[mono-in-life]

Захотелось тут тоже любимое собрать.

И оказалось, что проще назвать три сотни очень хороших фильмов, чем десяток любимых. Потому что я вообще люблю кино и смотрю его много. Любимые сцены уже было выбрать проще )











#sorrynotsorry






#sorrynotsorry2




Из книг восьмёрку собрала.

Я склонился и прикоснулся к ее губам. И может быть, именно так, с такой же нечеловеческой чистотой, с такой же, причиняющей драгоценную боль, радостной готовностью все отдать, и сердце и душу и жизнь, — когда-то, очень давно, сухие и страшные и бесполые мученики прикасались к иконам.

*

Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну; но что-то как бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался как бы порвать свои путы, но тщетно. Стук в окно усиливался всё больше и громче. Наконец вдруг порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук в оконную раму хотя и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно.
— Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это всё сейчас было! — вскричал Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку.
— Алеша, я ведь не велел приходить! — свирепо крикнул он брату. — В двух словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?
— Час тому назад повесился Смердяков, — ответил со двора Алеша.
— Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, — сказал Иван и пошел отворять Алеше.

*

Цинциннат сказал:
— Любезность. Вы. Очень. (Это еще нужно расставить.)
— Вы очень любезны, — сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат.

*

Тодд, просмеявшись, произнес с неподдельной искренностью:
— Да я просто хочу услышать про это. Вот и все, ничего больше. Честное слово.
— Услышать про это?? — эхом отозвался Дюссандер. Он был совершенно сбит с толку.
Тодд подался вперед, уперев локти в колени.
— Ну, ясное дело. Про зондеркоманды. И газовые камеры. И смертников, которые сами вырывали себе могилы. Про... — Он облизнул губы. — Про допросы. И эксперименты над заключенными. Про всю эту чернуху.
Дюссандер разглядывал его с тупым любопытством, как мог бы ветеринар разглядывать кошку, только что родившую котят с двумя головами. И наконец тихо вымолвил:
— Ты чудовище.
Тодд хмыкнул.
— В книжках, которые я прочел, именно это говорилось про вас, мистер Дюссандер. Не я — вы посылали их в печь. Пропускная способность — две тысячи заключенных в день. После вашего приезда в Патэн — три тысячи. Три
с половиной — перед тем как пришли русские и положили этому конец. Гиммлер назвал вас мастером своего дела и наградил медалью. Так кто из нас чудовище?

*

Она раздувается, раздувается — белая форма вот-вот лопнет на спине — и выдвигает руки так, что может обхватить всю троицу раз пять-шесть. Оглядывается, крутанув громадной головой. Никого не видать, только вечный Швабра Бромден, индеец-полукровка, прячется за своей шваброй и не может позвать на помощь, потому что немой. И она даёт себе волю: накрашенная улыбка искривилась, превратилась в оскал, а сама она раздувается всё больше, больше, она уже размером с трактор, такая большая, что слышу запах механизмов у неё внутри — вроде того, как пахнет мотор при перегрузке. Затаив дыхание, думаю: ну всё, на этот раз они не остановятся. На этот раз они нагонят ненависть до такого напряжения, что опомниться не успеют — разорвут друг друга в клочья!

*

— Я хочу тебе кое-что отдать, — и с этими словами он протянул мне маленький красный мешочек.
Я сейчас же открыла его. Внутри оказалась старая, заржавленная ладанка: с одной стороны — изображена Пресвятой Девы, с другой — Сердца Иисусова.
— Твоя, — сказал он, заметив мое удивление. И сердце мое вновь охватила тревога.
— Однажды — дело было осенью, погода стояла такая же, как сейчас, и нам с тобой было, наверное, лет по десять — мы сидели на берегу, там, где растет большой дуб. Я хотел сказать тебе слова, которые, готовясь к этому разговору, твердил про себя много недель кряду. Но только начал, ты перебила меня, воскликнув, что потеряла свою ладанку, и попросила пойти поискать ее.
Я вспомнила. Боже мой, я вспомнила!
— И мне удалось найти ее. Но когда я вернулся на берег, у меня уже не хватило духа произнести то, к чему я готовился так долго, — продолжал он. — И я поклялся, что отдам тебе ладанку, лишь когда смогу договорить фразу, начатую в тот день, почти двадцать лет назад. Долго, очень долго я пытался выбросить ее из головы, но не тут-то было. Но больше я жить с нею не в силах.
Он отставил чашку, закурил и устремил неподвижный взгляд в потолок. Потом повернулся ко мне и сказал:
— Фраза очень простая. Я люблю тебя.

*

Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.

*

Мы — и он должен был понять эти знаки гораздо раньше меня — флиртовали.