Смешное. Закинула повесть про Лёню на Ridero, поставили на неё рейтинг 18+. Спросила почему, ответили:
Вашей книге был присвоен рейтинг 18+, потому что в ней содержатся сцены употребления алкоголя без осуждения.
Например:
Налейте мне скорей ещё этой волшебной настойки, хочу за всех вас выпить! Музыка в студию!
Баян со свистом грянул третий раз. Лёня выпил и через стол обнялся с Варварой. Данила задумчиво почесал подбородок.
\\
Дядя Саша допил вино, повертел в руках бутылку, изучая этикетку, и отвлечённо сказал:
— Уютно у вас тут. Семейный ресторан?
\\
Налил в обе стопки и пихнул одну Лёне, заставив его поднять голову от стола.
— Молча и залпом.
Он тут же продемонстрировал, как это делать — выпил и, поморщившись, заел кусочком суджука. И пока Лёня, попытавшись повторить это так же быстро, помирал от кашля, Данила снова взялся за телефон и набрал другой номер.

А я почему-то сперва только про последний фрагмент подумала, даже и забыла, что у меня в конце на свадьбе Лёня ужрался

Ссылка: ridero.ru/books/kak_danila_lyonyu_spasal/

---

Немного интересного про медитацию и неинтересного про жизнь.
Не помню, почему идея отправить книгу в издательство Попкорн букс показалась мне хорошей. Таким идеям надо давать вызревать, чего я часто не делаю из-за холеричности. В общем, это было ещё в сентябре, я написала синопсис и отправила с текстом им по электронной почте. Пришёл ответ: спасибо за интерес к нашему издательству, мы прочитаем и вернёмся с обратной связью. Не помню, когда я перестала ждать их обратную связь. Не было такого, чтобы я сидела и молилась, хоть бы да, хоть бы да, в общем-то, обратная связь предполагает, что ответ придёт, даже если нет, и я подумала, пусть всё будет так, как они решат. Но ответ не пришёл даже спустя полгода, и стало обидно: мы вернёмся, и не вернулись. Отписалась от их пабликов и забыла о них совсем. А тут недавно наткнулась опять, и они уже, значит, рекламируют книги своих первых русских авторов. Стало как-то совсем обидно и ещё вдобавок завидно, в общем, замучила меня всякая дрянь. Решила помедитировать на эту тему, а то как-то противно, что в душе такое сидит. Помедитировала на прощение пару раз.
И мне пришла обратная связь. Девять месяцев спустя. Неважно, что нет, главное, что стоило мне простить их, как они сразу же написали мне ответ и даже извинились, что так долго.

---

Вчера гуляла бесконечно много километров, пока не отвалились ноги. А ещё лоб обгорел.

---

Как Катя варила пасту для шугаринга.
Первый раз: что-то она не густеет, что-то она не густеет; да блин, когда уже начнёт густеть; упс, леденец.
Второй раз: вроде бы неплохо получилось, но можно погуще, на видео говорили можно кинуть в микроволновку на две минуты; *через минуту в микроволновке* о, неплохо кипит, можно ещё минуту; *через ещё полминуты в микроволновке* паста расплавила контейнер...

---

Вчера глянула «Мёртвые не умирают», потому что мне хотелось посмотреть на Остина Батлера, а ещё там есть Адам Драйвер и, как выяснилось в процессе, Калеб Лэндри Джонс, которого я обожаю, Тильда Суинтон и смешной Стив Бушеми. То есть его стоило посмотреть чисто из-за каста, но оказалось, что это ещё и весьма добротный фильм, ироничный и стильный. Пишут про него много плохого, но мне он в целом понравился, про зомби, которые ищут вай-фай, было реально смешно, при том что я не понимаю темы зомби. Но я спокойно смотрю фильмы, где действие тянется медленно и не считаю это пороком. Вы попробуйте Филлини, Тарковского, Рефна посмотреть, вон там медленно, а тут просто неспеша.

---

Вспомнила я тут про Влада Чайку. Думала, как закончить сборник, и вот вспомнила, что был у меня Чайка, а, чёрт возьми, жалко терять хорошего персонажа с таким именем, если история не пошла. Открыла вчера этот примерно семилетней давности текст. Это текст, из которого выросла Билли Брук. Очень плохой текст с очень прекрасными фрагментами. Рада, что не удалила, потому что нашла там совершенно замечательную идею, на которую и положу финальный рассказ. Решила и имена старые сохранить, они были придуманы даже не семь лет назад, а как бы не все семнадцать. Текст всей жизни.

---

Приснилось, что я дважды покусилась на сладкое. Причём первый раз это были почему-то салфетки. Я замочила салфетки и собралась их есть, но потом вспомнила: ой, я же не ем сахар. А второй раз уже прям настоящая сладость, что-то восточное с карамелью, я сначала съела ложку, а потом вспомнила. Странные сны. На деле с утра ем столько фруктов, что без шоколада и прочего вполне справляюсь, и даже сахарный монстр не беспокоит. Это на самом деле удивительно, ведь я ела сладкое каждый день, и не потому что мне прям вот хотелось-прехотелось, а, скорее, в силу привычки и ну а что же ещё вкусненького поесть, как не сладкое.

---

О некоторых моих персонажах.

Обычно я плох, но когда я хорош, я хорош дьявольски.
Чарльз Буковски

---

Думала, что медленно пишется, а опять за четыре дня управилась. Стала всё меньше и меньше по объёму писать. Надо постараться на финал бабахнуть рассказище.

Обложка

Сердце

Марта лежала в темноте и считала пульс, прижав пальцы к запястью. Двести пятьдесят пять, двести пятьдесят шесть… Было только семь утра, а она уже выспалась, что после долгой бессонницы казалось подозрительным. Сердце билось спокойно — тоже новость. Марта села на кровати и потянула свитер за рукав, но он прилип к креслу и не двигался. Она дернула сильнее — безрезультатно.

— Ну вот ещё, — возмутилась Марта и подтянула кресло к кровати, чтобы вытащить свитер из-под кота. В итоге она совсем замёрзла и одевалась уже наспех: свитер, тёплые штаны, носки. Не включая свет, она сделала быструю зарядку по старой привычке и пошла в ванную. Кот лениво сполз с кресла и потянулся следом, но не успел, остался сидеть у двери.

На кухне горел тусклый жёлтый свет и шкворчала сковорода. Папа, жуя незажжённую сигарету, возвышался над плитой и ковырял лопаткой. На нём была старая вельветовая рубаха непонятного оттенка красного с пропалиной на кармане.

— Что готовишь, па? — спросила Марта, выглянув из-за дверного проёма.

— Картошку жарю.

— Каждый раз надеюсь, что ты ответишь «блинчики».

Папа обернулся и посмотрел на Марту. Его агрессивно-густые брови приподнялись над очками.

— Хорошее настроение в семь утра?

Марта задумчиво пожала плечами.

— Возможно. Пойду Мишку разбужу.

— В семь утра? — услышала она уже за спиной.

Кот поплёлся за ней следом в Мишину комнату, Марта подхватила его и увалила всей тушей на дрыхнувшего брата. Миша заворочался, но спихнуть Бальзама было не так-то просто.

