Шрамы на ладонях

[mono-in-life]

Шрамы на ладонях

Джим/Джон, pg-13, мини
Описание: Ещё в детстве Джеймс понял, что красота - это всегда боль.
Предупреждение: это может оскорбить ваши религиозные чувства, если таковые имеются.

Глава первая. Проклятый Рай

Матушке Джеймса Мориарти однажды сказали, что её сын никогда не научится говорить, а писать и читать уж тем более. Она была женщиной боязливой и крайне слабохарактерной, а потому, недолго думая, схватила мальчика и потянула в церквушку, где и бросила, пока он расставлял своих солдатиков. Дома ей за это крепко досталось от мужа, но никто за Джеймсом так и не явился ни в тот день, ни на следующий, ни в любой другой ближайшие пять лет.
Когда падре увидел мальчугана, который безмолвно играл в деревянных солдатиков, сидя на холодном полу, тот ему сразу не понравился. Падре поймал себя на странной и даже пугающей мысли, что ему неприятен этот ребёнок и что неплохо было бы поскорее его отсюда убрать. Нет, падре очень любил деток и всегда сам с радостью проводил воскресные детские собрания, но этот ребёнок был другим. Таилось в нём что-то чёрное. Но если восьмилетнее дитя несёт в себе такой грех, значит, оно явно не от Бога.
Однако пришлось оставить мальчишку в церкви, поскольку дознаться у него хоть что-нибудь было невозможно, он не отвечал даже кивками. Падре с горечью осознал, что это подкидыш, а потом полночи молился, прося прощения за порочные мысли.
Но они его не оставили. С тех пор, как в церкви поселилось черноглазое немое создание, покой покинул это место. Пользы от него не было никакой, он отказывался выполнять любую работу. Зато мальчишка почти не спал и бродил ночами, словно привидение, оставляя повсюду обезглавленных солдатиков, резал церковные одежды служителей, пока они спали. Иногда он разливал масло на проходе и становился в сторонке понаблюдать, кто упадёт первым. На детских собраниях его сторонились. Джеймс малевал в Библии ручкой, вычёркивая из неё все слова, крови «смерти», «Дьявола» и «убийства», а поверх «Отче наш» нарисовал Дракулу. Когда одна девчонка сказала ему, что это нехорошо, Джеймс отрезал ей косу, и его перестали пускать на детские собрания.
Но больше всего он любил играться с огнём. Сначала он просто кидался зажжёнными спичками, но потом стал подготавливаться и где-то раздобыл бензин, чтобы пламя занималось быстро. Когда на падре во время литургии загорелась его альба, народ до того перепугался, что в церковь почти перестали ходить. И хотя мальчика теперь запирали в подвале на время служб, а иногда и бросали его там дня на два без еды, людей всё равно не прибавилось.
Однако больше всего настоятелей пугали не поступки мальчика, а его реакция. Они бы звали его невоспитанным мальчишкой и, может быть, пороли, если бы он делал это ради смеха. Но Джеймс не смеялся. Никогда. Он наблюдал. Будто ему было интересно, что станет с человеком, если его поджечь заживо. Глаза его в этот момент чернели и ещё больше выделялись на бледном лице. Но больше ничего в нём не менялось, он застывал, и если кто-то хватал его в этот момент, чтобы ударить, он не сопротивлялся. Потому мальчишку прозвали Дьявольским отродием и шёпотом молились, проходя мимо.
