Билли Брук, 22 года
медсестра в психиатрическом отделении госпиталя
медсестра в психиатрическом отделении госпиталя
Они сидят друг напротив друга уже добрых пять минут, когда доктор наконец произносит:
— Здравствуй, Билли.
Билли смотрит на свои руки, которые аккуратно лежат на коленках. Ей одиннадцать. Чёрные волосы спадают на лицо. Тихая аутичная девочка, которая, кажется, совсем не умеет улыбаться и никому не смотрит в глаза. Кресло, в котором она сидит, слишком большое, и вытянутая ровная спина ни на что не опирается. Только взрослые зовут её Билли.
— Расскажешь мне про Эшли?
Нечего рассказывать. Эшли умерла. Утонула в бассейне. Она была хорошенькой, но глупой, и скручивала нежные губы бантиком, когда злилась. Эшли по два часа в день занималась на фортепиано, когда приходил учитель. Билли всегда вертелась рядом. Она хорошо запоминала ноты.
— Вы с ней не ладили?
Доктор задаёт неправильные вопросы. Билли не отвечает на неправильные вопросы.
читать дальше— Эшли тебя не любила?
Билли медленно и молча кивает.
— А ты любила Эшли?
Билли любит читать книги и забираться туда, где её никто не может достать. Любит ласковых дворовых собак и запах в кондитерской. Любит тишину и дождь. Когда кто-то идёт рядом и не хватает за руки. Когда не нужно отвечать на вопросы. Документальные фильмы по телевизору. Большие красные яблоки. Воздушные шары. Уличных музыкантов. Метро. Фонари.
Билли не понимает прошедшего времени слова «любить».
— Я не желала ей зла, — отвечает она после паузы, впервые подав голос.
— Ты знаешь, почему миссис Грейс вернула тебя обратно в службу опеки?
Билли хмурится, и её синие глаза совсем скрываются за волосами. Она знает. Но не всё, что она знает, она может понять. Сцепливает пальцы, до этого лежавшие на коленках ровно. На запястьях есть несколько свежих синяков.
— Она думает, что я столкнула Эшли в бассейн.
— Почему она так думает?
— Потому что Гордон Макмайер упал с лестницы.
Гордон Макмайер был её первым отчимом. Он никому не позволял трогать Билли. Научил её ездить на велосипеде и быстро считать в уме. Магда Макмайер сказала, что Билли подставила Гордону подножку, чтобы ей досадить. Билли думает, что если бы она хотела досадить Магде Макмайер, то подставила бы подножку ей. Когда Гордона нашли на полу со свёрнутой шеей, Билли сидела рядом с ним и тихо плакала.
— Ты сталкивала Эшли в бассейн, Билли?
Она медленно качает головой и задумчиво хмурится.
— Я не умею плавать. Я не успела вытащить Эшли вовремя. Когда я вытащила её из воды, она была уже мертва.
— Как ты поняла, что Эшли мертва?
Билли не хочет отвечать. Она цепляется пальцами за пуговицу на рубашке. На ней красная клетчатая рубашка мужского покроя и потёртые бесформенные джинсы. Доктор настойчиво молчит. Бледное лицо Билли искажается горечью.
— Она была пустая. И скользкая, как будто завёрнутая в прозрачный пакет.
— Тебе когда-нибудь приходилось чувствовать чужую боль?
Билли смотрит на доктора. У него большие грустные глаза, как у бассет-хаунда. Кажется, она угодила в ловушку, упустив тот момент, когда он начал задавать правильные вопросы. Билли понимает, что такие вопросы ей не нравятся ещё больше. Она спрашивает, не считает ли он это болезнью. Первый психиатр хотел записать ей в медкарту синдром Аспергера. Билли прочитала пятнадцать медицинских справочников — никакого синдрома она у себя не обнаружила. Она хочет стать медсестрой.
Доктор говорит, что из неё получится хорошая медсестра.