— Ну Бальза-ам, — простонал он и кое-как перевернулся на бок. Кот свалился ему за спину.

Марта уже успела распахнуть тёмные шторы. У Миши из окна было видно Дон, но сейчас он сливался с густым чёрно-белым небом в сплошное полотно. Торчали сухие ломаные камыши.

— Мишка, просыпайся! — сказала Марта, запрыгнув на кровать. Кот занял почти всё свободное место, и ей оставалось только усесться в ногах.

— Тебе опять не спится? — просипел Миша сонным голосом.

— Нет, сегодня я, как ни странно, выспалась.

— Тогда выйди и зайди нормальным утром. Часа через два.

Он натянул одеяло на голову, но Марта никуда не ушла.

— Я думаю, у него сегодня был бы день рождения.

— У кого? — промычал Миша из-под одеяла.

— У Данте.

Он неохотно высунул голову и посмотрел на Марту. Она положила ладони на грудину.

— Почему ты называешь его Данте?

— Я подумала, что нужно его как-то называть, и само пришло. Сегодня проснулась от того, что его сердце будто ожило.

— Это ведь теперь твоё сердце.

— Ну знаешь… Не совсем. Оно ведь было его сердцем много лет. Мне всё снился этот сон. Даже не сон, а как будто… если бы страх мог присниться. Думаю, это была его смерть.

Миша высунул руку из-под одеяла и потёр глаза.

— Это странно, — сказал он.

— Как посмотреть. Я думаю, он хорошим был. А это же, ну понимаешь… «Вы привлекательны, я чертовски привлекателен»… Значит, я теперь буду хороша вдвойне!

— Ой, всё, иди отсюда, — хмыкнул Миша, вползая обратно под одеяло, но Марта шустро успела его стянуть.

— Ты всё равно уже проснулся! Пойдём жареную картошку есть.

Миша захныкал, как малое дитя.

— Ну почему опять с утра карто-ошка-а…

— Потому. Ты, что, не знаешь? Первое правило кухонного клуба…

— Жри что дают или сам готовь.

— Завтрак должен быть таким, чтобы есть не хотелось до следующего завтрака.

— Завтрак — это тебе не абы что.

— Вдруг война, а ты картошки не поел.

— Нечего копать Антошке, мы сожрали всю картошку.

Марта рассмеялась. Миша стал неохотно одеваться, выбираясь из-под одеяла по частям. Для своих пятнадцати он был мелковат и говорил высоким голосом, по-девчачьи, зато мог сразить харизмой и выразительными глазищами.

Марта Мишу любила до Луны и обратно, он был талантищем и в одиночку смог собрать деньги ей на операцию. Однажды он пришёл в палату, переодевшись бабушкой Юлей, и рассмешил Марту до слёз, хотя она знала, что он по ночам от страха плачет. Она и сама плакала, когда читала его посты в инстаграме (привет, это моя сестра Марта, вы, возможно, видели её на сцене в Молодёжном, вот она читает стихи Бродского, Марта может умереть в любой момент, пожалуйста, спасите ей жизнь).

Пока Мишка мылся, Марта притащила на кухню Бальзама и насыпала ему корма в миску. Уже вовсю пахла картошка, грелся чайник.

— Па, а ты знаешь, как он умер? — спросила Марта, усевшись в углу за стол. — То есть не умер… ну, ты понял.

— Почему я должен это знать?

— Потому что он спас мне жизнь?

— Твою жизнь спасли врачи, Марта.

Он поставил ей тарелку с горячей картошкой. Папа был занудой. Очки носил под стать: страшенные, заклеенные пластырем. Марта и не знала, как папа выглядит без этих очков, даже на всех старых чёрно-белых фотографиях он был в этих очках с пластырем. То есть они сломались ещё в Советском Союзе.

Марта взяла руками кусок картошки и стала есть.

— Ему было больно и страшно, — сказала она.

— Его избили на улице, — появившись в дверях, сказала мама. На ней был длинный фланелевый халат розового цвета. Лежали аккуратными волнами причёсанные золотые волосы. — И ещё я помню, что его звали Дмитрий, он был чуть младше тебя, двадцать один или двадцать два года. Больше я ничего не запомнила, прости, Марта, я так волновалась…

— Это уже хорошо, спасибо, ма. Мне кажется, у него сегодня день рождения.

— Ой, тогда же нужно кекс испечь! — воскликнула мама радостно и опустилась на стул, враз замечтавшись о кексе.

Мама была принцессой. Красивой, доброй и бесконечно наивной. Она могла бы стать актрисой, но не стала, обретя душевную гармонию и скромный заработок в рукоделии. До всяких вязаний, плетений, выкроек руки у неё были золотые, но ничего, кроме большого кекса с изюмом, готовить она не умела, потому на каждый праздник пекла его и очень радовалась. В семье все маму любили и заботились о ней, как о младшеньком ребёнке.

— Оля, завтра же Новый год, — наставительно сказал папа.

— Ох, точно. Как же кекс на Новый год… — вздохнула мама, всплеснув руками.

— Ничего, ма, не нужно сегодня кекс. — Марта погладила её по руке. — Я же точно и не знаю, сегодня день рождения или нет, мне только кажется, что сегодня. Зато мы будем ёлку наряжать!

Мама снова заулыбалась. Папа расставил тарелки с картошкой и сел.

— Ой, картошечка, сто лет не ел! — будто из ниоткуда появившись на свободном месте, сказал Миша.

— Целых сто лет? — переспросил папа. — Я тебе тогда завтра ещё пожарю.

Марта рассмеялась.

— Мишка, рифма к слову «папуля».

— Чистюля.

— Лапуля.

— Кастрюля.

— Так, отставить разговоры.

После картошки пили чай с печеньем и мечтали про ёлку. Вспоминали, кто в прошлом году распутывал гирлянду и кому в этом году распутывать. Бальзам, наевшись, лениво лежал у Марты на коленях и тоже, наверняка, мечтал о ёлке.

— Только мы сначала с Мишкой съездим в рощу, — сказала Марта.

Миша дёрнулся.

— Чего я там в декабре забыл?

— Ничего. Погулять.

— Ну Ма-арта-а. Там же даже снега нет на улице.

— А если поделюсь печенькой с тобой?

— Они, вообще-то, общие.

— А если я тебе песню спою?

— Это какую?

Марта с котом отправилась в комнату и, жутко грянув по клавишам старого, заваленного книгами пианино, пропела импровизированную песню «Пойдём со мной, Мишка, по роще гулять, в красивых ботинках в грязи щеголять». Бальзам от страха спрятался, Миша сказал, что красивых ботинок у него нет, и они с Мартой ещё час наряжались, чтобы идти «щеголять». Марта надела кожаную куртку и обмоталась разноцветным шарфом маминой вязки, Мишка нарядился в рубашку, новогодний свитер и тёплую безрукавку. Папа успел за это время достать со шкафа ёлку, коробок с игрушками и уйти на работу, мама вертелась рядом и гладила кота.