Падре вознамерился изгнать из дитя дьявола и стал писать письма вышестоящим священникам. Над Джеймсом творили всякого рода религиозные обряды, не гнушаясь даже давно запрещёнными, но, кроме нескольких навсегда оставшихся следов на память, ничего в мальчике не менялось. Разве что теперь он стал протыкать пальцы иголкой и повсюду оставлять кровавые следы. Но сносил он всё покорно и тихо, и падре понял, что бесполезно изгонять дьявола из самого Дьявола.
Падре перестал спать и беспрестанно молился, но ему пришлось признать, что пока это отродье живёт здесь, покоя в его церкви не будет. Лишь однажды луч надежды забрезжил в его существовании. Молодая по годам, но не по морщинам вдова пришла к нему и со слезами стала рассказывать, как бросила тут своего сынишку пять лет назад. Падре похолодел, ему казалось, что он прожил рядом с этим мальчишкой гораздо больше, он уже стал желать своей смерти, но он всё не приходила. Он сплавил Джеймса матери таким, как ей и предсказывали – неговорящим, но тем не менее способным читать Библию и писать по латыни, правда, чаще всего кровью. Мальчик на мать даже не посмотрел и пробыл с ней недолго. Говорили, что её выловили из канализации только через полгода, но никакой уверенности, что это она, разумеется, не было.
Осталось только одно – запереть мальчика в подземелье навсегда. Хотя никакой уверенности, что он не сможет выбраться, не было. Однако падре больше всего боялся, что мальчик покончит с собой и тогда на церкви навечно останется кровавый отпечаток.
Но кое-что странное произошло однажды. Воскресная служба уже закончилась, и было тихо, когда светловолосый мальчик робко ступил на порог церкви. Казалось, что он пришёл сюда тайком. Он долго оглядывался, а потом тихонько пошёл внутрь, сел на самую первую лавочку. Джеймс сидел чуть поодаль, вырезал из дерева новых солдатиков, иногда загоняя занозы под тонкую кожу. Светловолосый не заметил его, когда проходил мимо, Джеймса обдало тёплой волной, и он не смог вспомнить, горели ли свечи минуту назад.
Прибывшего мальчика звали Джоном, он жил неподалёку, но его родители не ходили в церковь, и ему не разрешали. Только отец уехал на войну, а мама слегла с тяжёлой болезнью, и сестра очень злилась, но злость вымещать было не на кого, только на себя и на брата. Потому мальчик и пришёл – попросить, чтобы мама выздоровела и всё наладилось. Он горбился, сидя на самом краешке лавочки, говорил тихо и путанно, будто ему было неловко просить что-то у Бога. Джеймсу показалось, что пару раз он слышал «я не могу», он поднялся с пола, когда мальчик шагал обратно, и чётко произнёс:
- Она не выздоровеет.
В этот момент где-то вдали у падре из рук выпала Библия.
