. Здесь никогда не заканчивалась кровь.
Билл и Саммер спустились в хирургическое отделение. Дежурная медсестра ошарашенно уставилась на них. Билл, кажется, плохо понимала сейчас, как она выглядит. Она, кажется, не понимала сейчас совсем ничего и только несла на руках окровавленную полуживую девочку.
— Мне нужна доктор Остин, — сказала она, остановившись возле поста дежурной сестры. — Вы не могли бы позвать доктора Остин?
Почему именно доктор Остин должна была появиться здесь этой ночью, она не объяснила, будто это было очевидно само по себе.

ещё пост

Старенькое пианино из красного дерева всегда стояло в гостиной Марвина Брука, потому что на нём выгодно смотрелись золотые кубки. Оно переехало сюда из родительского дома, в те времена, когда кубки ещё не были золотыми и не возвышались громадинами величия своего обладателя. С годами пианино потускнело и опечалилось — крышку его никто не открывал. Но с недавних пор оно, поскрипывая и постанывая, неуверенно, в ритме адажио, начало звучать. И как-то сразу оживилось, стало ярче и стройнее, стряхнув с себя пыль десятилетий.
Дело в том, что в доме Марвина Брука завелась Билли. Завелась как-то сама по себе, будто паучок, который сам решает, где его паутине висеть, а где не висеть, где ему ходить, а где не ходить. Билли завелась не только на скамейке у пианино. Она завелась на книжной полке, в кресле у окна, на кухне и ещё заняла собой целую комнату под крышей, разложив на полках шкафа стопки джинсов и рубашек, развесив по стенам странные схемы и рисунки.
Теперь в доме Марвина Брука жили два Брука — он сам и Билл.
У Марвина дела, у Билла — пианино. Морис Равель в 14:30, Сергей Рахманинов в 15:45. Итальянская полька звучит как-то аутично и быстро надоедает. В 16:20, проходя мимо в очередной раз, Марвин бросает своё «ну хватит уже, не до скончания же века играть», и крышка опускается на клавиши.
К Марвину ходят друзья, коллеги. Билл, поздоровайся с Эрджи. Билл, поздоровайся с Найджелом. Билл! Ну-ка спускайся! Билл не любит, когда к Марвину приходят ученики, они шумные и задают вопросы, съедают всё печенье за минуту — ни за что не вытащишь её из комнаты, пока они в доме. Выберется, только когда станет тихо, осмотрит всё, подлатает паутинку там, тут, наготовит свежих печений.
Теперь в доме Марвина Брука всегда есть печенья: шоколадные, овсяные или с грецким орехом.
Сегодня Билл хочет печь шоколадные. Но пришла Эрджи. Все всегда приходят без предупреждения. Когда Билли не успевает спрятаться, она всюду ходит за Марвином и прячется за его спиной. Но сегодня всё идёт не так, потому что Эрджи пришла не одна. Эрджи привела свою племянницу.
— Билл, поздоровайся с Рут, — говорит Марвин.
— Здравствуй, Рут.
— Давай-ка ты научишь её готовить печенья.
Билл хмуро моргает, глядя себе под ноги.
— Что у нас сегодня? Суббота! Шоколадные печенья! Вперёд. На кухню. Будь вежливой.
Сопя, Билли идёт на кухню. Рут прыгает вокруг, прыгает и прыгает, будто напилась сладкой газировки и теперь не может не прыгать. Билли не любит газировку, от неё покалывает в носу. Коридорами она приходит на кухню. Кухня в доме Бруков — это самая идеальная кухня их всех кухонь. Она не больше и не меньше, чем нужно, не светлее и не темнее, не ярче и не бледнее — выложена бардовым кирпичом с белыми прожилками и отточена тёмным деревом. Даже в самую лучшую погоду Билл ни за что не вытащишь пообедать на лоджию — она будет есть только на кухне.
Билли открывает холодильник и достаёт нужные продукты, выкладывает аккуратно на стол яйца, масло, шоколад. Открывает шкаф, добавляет муку и сахар. Медленно, дотошно раскладывает нужные кастрюльки и миски, будто не печенье собирается готовить, а устраивает инсталляцию кастрюлек. Помрёшь от нетерпения, наблюдая за этим действом.