Вышли, когда уже посветлело. Марта выкатила из-под навеса свой скутер и какое-то время к нему приноравливалась, было странно, что так долго не ездила. Наконец, помахав маме в окно, они поехали. Выруливала Марта корявыми, неуклюжими улицами в сторону Мёртвого Донца: на другом берегу, на стрелке с Доном, была Кумженская роща. Переехали через мост, и Марта оставила скутер у гостиницы. У Миши после шлема волосы встали дыбом, и он надел шапку с ушами, а Марта встряхнула тёмные кудри.

Пошли через рощу в сторону мемориала. Лёгкий мороз прихватил землю, и грязи не было. Людей не было тоже — только голые деревья. Марта шла и смотрела по сторонам, голова у неё кружилась от воздуха. Казалось, будто она не была на улице много лет. Ещё совсем недавно она чуть не умерла, а теперь шла и дышала, живая. Чувство это было какое-то невозможное, хоть во всё горло кричи. Марта взмахнула шарфом, словно крыльями и, разбежавшись, «пролетела» между деревьями. Щёки у неё раскраснелись, она обернулась к Мише, улыбаясь.

— А ты идти не хотел, смотри, какая хорошая погода!

— Я кое-что нашёл, — сказал Миша задумчиво и поднял взгляд от телефона.

Марта подошла и заглянула ему через плечо.

— Я попробовал поискать по имени Данте и нашёл аккаунт в инстаграме. Последний пост — за день до твоей операции. И ещё я пролистал до прошлого года, у него, кажется, день рождения тридцатого декабря…

У Марты перехватило дыхание. Она взяла телефон и посмотрела аккаунт. Данте, как мама и говорила, был чуть младше, он ещё учился, судя по всему, на архитектора, большинство постов у него было с фотографиями или зарисовками зданий, залов, мостов. Сам он был солнечный: светловолосый, веснушчатый и на всех фото улыбался.

— Ой, Мишка… — Марта смахнула слезу со щеки. — Это и правда он. Ты представляешь! Какой красивый… Идём!

Она поцеловала брата в щёку и потянула вперёд. Они поспешили выйти к мемориалу, на свет.

— Сними меня, хорошо? Я хочу… Я скажу немного.

Марта стала у мраморных плит с именами и потёрла озябшие ладони, потопталась немного на месте. От волнения сердце стучало во всю силу. Миша начал запись на телефон, и она посмотрела в объектив.

— Привет, меня зовут Марта. Сегодня я жива, потому что мой младший брат Мишка собрал мне деньги на операцию по пересадке сердца и потому что множество людей приняли участие в этом сборе. Вы все спасли мне жизнь, спасибо. А ещё я жива, потому что умер Данте… Дима. Всё, что мне известно — его избили на улице, и врачи установили смерть мозга. Я точно знаю, что он был добрым, я чувствую, потому что он не умер до конца, его сердце бьётся у меня в груди, он теперь часть меня. Если вы знали его, если можете что-нибудь рассказать, свяжитесь, пожалуйста, со мной… Сегодня у него был бы день рождения.

Марта опустила взгляд, а когда подняла, увидела, что пошёл снег. Миша тоже отвёл глаза от экрана и заворожённо смотрел на медленно опадающие хлопья — первый снег этой зимой. Вдруг ощутилась удивительная тишина этого места. Марта взяла Мишину руку к себе в карман, и они молча пошли обратно домой — ёлку наряжать.

---

Включила на стене в вк отображение всех записей, а не только своих, и столько странной ерунды повылезало. Особенно от тех самых первых ролевиков, с которыми я играла, по Джону даже взгрустнула, с ним мы играли хорошо и долго, и как он замечательно писал про Даблджей. С его подачи, кстати, меня до сих пор Джимом и зовут. Ещё меня рисовали снайпером, а я писала под картинкой: надо было тогда рисовать с сигаретой, потому что, когда я снайпер, я много курю. Переписки какие-то бестолковые, поздравления, забавно всё это.

---

Решила бросить инстаграм, ибо вести его так, чтобы кому-то было интересно, так и не научилась. Кажется, люди используют соцсети для поиска новых знакомых, а мой максимум — смотреть картинки. Я вот за две недели познакомилась с цветной капустой, брокколи, мангольдом, шпинатом и смузи. Сегодня купила целый мешок овощей и фруктов. Была прекрасная, но кратковременная гроза. Чуть-чуть пишу рассказ про девушку, поняла, что в цикле мало девушек. Очень жарко, как всегда в это время. И странно. Прошлый июнь тоже был странным.

---

Дочитала тут «Правду сталинских репрессий» Кожинова. А правда сталинских репрессий состоит в том, что они не сталинские по сути, но чтобы это донести, нужно рассказать о множестве вещей — в общем-то, обо всём, кроме самих репрессий. Короче, название не отражает содержания, ибо до загадки 37-го года мы добрались только в последней трети книги.
Кожинов — историк, которому можно верить в плане интерпретации, но который только интерпретирует и ни черта не рассказывает о том, что и в какой последовательности происходило, поэтому, если с темой не знаком хотя бы немного, читать его будет сложно. Я вот, например, была знакома только с репрессиями послевоенными, до которых он даже не дошёл. Но механизм тот же, поэтому было вполне понятно. С революцией, коллективизацией было уже посложнее.
Плюсы Кожинова в том, что он не боится высказывать нестандартные взгляды, разоблачать искажающих факты историков (в чём одновременно и минус, ибо об этом полкниги) и использует художественную литературу. Минус ещё в том, что он писал книгу лет в шестьдесят, а ощущение, что в сто шестьдесят. Повторения, местами стариковская лексика и ненужные воспоминания о том, сколько ему было лет, когда это произошло.
Тем не менее, книга интересно разворачивает исторический процесс, показывая, как одно влечёт за собой другое.

---

Очень прекрасно сегодня поела мороженое. Эрик порассказывал всякое ужасное про молоко, ну и я хотела поесть и всё это прочувствовать. Купила пломбирный шарик в «Колосе» и замечательно его уронила на крыльцо. Заходить за вторым было как-то стыдно, решила, что ну его это мороженое, и съела пустой стакан. Раз так, пошла искать холодный кофе. На Садовой нашла симпатичный магазинчик, заходишь, а там сразу несколько молодых людей, угостили лимонадом, неловко, но мило. Взяла холодный кофе с молоком и без сахара. Что сказать: когда убираешь сахар, остаётся чистый вкус, и вот кофе без сахара — фу. Вообще я его пью нечасто: когда хожу куда-нибудь, потому что помогает дожить до дома, а там уже можно устать и лежать на кровати; ну и ещё мне нравится пена, хотя пену в несладком кофе не пробовала пока. А вчера у меня опять отвалилось давление, поэтому я сегодня вышла много ходить ну и кофе сверху попила, чтобы наверняка. Но всё же думаю, что давление — это из-за домоседства. Так что на фиг мне этот кофе, думаю, не нужен, даже редко. Для давления мне зашёл «Горячий Тодди» (и ещё боль в горле прошла быстро), а он, думаю, полезнее кофе, потому что там чай, лимон и мёд (ну и вискарик, мухаха; но не так много, чтобы спиться).