Но светловолосый посмотрел на Джеймса не растерянно и не испуганно. Обречённо. Его густо-синие глаза выражали что-то крайне для Джеймса неприятное, у него даже закололо в висках от такого взгляда. Мальчик ничего не произнёс и ушёл.
Но Джеймс знал, что он придёт ещё раз. Он снова раскарябал себе палец и написал на том месте, где сидел Джон: она не выздоровеет. А потом исцарапал этой надписью ещё несколько лавочек. И заперся в своей комнатке на весь день.
И Джон действительно пришёл ещё раз по окончании службы, только на этот раз сел на другую сторону. Мальчишка снова взял гвоздь, но в каждый свой новый визит светловолосый садился только на чистые лавочки, а когда они закончились, не садился вообще, говорил стоя. Джеймсу хотелось бы душить этого настырного, пока не выдавит до последней капли эту тупую надежду. Но ему не нравилось, что свечи при Джоне горели, а когда он уходил, гасли. Мальчишка зажигал их снова, а потом долго держал ладонь над пламенем.
И однажды Джон пришёл позже, чем обычно, и сел на лавочку, но ничего не говорил. Джеймс шагал мимо свечек, усиленно пытаясь их задуть, и повторял:
- Она умерла. Она умерла. Она умерла.
Его голос не нёс в себе эмоций, как и лицо. А светловолосый всё сидел и молчал, будто ему требовалось разом пережить всю боль, чтобы принять этот факт. Но вдруг Джеймс смёл свечи на пол, и они погасли, окропив всё восковой россыпью. Ни одна капля не задела Джона, или он просто не подал вида, но только сказал:
- Тебе больно, дай руки,- и протянул маленькую розовую ладонь.
Джеймсу на самом деле не было больно, но когда он коснулся руки мальчика – стало. Почти до невыносимого, он вздрогнул, но рук не отдёрнул, только смотрел, как пальцы огибают его порезы, занозы и ожоги, любого бы зрелище испугало, но Джону оно как будто было привычным. Всё прошло, когда мальчик отпустил ладони, Джеймс давно не видел их такими гладкими. Теперь он понял, почему мальчик пришёл в церковь.
- Но больно у тебя не здесь,- сказал Джон и сцепил пальцы, он немного дрожал, отчего сжался и стал почти крохотным.- Внутри.
Джеймс протянул руку и провёл по светлым волосам бледными пальцами, потом перевёл их на шею и обхватил её, чуть поглаживая. Джон сидел, по-прежнему дрожа, и смотрел своими синими глазами с неприятным выражением прямо на Джеймса. Пальцы сжимались сильнее, а выражение глаз не менялось, даже когда Джону стало совсем трудно дышать, только его ладони сцепились ещё крепче.
Джеймс вдруг заметил, что и сам перестал дышать, заворожённо наблюдая. Он отдёрнул руку, и зрительный контакт разорвался. Эта была боль, открытая, глаза в глаза, как отражение его собственной, похороненной на душевном дне. Никто не имел права забираться так глубоко.
Джон втянул шею и лёг на скамейку, скукожившись в неудобной позе. Он дышал прерывисто и всё ещё изредка вздрагивал.
В церковном зале стояла мёртвая тишина. Когда в нём появился падре, Джеймса уже нигде не было, только светловолосый мальчишка спокойно спал, окружённый нимбом восковых капель.