---

Возможно, на следующей неделе я умру, потому что Эрик сказал не жрать никакой сахар, а как же не жрать шоколад. Надо до понедельника дожрать сырки и майонез, а пачка печенья на работе останется ждать лучших времён, потому что я, как обычно, лучше буду в отпуске сидеть неделю дома, чем пойду в др на работу. Вчера получила из офиса странное сообщение: привет, ты сегодня к нам придёшь? Написала, что в отпуске, ответили: хорошо) Так и не поняла, я была нужна по работе или это типа а ты сегодня нам пожрать принесёшь? нет? ну и хрен тебе, а не поздравление. Почему человек обязан любить свой др и кормить, поить всех в честь этого, мне не понятно. Не из жадности, а просто никогда мне это не доставляло радости. Не умею поздравлять, не умею принимать поздравления, не умею праздновать, ну вот прошёл ещё год, как ты живёшь, великая, что ли, радость.

---

В общем, я решила второй цикл рассказов не писать, а сделать сборник с единой идеей: о красоте внутри обычных людей. Раз уж истории пишутся подходящие. Этот рассказ внезапный. Думала совсем о другом, но вдруг написала это за три дня.

Обложка

Люся

В автобусе Лёшку разбудила тётка, причитавшая, что, мол, совсем эта молодежь обнаглела, места не уступит. Лёшка в долгу не остался и наорал в ответ, что совсем у тёток совести нет, я, может, с ночной смены в больнице еду. На самом деле Лёшка ехал с попойки дома у Студня и было ему не до тёток: он был недотрезвевший и невыспавшийся. В общем, поспать не получилось, потому что к дискуссии подключилось ещё полавтобуса тёток, ехавших невесть куда поздним субботним утром. И нет бы нормально попросить — Лёшка из принципа собрался сидеть сиднем до конечной, хотя ему туда было не нужно. Благо тётки, окрестив его хамом и бестолочью, угомонились быстрее, и он проехал только одну остановку.

Погода стояла унылая, небо затянуло беспросветной ноябрьской пеленой и идти было сонно, хотелось курить, но, пошарив по карманам, Лёшка нашёл только помятые спички, а сигареты он то ли докурил, то ли забыл у Студня в хламовнике. Денег тоже не было, но их не было и до хламовника. Лёшка попытался стрельнуть сигарету у пробегающего мимо студента, но тот шарахнулся в сторону и соврал, что не курит. Обозрев себя в витрине магазина, Лёшка символично плюнул на пальцы и пригладил вихры, что не произвело на них никакого эффекта: они продолжили так же торчать дыбом. На куртку налипли какие-то крошки — смахнул, колупнул кляксу на штанине — осталась; ну ладно уж, с кем не бывает, мимо рта пронёс рюмку.

В общем, покурить не светило, и Лёшка, ускорив шаг, перемахнул через Ворошиловский, а заодно и Пушкинскую, только уже на красный, ну а что стоять, если никто не едет. Тут его окликнули, но Лёшка уже и сам заметил облепившую «козинаки» Мулину компанию.

— Люся, не проходите мимо! — идиотски орал Муля.

Муля на самом деле был Эмилем, но до Эмиля ему было как до Москвы раком, а вот на Мулю он, на Лёшкин взгляд, походил очень даже. Муля на легко вошедшее в обиход имя обиделся, но Лёшку Люсей окрестил не поэтому, а, как он утверждал, потому, что Лёшка по пьяни ко всем ластился, что было безбожным враньём — ну если только пару раз, когда он надирался до пузырей, но а кто в таком состоянии не Люся. В общем, Лёшка хоть и частью этой компании себя не считал, не мог не согласиться, что добавлял им колорита; особенно идиотски было представлять их новым людям: здрасьте, вот Муля, Люся, Зураб и Владик. До кучи иногда собирались Студень и прочие разные люди, которых Лёшка редко запоминал.

Он остановился напротив компании. Муля сидел на «козинаке» и побренькивал на укулеле что-то бессвязное. Зураб тоже сидел, уткнувшись при этом подбородком в дарбуку. Двухметровый Владик торчал рядом стоя.

— Только одиннадцать утра, а ты уже кривой, Люся, — оперным басом возвестил Владик и протянул свою ладонь размером с палтуса. Лёшка, пожав её, зыркнул на него снизу вверх.

— Неправильно ты, Владик, акценты расставляешь.

Он пожал руку Муле и ловко выхватил сигарету у него из-за уха.

— Отдай, не для тебя лежала.

— На! Я её уже обслюнявил.

— Фу, свинья ты.

Муля сигарету забирать передумал, и Лёшка достал свои помятые спички, почиркал, закурил наконец-таки. Последним он поздоровался с Зурабом, тот приподнялся, зажав дарбуку коленями, и энергично потряс его ладонь двумя руками.

— Пацаны, а хотите анекдот? — спросил Лёшка с сигаретой во рту. — Встречаются как-то грузин, два русских, укулеле и дарбука…

— Вот ты, Люся, умный, лучше б придумал, что нам сыграть новое, — сказал Муля.

— Легко. Давай! — Он протянул руку, растопырив пальцы.

— Не обслюнявишь?

Лёшка закатил глаза и взял укулеле.

— Спорим, я за полчаса больше вас заработаю?

— Нашёл баранов, Люся, с тобой спорить, — пробасил Владик.

Зураб рассмеялся, обнажив в улыбке все зубы разом.

— Упыри, — констатировал Лёшка.

Тут он, конечно, сам был виноват. Мулина компания быстро просекла, что Люся спорит только, когда на мели, и костьми ляжет, чтобы срубить денег. Надо было раньше об этом подумать и пару раз, будучи при средствах, поддаться, но Лёшка при средствах бывал нечасто и расставаться с ними за так мешал инстинкт самосохранения. В общем, светил ему от силы полтинник мелочью.

Лёшка сел на «козинак» напротив. Сперва он выглядел так, будто укулеле впервые в руках держит, повертел её так-сяк, бренькнул что-то корявое. Муля и компания, усевшись в ряд, смотрели на него и посмеивались. Ковырялся Лёшка, пока не закончилась и не отвалилась сигарета. И тут же пошла у него мелодия вместе с песней. Пел Лёшка обычно, но не фальшивил.

— In the town where I was born
Lived a man who sailed to sea
And he told us of his life
In the land of submarines…

Зураб заржал, опознав битловскую «Жёлтую подводную лодку».

— Люся, ты гений, а! — крикнул он.

Муля тоже посмеялся, Владик похлопал ладонями-палтусами. Лёшка запел веселее и встал с «козинака».

— So we sailed up to the sun
(хабар соберите, ну)
Till we found a sea of green…

Все трое поднялись и стали, как придурочные, расхаживать по Пушкинской туда-сюда битловской походкой, Зураб — с дарбукой под мышкой, Владик — с шапкой для сбора хабара. Шапка была красная с большим бубоном, и понемногу в неё посыпалась мелочь, проходящий народ повеселел, кто-то даже останавливался послушать. Лёшка вошёл в раж, спел ещё «Come together» и «All you need is love», а потом охрип от сушняка, и представление пришлось закончить раньше, чем истекли полчаса.

Оказалось, что собрали целую сотню. Владик философски изрёк, что на такой хабар и гульнуть можно, так что Лёшка поспешил рассовать мелочь по карманам.

— Извините, пацаны, мне надо.

— На что тебе деньги, Люся? — спросил Муля. — Сигареты тыришь, жрёшь у Студня.

— У меня, может, свидание.

Зураб присвистнул.

— Очень интересно, кто на твою морду, Люся, клюнул.

— Не морда в человеке главное, Владик. Ты-то со своей должен понимать.

И он стал рассказывать про кассиршу из «Магнита», с которой флиртовал на прошлой или позапрошлой неделе, приписал ей чёрные глаза и вообще наврал с три короба, что красавица, умница, читает Достоевского, учится, работает, кормит сирых, а пока не начали расспрашивать, быстро попрощался и удрал.

Сначала зашёл в магазин и набрал понемногу продуктов на мелочь, потом забурился во дворы, мимо мусорок и корявых деревьев добрался до старой четырёхэтажки и застрял у подъезда, потому что, конечно, ключей не было. Чертыхнулся. Пришлось нажать домофон и долго слушать его пиликанье. Наконец домофон ответил:

— Лёша, ты?

— Я, бабуль. Извини, ключи опять забыл.

— Ничего-ничего. Открылось?

— Открылось, бабуль.

Лёшка заскочил в подъезд и через ступеньку допрыгал до второго этажа, дверь уже была открыта. Он зашёл в квартиру и сразу, нагнувшись, обнял бабулю, она сидела на коляске, укутанная в кучу одежды, и улыбалась.

— Привет, бабуль.

— Привет, Лёшенька. Опять бежал из дома без ключей?

— Да ну их. Буду у тебя жить. Можно?

Бабуля рассмеялась, смешно так, по-старушечьи, Лёшка и сам фыркнул.

— Вот я тебе принёс апельсин, пойдём почищу.

Он стянул кроссовки, куртку и покатил бабулю на кухню. Помыл руки и быстро управился с апельсином, поделив его на дольки.

— Вот, жуй. Как на счёт жареной картошки на обед?

— Давай я помогу.

— Ещё чего. Я обожаю чистить картошку, ты что не знала? — Он помыл нож от апельсина и открыл пакет с картошкой. — Лучше расскажи мне, как твои дела.

— Да какие у меня дела, Лёшенька? — причмокивая апельсином, ответила бабуля. — Мёрзну вот что-то.

Лёшка положил нож и обернулся.

— Мёрзнешь? Дык это потому что ты сидишь на месте. Танцевать надо!

Бабуля рассмеялась снова, но Лёшка на полном серьёзе полез к радиоприёмнику, включил, повертел волны. На «Маяке» крутили старомодное «Утомлённое солнце нежно с морем прощалось», и Лёшка оставил «Маяк». Он повернулся к бабуле. С коньячной кляксой на штанах и в дырявом носке было, конечно, только под такую музыку танцевать.

— Ты чего удумал? — смеялась бабуля. — Какие ещё танцы?

На ней было две старых кофты и страшенного серого цвета волосатый платок, так что вместе они смотрелись хоть куда.

— Ну не знаю, что под это старьё танцуют, вальс, наверное.

Он взял бабулины мягкие морщинистые ладони и закружил её в коляске по кухне. Места было мало, и они то и дело натыкались на табуретки, на стол, Лёшка скоро и сам рассмеялся, стал подпевать мотив: ла-ла-ла ла-ла-лааа-лаа…

— Не знаю, как бы я без тебя жил, бабуль, — сказал он и убавил громкость, когда песня закончилась.

— Тратил бы деньги на девушек, а не на бабку свою старую, — покачав головой, ответила бабуля.

— Это да. Но любили ли бы они меня такого — вот вопрос. Слушай! А я у тебя же где-то есть моя сигаретная нычка! Не помнишь где?

— А ты что у меня тут сигареты прячешь?

— Конечно, прячу. Вдруг ты всё скуришь! Ладно, сначала пообедаем, а потом пойду искать, — сказал Лёшка и снова взялся за картошку.

Бабуля, обхватив голову руками, улыбалась.

---

Одним словом о том, как разговаривают у нас в кабинете: нахуйёбтвоюблядь.

---

Сдуру вчера на ночь посмотрела «А потом мы танцевали». Фильм прекрасный, но я так впечатлилась, что не могла потом уснуть. Вообще я категорически не люблю, когда нет хэппи-энда, но здесь сделали такой финал, что он всё затмил. Было интересно посмотреть грузинский фильм на гей-тему (ещё было бы интересно русский посмотреть, но увы). По большей части фильм добрый всё-таки, хотя и грустный. Быт в тесных кухнях и облезлых обоях показан даже мило. Вообще я не очень люблю кавказские народы, ну какие-то неприятные мне в Ростове попадались армяне, но здесь было интересно посмотреть на грузинский темперамент. Очень всё так по-настоящему: музыка, танцы, люди, поют очень здорово. Понравилось.

Очаровательные актёры

---

Некоторым текстам просто нужно где-нибудь поваляться, чтобы я о них вспомнила. Я вообще нечасто выношу куда-то тексты с фандомной битвы из-за того, что во время всей этой тягомотины они успевают мне надоесть, но в этом году мне все тексты очень нравятся. Этот, правда, только как текст, содержание, я уж не знаю, какое-то идиотское, а концовка — ну ужас. Что-то в духе сериала «Пращи и стрелы», ну хотелось мне тогда писать про театр. И внезапно протащило по «Кингсмену» и конкретно по Хартвину, хотя раньше был этот Хартвин до лампочки, дык ещё и арт попался просто какой-то бесчеловечно прекрасный: вот этот. Но там, где кто-то видит руку в штанах, я вижу драму (да вообще во всех пейрингах вижу драму). Хотелось написать что-то безнадёжно-грустное, как писала по 00Q, не получилось. Не знаю, что вообще такое получилось, но очень нравится стиль текста, я люблю иногда так писать, хотя даже толком не могу объяснить как именно так, ну... немного странненько.

Итого: Кингсмен, Хартвин, где-то между g и pg-13, мини, au, ust. Гарри Харт — никакой не супершпион, а директор старого театра. И Эггзи Анвин — никакой не супершпион, а звезда ширпотребного кино.

Обман

Гарри думает, что если сейчас кто-то выстрелит ему в голову, в последнюю секунду жизни ему не о чем будет вспомнить.

Он сидит в своём рабочем кабинете и смотрит на развешанные по стенам статьи и афиши. Нигде нет его имени, потому что он никогда не выходил на сцену, никогда не слышал оваций в свою честь. Он всего лишь отдал этому театру всю свою жизнь и ничего не оставил для себя.

В кабинете громко тикают часы. Это всё от головной боли. Гарри снимает очки и массирует виски круговыми движениями. Берёт трубку телефона, но раньше чем успевает попросить у Пэтси чашку кофе, она сообщает, что убегает на вокзал встречать мистера Анвина.

— Кто это? — спрашивает Гарри.

— Как же, мистер Харт. Актёр для вашей пьесы.

Гарри слегка морщится, пока Пэтси не может этого видеть.

— И в самом деле. Как я мог забыть. А почему он будет на вокзале?

— Мистер Харт.

— Прости, Пэтси. Конечно, поезжай.