Глава вторая. Великое грехопадение

Глава вторая. Великое грехопадение

Джеймс переселился в колокольню, на самый верх, и колокола теперь звучали только по ночам. Никто туда подниматься больше не решался, потому что на двери появилась выцарапанная латинская надпись: Обитель Дьявола. Мальчик лежал на перекладине, свесив ногу, он мог свалиться от одного неловкого движения, но беззаботно болтал ногой, а ладони клал под голову.
Но однажды над ним нависло лицо, нарушив покой мальчишки своей белобрысостью и любопытством. Джеймсу не нравилось, когда с ним начинали разговаривать, и Джон молчал, только садился рядом и, вцепившись пальцами в перекладину, смотрел вниз. А Джеймс думал, что стоит ему только чуть подтолкнуть мальчика в спину, и он сможет узнать, что станет с человеком после такого падения. Но Джон о его мыслях не знал и стал приходить каждый день.
Колокола от рук Джеймса скрежетали, корчась в муках. Он ударял один раз, садился и слушал горькие стенания, отзывающиеся гулом в груди и спазмами в голове, пока они не умирали, и он оживлял их, ударяя снова. Это была по истине адская музыка, но Джеймс видел в ней прекрасное. Тогда он понял, что красота всегда болит. Как кровь, и эта музыка, и синие глаза Джона.
И когда светловолосый мальчик приходил, он садился рядом на узкую перекладину и легонько поглаживал смолянисто-чёрные путанные волосы. Спазмы сначала схватывали так, что хоть кричи, а потом отпускали.
С тех пор церквушку в городе прозвали проклятой, прихожане в ней почти не появлялись, даже служители искали новые места. Падре стал исступленно молиться сутками, доходя временами до безумия. Чёрный смог навис над городом, Бог покинул это место, и люди решили взять правосудие в свои руки.
Однажды Джеймса разбудил едкий запах бензина, стукнувший в голову, но пока он бежал вниз, церквушку уже охватили гигантские языки пламени, будто сам ад разверзся и хотел её поглотить. Джеймс замер, чьи-то колючие руки схватили в его тиски, тело свело судорогой, и волна дрожи прорезала позвоночник. Он брыкался, кусал руки, рвал кожу до крови, и мерзкие слёзы брызнули из глаз. Зажмурившись, мальчик побежал прямо в цепкое пламя, оно хлестало его по рукам, ранило. Джеймс добрался до нужной двери и, распахнув её, замер. Его большие чёрные глаза вырезали из красно-жёлтого переплетения тонкую безжизненную фигуру с иконкой между ослабших пальцев. Падре оставался на посту до последнего, молясь, пока хватало сил.
Мальчик заворожённо шагнул внутрь комнаты, нутро горело от жара и боли. Боли красивой жизни и веры до конца. Джеймс опустился на колени и провёл дрожащей ладонью по спине, снимая капли прохлады. Падре походил на мраморную фигуру, застывший и холодный, он был недоступен для огня. Соль испарялась с щёк Джеймса, а мертвенно-бледные пальцы скользили по строгим линиям лица, словно желая впитать в себя смерть.
Когда в глазах стало темно от кислотного дыма, мальчика коснулись руки, белые, прорезающие пламя. Джеймс вырывался и кричал:
- Где ты, Бог, где ты, Бог?!
Он тянул ладони к смерти, грудь его вздымалась от рыданий, но холодные крылья обняли его, и больше он ничего не чувствовал.
Когда Джеймс очнулся, первым, что он увидел, было лицо, сосредоточенно-серьёзное, но бледное от испуга, а вокруг – ободок прозрачно-голубого неба. Но глаза были всё такими же синими и ранящими. Ничего уже не болело, только глухо давило где-то глубоко внутри, и, казалось, что эти глаза смотрели прямо туда, рушили все стены и двери, все запреты, а руки слабли от сожаления, что такую боль они исцелить не могут. Джеймсу это не нравилось, он протянул пальцы и обхватил ими лицо. Ресницы подёрнулись, и глаза распахнулись сильнее, Джон снова дрожал.
Джеймс обхватил его крепче и перекатился по траве. На фоне неба он становился другим, очерчивался тенями и взрослел. И Джон зажмурился.
- Это больно? – спросил Джеймс, смешивая дыхания.
- Каждый раз,- шёпотом ответил Джон, но его лицо с закрытыми глазами казалось спокойным и чуточку счастливым. Красота для него тоже всегда болела. Джеймс провёл пальцем по губам и линии шеи, кожа была приятно прохладная и пахла утренней росой в противовес тяжёлому запаху огня и колокольной пыли.
Мальчик упал на спину, раскинувшись на мягкой траве. Солнце было ярким до рези в голове, а если закрыть глаза, то казалось, что летишь, крылья у Джеймса были большие и чёрные, и он впервые в жизни смеялся.
А Джон молчал, сцепив свои пальцы с чужими. Он знал, что боли будет ещё много.