Он кладёт трубку и на время закрывает глаза, проваливаясь в глубину кресла. Паршивая всё-таки затея с этой пьесой. Гарри и сам не знает, почему написал её. Как будто протягивает руки зрителю с просьбой полюбить и его хотя бы немного, всего на пару часов. Никогда раньше подобной жалости к себе он не испытывал, и она обрушилась на него лавиной разом вся. Как глупо — ведь даже не с кем поговорить просто так.

Когда он показал эту пьесу Мерлину, то надеялся, что тот над ним посмеётся, скажет: знаешь, Гарри, я и не думал, что ты такой придурок. Но Мерлин так не сказал, а сказал, что поставит её. И хотя это на самом деле был театр Гарри и без него подобные решения тут не принимались, он почему-то не ответил: нет, Мерлин, ни черта ты не поставишь; а ответил, что он не против.

Изначально Гарри думал, что напишет пьесу о себе, а написал не о себе. Он вообще толком не может объяснить, о чём эта пьеса. Но Мерлин почему-то уверен, что она хороша. Когда он сообщает, что актёр кино согласился сыграть главную роль и что это привлечёт молодую аудиторию, Гарри не сразу понимает, потому что актёры его любимых фильмов уже давно и безнадёжно устарели. К тому же он считает свой возраст неприличным для озвучивания и не знает, чем его пьеса может привлечь молодую аудиторию. Он, конечно, написал главного героя молодым, но исключительно из ностальгии.

Мерлин говорит, что этот парень не самый лучший актёр, но зато большой любимчик аудитории. Эггзи Анвин. Какое нелепое имя, думает Гарри.

—

У Эггзи Анвина родинки на щеках, на шее и лицо оленёнка Бэмби. Он смотрит своими серыми глазами так откровенно, что Гарри не сразу замечает протянутую для пожатия руку. Он думает, что никогда не взял бы этого парня играть в своей пьесе. Ни на главную роль, ни на какую-либо ещё. Ему, должно быть, не больше двадцати, и, в сущности, несложно понять, за что его обожает аудитория.

Гарри думает, что если бы ему выстрелили в голову, он был бы не против вспоминать о родинках Эггзи Анвина. В этот момент его жалость к себе, должно быть, можно увидеть на лице.

Но Эггзи Анвин улыбается, не замечая ничего, и рассказывает историю о том, как фанатки не давали ему купить стакан кофе. Гарри думает, поскорей бы уже Мерлин забрал его, и вспоминает, что тоже так и не выпил кофе. Где там эта Пэтси. Голова, однако, уже не болит, только кружится и, кажется, тает, как желе.

Но Мерлин, явившись, приглашает Гарри тоже пойти на чтение пьесы, чтобы сказать пару вступительных слов. Он отвечает, что придёт, только нальёт себе кофе, и проводит у кофеварки примерно полгода, надеясь, что о нём забудут. Но когда он появляется в зале, актёры галдят между собой, дверь предательски хлопает, кофе проливается на пол, и в довершении Мерлин говорит громко во внезапно лопнувшей тишине:

— А вот и Гарри Харт.

Гарри не привык, чтобы на него смотрело столько глаз. Эггзи Анвин тоже на него смотрит. Улыбается. Непонятно почему. Вот Гарри сейчас откровенно не до улыбок, он не знает даже, как пройти до какого-нибудь стула, чтобы не выглядеть при этом по-идиотски. Кажется, он держит в руках не кружку, а тромбон. Но приходится всё-таки улыбнуться и сесть.

— Друзья, поскольку «Обман» написал Гарри, я предлагаю ему представить эту пьесу, — говорит Мерлин. Легко говорить, когда сидишь вот так расслабленно и на тебя не смотрит Эггзи Анвин. И почему бы не называть его перед актёрами мистером Хартом.

Гарри поправляет пиджак и закидывает ногу на ногу. Он никогда раньше не принимал участия в чтениях, не выступал перед актёрами. Ни разу за всю жизнь в этом театре. Как глупо. Он наконец подаёт голос. Выдержка позволяет ему сделать это так, что никто не замечает, как он на самом деле хочет сейчас вернуться в тот момент, когда ещё не написал эту идиотскую пьесу.

— Эта пьеса о человеке по имени Альберт. Он очень не любит людей и всякие формальности и решил прикинуться ослепшим, чтобы всего этого избегать. Люди начинают вести себя с ним по-другому, и скоро Альберт узнаёт много их секретов, о которых раньше не подозревал. Поначалу всё это довольно смешно, но потом…

Гарри думает, что всё это мог рассказать и Мерлин. Он как будто сидит тут голый, а он давно уже не в том возрасте, чтобы сидеть голым перед таким количеством людей. Впрочем, раздеваться ему в любом случае не перед кем. Стоило озаботиться этим вопросом раньше. Он думает, смог ли бы раздеться перед Эггзи Анвином, но вариант с тем, чтобы раздеть Эггзи Анвина, нравится ему больше. Это всё, конечно, от головокружения.

— ...потом он понимает, что люди совсем другие внутри, — быстро договаривает Гарри. — И что это не он обманывает людей, а они его.

И когда спустя ещё полгода становится понятно, что он ничего больше не скажет, Мерлин добавляет:

— Гарри ещё хотел сказать, что наш Макбет умудрился сломать ногу, выгуливая собачку, поэтому у нас сорвалась премьера в следующем месяце и придётся поставить вместо неё «Обман».

Не то чтобы Гарри прям хотел это сказать — потому и не сказал. Мерлин в отместку не позволяет ему уйти до самого конца чтений. Лысая сволочь. Актёры возмущённо галдят. Эггзи Анвин наконец-таки перестаёт смотреть на Гарри, и теперь Гарри сам может смотреть на Эггзи Анвина, давясь своим остывшим кофе.

—

Они сидят в кабинете, хотя, казалось бы, чего им тут сидеть. Эггзи Анвин что-то спрашивает, а Гарри испытывает нездоровое влечение к его родинкам, словно какой-нибудь Гумберт. Он напоминает себе, что та история паршиво закончилась.

— Тебе следовало спросить разрешения перед тем, как сесть, — говорит невпопад.

Эггзи Анвин выглядит, как расстроенный оленёнок Бэмби. Гарри Харт выглядит как Гарри Харт, но кажется себе подтаявшим от жары пудингом. Он говорит, что в шкафу стоит бутылка мартини, хотя ему не следовало этого говорить.

— Да, Гарри, — говорит Эггзи Анвин, хотя ему тоже не следовало этого говорить. И так бесстыдно улыбаться. Это всё Мерлин виноват, конечно. Правда, если подумать, все, с кем он здоровался сегодня, назвали его мистером Хартом (но всё равно виноват Мерлин).

Стоило написать пьесу про старика. Сколько там сейчас Шону Коннери? Лет сто?

На столе появляются два бокала с мартини, хотя Гарри совсем не имел ввиду, что стоит налить два бокала. Эггзи Анвин — снова без спроса — пододвигает кресло и укладывает локти на стол. Гарри не хочется этого признавать, но их тут только двое, на столе мартини, за окном темнеет, второй день чтений закончен, спешить некуда, и он опрометчиво снял пиджак, а Эггзи Анвин смотрит на него так прямо, будто дивная-дивная Ло, которая вот-вот собирается рассказать пошлую историю о потере своей девственности. Обстоятельства явно вынуждают Гарри сократить дистанцию от Эггзи Анвина до просто Эггзи.

— Итак, Эггзи?

Гарри делает глоток мартини, и голова начинает кружиться раньше, чем ей следовало бы.

— Я никогда раньше не играл в театре, — отвечает Эггзи. — Расскажите мне о пьесе. Почему вы написали её?

На нём спортивный костюм и майка-поло, кроссовки — какой фамильярный вид для старого театра. Гарри два раза в день начищает свои оксфорды и сейчас испытывает острое желание прикрыться пиджаком, который оставил на вешалке. Он думает, как странно, что этот вопрос задал не Мерлин. Тогда можно было бы сморозить какую-нибудь глупость.

— Я не знаю, — отвечает Гарри, пожимая плечом. — Хотелось что-то после себя оставить. Я никогда ничего не делал для зрителя.
Эггзи хмыкает, не дав Гарри завершить исповедь. Как бестактно. Если бы он не был занят тем, что желал завалить этого парня на пол и целовать, пока не задохнётся, он бы, может, даже обиделся. Но он всё же был занят. Очень сильно.

— Вы шутите. Без вас этот театр снесли бы ещё до моего рождения.

Очень кстати напоминание о возрасте, спасибо. Гарри, почти не давясь, допивает из бокала.

— Я любил этот театр с детства, — говорит он. — Ходил сюда с родителями, назначал здесь свидания. Когда его закрыли, чтобы сравнять с землёй, это стало моей личной трагедией.

— То есть всё было только для себя? Как эгоистично. Тогда забираю свои слова обратно, вы действительно ничего не сделали для зрителя.

Гарри не может сдержать улыбку. Вообще-то, приятно просто так с кем-то поговорить. Но, господибоже, из всех людей на планете это мог бы быть и кто-нибудь другой. Гарри хочется взять лежащую на столе ладонь, но она, к счастью, соскальзывает сама, наливает новую порцию мартини.

— И сколько у вас было тут свиданий, Гарри? — спрашивает в это время рот Эггзи, перетягивая на себя внимание.

Поворот темы несколько обескураживает Гарри, он и без того не очень сосредоточен в сложившихся обстоятельствах.

— Кажется, вы хотели поговорить о пьесе, Эггзи.

— А теперь я хочу поговорить о вас.

Гарри думает, что он тоже много чего хочет сейчас, но если скажет об этом вслух, ответить потом будет сложно. Можно, конечно, ответить, что он хочет надеть шапочку для волос, лечь в горячую ванну и читать сочинения Гераклита, но такое поймёт только Мерлин. Он, кажется, уже давно считает Гарри полоумным, просто не признаётся.

— Не любите говорить о себе, Гарри? — спрашивает Эггзи, заметив неловкую паузу.

— Пытаюсь припомнить, в каком веке у меня было последнее свидание, — вылезает изо рта само собой. Это, конечно, всё из-за мартини. Гарри думает, что разговор пора бы уже прекратить, но не уверен, что сможет элегантно подняться с кресла. Ему буквально хочется проверить, не стекли ли его ноги на пол.

Эггзи ничего не отвечает, только сидит и смотрит, но его взгляд впервые за всё время серьёзен и в нём есть что-то не озвученное. Гарри очень надеется, что это жалость.

—

Когда в следующий раз Эггзи является в кабинет, чтобы поговорить о пьесе, Гарри делает вид, что он очень спешит, только не может придумать куда. Но, ради бога, он не обязан объясняться. Возиться с актёрами — не его работа.

— Обратитесь к Мерлину, Эггзи.

Он даже почти не лицемерит, поскольку уверен, что Мерлин может рассказать о пьесе лучше него самого. Зачем-то ведь придумал её поставить. Гарри не понимает, почему Эггзи хочет поговорить именно с ним. Он понимает только, что не может больше оставаться наедине с этим парнем — боится потерять контроль над собой.

Поскорей бы уже всё это закончилось.

Гарри всегда ценил Мерлина за его терпение, но в этот раз он думает: господибоже. Должен же быть какой-то предел. Однако, Мерлин терпит всё: Эггзи опаздывает на репетиции, балуется травкой, бестолково путает слова. К тому же на сцене нередко возникают идиотские ситуации, когда они пересекаются с Чарли Хескетом. Эггзи приносит в театр киношный сумбур, даже войти теперь нельзя, не столкнувшись у входа с его фанатками.

— Он не чувствует роль, — говорит Мерлин задумчиво, будто такое у него впервые. Гарри хочется напомнить, что, вообще-то, он тут худрук и это работа худрука — помогать актёрам чувствовать роли, но, в конце концов, это его театр, его репутация и его идиотская пьеса.

Гарри заходит в зрительный зал, когда на сцене уже никого нет, кроме Эггзи. Он сидит на краю, свесив ноги в белых кроссовках, и читает монолог Альберта с листа. Вдруг Гарри понимает, что вся эта путаница в словах, опоздания, попытки поговорить — тоже из страха. Сейчас, когда он один, это можно увидеть.

— Я жалею о том, что написал эту пьесу с того самого момента, когда показал её Мерлину, — говорит Гарри, усаживаясь в кресло на первом ряду.

Эггзи поднимает взгляд. В зале почти темно, и он замечает Гарри только сейчас. Несколько секунд они смотрят друг на друга, только на Гарри падает свет единственной лампы, а Эггзи сидит к ней спиной, и его глаз не видно.

— Потому что он пригласил на главную роль меня? — спрашивает Эггзи.

Гарри не ожидает такого вопроса. И чтобы тоже быть честным, он говорит:

— Поэтому тоже. И из-за того, что получается больше личного, чем я думал. Как будто меня оперируют.

— Творчество — это всегда личное, Гарри. Это всегда о творце. Иначе это мусор.

— Поэтому ты всё время играешь парня из трущоб, которому суждено спасти мир?

Если честно, Гарри не собирался показывать, что таки посмотрел фильмы Эггзи. Ну то есть он смог посмотреть по полчаса из двух и вообще хотел, чтобы это прозвучало как шутка. Но приходится снять с лица жалкую улыбку, потому что с юмором у Гарри не очень.

— Может быть, как раз поэтому, — отвечает Эггзи серьёзным голосом, откладывая в сторону листок. — Или мои фильмы — мусор.

У Гарри сводит в груди, и он жалеет, что сел на первый ряд. Всё это открытое пространство перед ним, сцена, свет — будто лежат на нём. Он думает, что если творчество — это о творце, то, может быть, стоит последовать примеру Набокова и вложить своё желание в следующую пьесу. Тогда уж о нём точно заговорят.

— Ты, должно быть, думаешь, что Альберт — просто дурень, который решил пошутить, —говорит Гарри, в очередной раз оставив мысли при себе. — Но попробуй понять, почему он разыгрывает именно такую шутку. Нормы, от которых он хочется отказаться, достаточно простые: здороваться, быть вежливым, выглядеть опрятно. Но если он просто откажется от этого, люди скорее всего решат, что он с приветом. А если притворится слепым, его с большей вероятностью будут жалеть, чем осуждать.

— Он боится осуждения?