Глава третья. Красное на белом

Глава третья. Красное на белом

Джеймс теперь жил неизвестно где. Джон его не видел. Но боль его чувствовал повсюду. С тех пор, как даже из сгоревшей церквушки по-прежнему доносился страшный скрежет колоколов, хотя все её обитатели считались умершими, здание сравняли с землёй, раскрошив в пыль каждый кирпичик. Джон не мог там ходить, он слышал плач, доносящийся из-под земли.
В городе теперь стали происходить странные вещи. Люди просто умирали, некоторые внезапно, а кто-то после долгой болезни. Смерть поселилась здесь. Словно эпидемия. Словно проклятие.
Но это было истребление.
Джон был там, видел каждое лицо с отблесками адского пламени. Он вычислял места, но когда приходил, было уже поздно. Руки горели, будто кто-то содрал с них кожу.
И Джон решился. Он пошёл через разрушенную церковь на кладбище, походившее на живое бугристое чудище, поедающее город. Чудище щетинилось и стонало, идти было страшно, Джон горбился и держал сцепленные ладони на груди. Он нашёл Джеймса спящим у могилы падре. Юноша лежал на холодной земле и сопел в сжатые острые коленки. Ресницы подрагивали от лихорадочного сна. Когда Джон присел рядом, он ощутил жар, исходящий от тела и такую жгучую боль, что чуть не лопнули вены.
Но Джеймс не проснулся, когда Джон нёс его. В доме было шумно, так теперь было почти всегда. Отец всё не возвращался, а боль сестры тоже была непроходящей, сколько она ни пыталась душить это. Он проскользнул тихонько, скукожившись до незаметности, ни один из гостей Гарри не обратил на него внимания.
Когда Джеймс открыл глаза, он обнаружил себя на постели, такой же горячей, как и он сам. Чуть в стороне сидел Джон со стаканом молока в руках, ярко-белым до противного, как его душа и его крылья. Комнатка была маленькая и незаметная, штора закрывала небо, и весь свет сосредоточился с той стороны, где сидел Джон.
Джон протянул стакан, а Джеймс пытался ухватить не его, а прохладные пальцы, но ничего не вышло, они отдёрнулись быстрее. Джеймс усмехнулся и раздавил стакан в руке, осквернённая кровью белизна брызнула на пол, а он злорадно рассмеялся, зарываясь лицом в колючую, неприятную простынь.
Джон сам не заметил, что плачет. Он сорвался с места, будто оступился в пропасть, и стал обнимать горячее тело в постельных путах, цепляясь пальцами за позвоночник. Голос его сбивался на шёпот и всхлипывания.
- Хватит, Джим, перестань, пожалуйста, молю, оставь их, оставь их в покое, пообещай мне…
А Джеймс всё смеялся, и смеялся, и смеялся…

Его лихорадило. Воздух в комнате раскалялся. В бреду Джеймс стонал, рвал простыни и бормотал страшные вещи.
Гарри оставляла синяки на запястьях, а Джон вырывался и убегал, он сидел на полу и ломал пальцы, убеждал себя, что мир дороже Джеймса. Мир в грязном затхлом городишке, в развратных умах. Мир в греховной плоти.
Джон стал держать окно раскрытым, чтобы не дышать мыслями Джеймса, но холод их не вытравливал, Джеймса было слишком много в этой комнате, он растворялся в воздухе, он тёк по венам. Джон забирался на кровать и смотрел, безумие Джеймса было дьявольски красивым, оно окутывало, и если бы душа Джона не была как то молоко с каплями крови, он бы тоже сошёл с ума.
Однажды он забылся и протянул руку, прохладные мягкие пальцы окунулись в мокрые волосы. В одно мгновение глаза Джеймса распахнулись, они вдруг были чёрными, но Джон увидел в них отражение своих синих глаз и оцепенел, когда раскалённая рука схватила его за запястье. Так они смотрели друг на друга, пока не стало невыносимо больно.
- Сдохнет Дьявольское отродье, и мир будет спасён,- надрывно прошептал Джеймс.
Но Джон уже оступился, он сорвался вниз, и пути назад не было.
- Я не хочу, чтобы ты умирал,- вырвалось из губ, и они стали покрывать лицо короткими пылкими поцелуями, снимающими горечь и жар.- Я хочу, чтобы ты жил, только я буду тебя любить, слышишь, только я смогу, ты только не уходи, только останься рядом!
Джон крепко обнял худые плечи и лег рядом, всё повторяя «я буду любить тебя, только останься, только останься, прошу…», а Джим лежал тихо, лишь поглаживая прохладную шею пальцем. Джона била дрожь, он прижимался ближе, голос его звучал всё тише, пока совсем не сошёл на нет, и он бессильно уснул.
Утром в кровати было холодно. Джон проснулся в одиночестве.
А череда смертей с тех пор прекратилась.

Глава четвёртая. Всепоглощающее безумие

Глава четвёртая. Всепоглощающее безумие

Они встретились, когда ни один уже не ждал. Джон был изранен, истощён чужой болью и, как всегда, горбился под тяжестью крыльев, Джеймс – изящен и чист, держал крылья гордо. У обоих кровь на ладонях, но разная кровь. Чёрная земля и выгоревшее белое небо с красными всполохами. В этом месте не было Бога. Но встретились Ангел и Демон.
Когда Джону показали «тварь», которую его отряд всё это время выслеживал, он только сказал «я сам» и накрыл прохладными пальцами раскалённый металл. Его обзывали чокнутым и заживо хоронили, когда он шёл навстречу безоружный.
Десяток пуль тут же устремились к нему, а Джеймс улыбался, безумно и так неуместно здесь, и только одна попала в цель. Джон успел подумать о спасении и о том, что своей боли не чувствует. А после темнота и расползающийся на эхо далёкий голос:
- Отнесите в дом.
В обители Джеймса было жарко, простыни липли к телу, Джон чувствовал копошение во внутренностях и сплёвывал что-то горькое. Глаза у него были всё такие же синие, даже здесь, где отродясь таких красок не было, и Джеймса это снова завораживало. Он не мог не смотреть, хотя боль прорывалась наружу. Он вспоминал то далёкое, ушедшее, церковную пыль, свечной запах и мраморную кожу.
- Я ненавижу тебя,- шептал Джеймс раскалённым шёпотом. Но даже от окровавленного Джона в пыли и копоти пахло свежим утром после дождя. И Джеймс не мог бы сделать больно, потому что в этом месте и без того была собрана вся боль мира. Пожалуй, слишком для одного Ангела.
Рана заживала долго, здесь в аду, без лекарств. Словно усмешка. Джеймс иногда рассуждал с болезненно спящим Джоном о Боге.
Но, даже придя в себя, Джон не мог ответить. Он кусал губы и только спрашивал:
- Зачем ты это делаешь?
- Я зарабатываю на том единственном, что никогда не иссякнет – на людской жестокости.
И Джон понимал, что добился меньших успехов. Он только мог подойди на слабых ногах, опуститься на пол и обнять колени. Он только мог целовать их и просить:
- Пожалуйста, Джеймс…
Он мог только любить. И эта любовь усиливала безумие Мориарти. Он хотел бы вырезать её из Джона долгими красными линиями, хотел выдавливать с каплями дыхания, выжигать кислотой, убивать эту суку самой мучительной смертью.
Он повалил Джона на пол и приблизился к лицу. Здесь и сейчас, в этой адовой воронке, по локоть в крови и с пылающими гневом чёрными глазами, он был страшен, как дикий зверь. Сердце колотилось в груди Джона, он не мог закрыть глаза, не мог даже моргнуть, лишь одно движение, и он был бы растерзан.
И Джеймс понял, что эта любовь неистребима. Он может даже убить Джона, но это чувство просуществует вечности. Руки у Джеймса были горячие и сильные, он резко дёрнул на себя Джона. Он целовал властно, глубоко и ненасытно, выдавливая отдачу из невинной покорности.
Алые капли опадали на молочную поверхность и расползались дымчато-лёгкими нитями. Джон был сломлен и опустошён. Но он любил. И это было неподвластно Джеймсу.