— Боится проявить настоящего себя. — Гарри устало потирает глаза, так хотя бы на время удаётся укрыться от взгляда Эггзи. — И ещё обрати внимание на то, почему Альберт так не любит людей, которые его окружают. Они кажутся счастливыми. Они любят, заводят семьи, перед ними преклоняются. Но Альберта они замечают, только когда он надевает неглаженые брюки.

— Ему одиноко, — отзывается Эггзи.

Гарри всё ещё хочется думать, что он написал не о себе, поэтому он предпочитает закончить разговор. Он поднимается с кресла, и тут его настигает тихое, серьёзное и невыносимо искреннее, как поцелуй:

— Спасибо, Гарри.

Кажется, всего пара шагов отделяет Гарри от рук Эггзи, от его родинок, от тепла его тела. На деле же расстояние это длиною в жизнь, и, стиснув губы в молчаливой улыбке, Гарри выходит из зала.

—

В два часа ночи звонят из полицейского участка и просят забрать «вашу кинозвезду». Гарри сперва порывается уточнить, что звезда не его, но одёргивает себя и вместо этого спрашивает, а что, простите, моя кинозвезда у вас делает. Офицер отвечает, что в данный момент обыгрывает проститутку в двадцать одно, и это как-то мало проливает свет на ситуацию, к тому же Гарри теперь хочется уточнить, задержали ли его кинозвезду и проститутку вместе.

Он записывает адрес участка и вызывает такси. На месте выясняется, что Эггзи сел нетрезвым за руль прокатной машины (проститутку задержали отдельно). Гарри приходится заплатить штраф и выдрать кинозвезду из камеры прямо посреди карточной партии.

— Гарри, что ты здесь делаешь, я тебя не вызывал.

Эггзи улыбается совершенно бесстыдно и, не совладав со своим пьяным телом, виснет на плече у Гарри.

— Он просил оставить его тут на пару суток, — поясняет офицер. — Но я знаю, что у вас завтра премьера, мы с женой уже купили билеты. Надеюсь, вы успеете привести свою звезду в лучший вид.

Гарри обескуражен.

— Откуда у вас мой номер телефона? — спрашивает он, пока Эггзи дышит ему в шею.

— Нашёл в справочнике.

Теперь Гарри не только обескуражен, но и немного польщён (а ещё очень сильно возбуждён, но уже по другой причине). Он благодарит офицера за звонок, обещает, что премьера будет на высоте, и тащит Эггзи в такси, где тщетно пытается выяснить название его отеля.

— Я не помню, отстань, Гарри, — мычит Эггзи. Он пьяный, расслабленный до безвольности и бессовестно смеётся, пока Гарри пытается найти ключ в его карманах. Господибоже. К счастью, на ключе есть фирменный брелок.

Гарри хочется сказать Эггзи, какой он красивый, но он этого не говорит, а говорит, что завтра, вообще-то, премьера. Эггзи в ответ вздыхает, что он, вообще-то, в курсе.

— Я всё испорчу, Гарри…

Он запрокидывает голову, обнажая для обзора шею, его белая бейсболка спадает, волосы топорщатся.

— Что ты испортишь, Эггзи? Мою идиотскую пьесу?

Он хмыкает и снова невесть как пошло говорит:

— Да, Гарри.

Гарри думает, вот бы они никогда не доехали до этого отеля и остались навсегда при свидетелях, но они, конечно, доезжают, и Эггзи, скользнув горячей ладонью по его руке, говорит:

— Понеси меня, пожалуйста...

У Гарри так кружится голова на этот раз даже без мартини, что он и себя едва-то может нести, но он говорит «нет, Эггзи», конечно, не поэтому, а потому что ему нужно за что-то держаться и он держится за это «нет», как за последнюю надежду. Держится в лифте, когда Эггзи на него заваливается всем телом и бормочет что-то (Гарри слишком занят, чтобы слушать), держится у двери, копаясь с замком, и даже в номер заходит вполне стойко, ведь ему нужно убедиться, что его кинозвезда уляжется спать, а не отправится на продолжение перфоманса.

Но Эггзи говорит, что хочет в душ, а потом, задрав футболку, расстёгивает ремень, и все причины, на которых до сих пор балансировал Гарри, тают вместе с его внутренностями, потому что на животе у Эггзи тоже родинки.

В номере тихо и спокойно, а в голове у Гарри — водоворот. Он заходит в ванную комнату и молча стискивает Эггзи в жаркие полуобъятья, почти прижимая его к раковине. Эггзи не выказывает сопротивления, позволяя ему касаться кожи под футболкой. Льнёт к нему спиной и слегка откидывает голову на плечо. Он тёплый, пахнет сладко, дурманяще, и его податливость сводит с ума. Живот покрыт мелкими волосками, и можно прочувствовать кончиками пальцев все родинки на нём. Гарри закрывает глаза, почти ластится щекой к мягким волосам, он дышит сбивчиво, отстёгивая пуговку на джинсах. Под резинкой белья кожа горячая, и Гарри уже почти готов зайти дальше, остаться на эту ночь... но наконец осознаёт, что пора остановиться. Что сократить это расстояние он не в силах.
Любить Эггзи всего одну ночь — слишком мало, а любить его всю жизнь уже слишком поздно. И Гарри отступает. Он отнимает руки от Эггзи, только на пару секунд, на прощание, коснувшись губами его волос, и просто уходит, потому что ему нечего сказать.

Зато теперь Гарри знает, какой будет последняя секунда его жизни. И он, кстати, совсем не против, чтобы ему выстрелили в голову прямо сейчас.

---

Хотела просто написать, что если на премии имени Пушкина все должны писать как Пушкин, то по улице Пушкина тогда надо ездить только на извозчиках, но случайно втянулась в дискуссию о поэзии и искусстве. Что тут скажешь. Куда нам до принятия лгбт, мы ж даже не можем принять, что существует поэзия без рифмы.

---

Почитала паблик премии «Лицей» в вк. Попадёшь, значит, в длинный/короткий список, и будут тебя там грязью поливать, говорить, какую дрянь ты пишешь. Я в шоке от того, что это делают сами конкурсанты, в смысле те, кого не взяли в списки, конечно. А если бы взяли? Приятно было бы такое о себе читать? Каждый, конечно, уверен, что он лучше других умеет, это понятно, я тоже так думаю. Но писать, когда тебя не взяли, что премия паршивая и эксперты безмозглые... Почитаешь, и стрёмно потом участвовать, не дай бог повесят твою цитату, и будешь о себе читать.
Ещё посмотрела работы короткого списка и удивилась. Очень какое-то неожиданное однообразие, будто специально подбирали. Стихами не особо интересуюсь, но те, что публиковали в паблике, все написаны маленькими буквами, без знаков препинания и без рифмы (либо она расставлена так нетипично, что почти не считывается). В прозе только две или три из десяти работ написаны от третьего лица, остальные от первого, и абсолютно все — бытовщина, причём неприглядная и беспросветная, немного в духе тех рассказов Довлатова, что я читала. Только стилистических особенностей настолько по минимуму, что создаётся впечатление, будто всё это написал один человек. Я даже выпады на тему бога/религии в нескольких работах встретила, при том что ни одну не прочитала дальше первой главы. Не ожидала, что будет только такое. Прям почувствовала себя лишней.