Глава пятая и последняя. Цепочка чёрных капель

Глава пятая и последняя. Цепочка чёрных капель

Пламенное зарево стекало за горизонт. Чернота стала густой и жаркой, дышать в ней не представлялось возможным. Только питающиеся ею могли здесь оставаться. Выбрав тёмную сторону, война выплюнула Джона. Унося с собой шрамы на ладонях и тяжесть на плечах, он без оглядки покидал город. Одна лишь чернота смотрела ему вслед, и он боялся в этом убедиться.
Где-то в сточных канавах, сухих разговорах, в диванных подушках и шершавом равнодушии он ломал свои крылья, и кровь его, густея, становилась чёрной. Раны сочились гноем и не заживали, а Джон всё так же горбился, по привычке. Теперь своя боль вытеснила чужую, и в городе стало тихо.
Джон выходил в парк, садился на лавочку и смотрел перед собой. В одну точку. Его бы отвезли в клинику, если бы хоть кто-нибудь обратил внимание. Но однажды он ощутил влажное касание на ладонях и удивлённо опустил глаза. Большой пёс-хаски с густой чёрной гривой тыкался холодным носом в его руки. Джон осторожно погладил чёрную шерсть, а пёс положил ему на колено лапу с колотой раной и уставился пронзительными прозрачно-голубыми глазищами. Джон сжался, словно это причинило ему боль.
- Прости, дружище, я не могу тебе помочь… Я больше не могу… - пытался объяснить он, но пёс жалобно скулил и не отводил глаз.
- А знаешь, что?- Джон чуть улыбнулся и поднялся с лавочки.- Пойдём-ка к аптеке, может быть… всё-таки получится.
У хаски на ошейнике оказалась табличка, но значилось на ней только имя. Шерлок. Глаза у него были умные и гордые, не похоже, чтобы у него раньше был хозяин. Но Джона он покидать не хотел. Даже с перебинтованной лапой сопровождал его всюду. Они были странной парой: хромой пёс и бескрылый Ангел. Но разве было кому-то дело до них?
С каждым днём в городе становилось всё темнее. И значить это могло только одно. Джону было страшно от одной мысли, что он может снова увидеть Джеймса, но в тоже время он никогда не желал ничего сильнее. Он ходил по улицам и надеялся, что сможет почувствовать, как раньше. Но больше не мог.
Однако встреча всё же состоялась. И помог в этом Шерлок. Он обнаружил на асфальте несколько чёрных капель, а потом ещё несколько и потянулся по следу. Капли были словно вымерены кем-то, нарисованы точной рукой, и Джон дрожал, когда спешил за псом. Улицы, коридоры, лестницы, - всё смешалось в чаше отчаяния и страха. Кровь тянулась уже сплошной цепочкой бус, уводящей в чёрную дыру. Медленно расширяющееся окошко в ад.
Силуэт Джеймса был тонок и бледен, глаза рассеянно смотрели в никуда. Колючий ветер терзал раскинутые шатром чёрные крылья, и Джон хотел обнять, но не решался.
- Я больше не могу тебе помочь… - ослабленно выдохнул он, и ветер донёс его тихий голос до Джеймса.
- Я знаю,- прилетело в ответ.
- Зачем же?..
Джеймс повернулся, и дрожь усилилась, Джон ступил навстречу, но не выдержал и упал на колени.
- Как ты мог?..
Горячая ладонь коснулась его щеки.
- В этом мире не осталось ничего светлого,- чёрные глаза вдруг оказались близко и смотрели прямо, без напряжения.- Всё кануло во тьму. Больше мне нечего здесь делать. Посмотри, что я сделал с тобой, Джон. Я забрал твои крылья.
Джеймс обнял прохладные плечи, остановив ладони на ранах. Он сложил голову и закрыл глаза. Джон едва дышал, улавливая угасающий голос.
- Помнишь… ты приходил ко мне на колокольню, забирал мою боль, и мы просто молчали вместе? Я тогда не понимал, что это было лучшее. Может быть, я вернусь туда, если получится.
- Не уходи,- вырвалось у Джона, он крепко обнял слабое тело.- Останься, прошу!..
Чёрные крылья укутали их обоих, отгораживая от ушедшего во тьму мира.
- Ты приходи туда тоже, если получится. Я буду ждать тебя…
Он замолчал, и вскоре на руках у Джона осталось лишь ощущение тепла и соль чужих слёз.