Они больше не встречаются, потому что служба опеки устала от Билли — её не так-то просто пристроить в семью. Они немного подчищают её историю, и Билли увозят из Квебека в Уотерлу. Новый брат Билли, рыжий, словно солнце, Патрик, катается на скейте и играет на гитаре. Он всюду носит с собой диктофон и заставляет Билли читать стихи под музыку. Новая «мама» учит её печь шоколадные печенья. Через год она, обливаясь слезами, собирает вещи Билли в сумку.
— Ах, Билли, ну почему ты такая непутёвая? — причитает она.
— Мама, мам, давай оставим Билла! — слёзно просит Патрик.
Но ведь это не Квебек, это Уотерлу, слишком маленький город, а полицейские приходили уже дважды, и соседи шепчутся. Диспетчерская служба скорой помощи всё тщательно фиксирует. Это всё не от Бога, совсем не от Бога. Шейла Ньюмен страстная католичка. Она ходит в церковь каждое воскресенье и тщательно исповедуется. Она выбрасывает Билли на улицу и рассказывает об этом в очередное воскресенье. Но ведь так не бывает, Билл, почему ты такая непутёвая!
Ей тринадцать. В школе подшучивают. В службе опеки вздыхают — слишком сложный случай. Билли сама по себе. Она может просидеть на одной стуле три часа подряд, если забыть о её существовании. Тайком от Шейлы Ньюмен она видится с Патриком.
Опекуна она находит себе сама. У него сердечный приступ, и Билли ходит в больницу, а потом домой, приносит шоколадные печенья. Марвин Брук не задаёт вопросов. Он говорит:
— Ну-ка посмотри на меня, Билл. Эй, я тут.
— Идём, купим тебе новые ботинки, носишь какое-то старьё.
Билли напрочь отказывается надевать платье.
— Да боже мой, будем хипстерами! Мне отрастить бороду?
— Давай-ка я тебя научу, как надо отвечать на оскорбления.
Марвин хохочет, когда Билли разбивает нос мальчишке из школы. Он приходит разбираться, почему это её наказали. Он не спрашивает, хочет ли она переехать к нему. Он говорит:
— Теперь мне придётся объяснять гостям, почему моя книжная полка похожа на библиотеку для начинающих маньяков. Не могу поверить, что ты всё это прочитала.
Билли читает медицинские справочники. Марвин смеётся, когда находит сборники Уайльда и Целана. Билли любит поэзию.
В её комнате царит дотошный порядок. Больше никто не подшучивает над ней в школе. Марвин водит её в кино, но она смотрит комедии с сосредоточенно серьёзным лицом, и это смешит его больше, чем сами комедии.
К выпуску из медколледжа Марвин дарит ей щенка немецкой овчарки. Билл называет его Ноем и разговаривает с ним, как с человеком. Она устраивается медсестрой в госпиталь, как и хотела, убирает длинные непослушные волосы под аккуратный чепчик, открывая обзору большие синие глаза — и не заметил бы её, тенью скользящую между койками, если бы не они. Билли заботится о неудавшихся суицидниках, кормит их с ложечки, слушает долгие тягучие истории, сидя рядом. Она хорошая медсестра.
постУ Саммер были красивые длинные волосы, белые-белые, с изумрудным отливом. Теперь их, конечно, придётся обрезать. Ведь это всё никуда не годится. Кожа у неё тоже была белой, с ярко очерченными голубыми полосками вен. Не сейчас, конечно. Сейчас она походила на бумажную куклу, вены впали и стали чёрными. Ах, Саммер, ну как так получилось, что абсолютно зимнюю девочку назвали Летом! Разве так можно? И как жить, если ты — это не ты? Если летом может пойти снег, а посреди зимы вдруг растают все ледники? Очень-очень плохо. Билли было очень жаль Саммер.
Саммер лежала в луже крови, и её волосы совсем испортились. Пока все остальные пациенты мирно спали под успокоительным, Саммер резала себе вены куском зеркала. Глупая, глупая девочка. Ведь если совсем не умеешь резать, не стоит и начинать. Только измучаешься и покалечишься. Известно же. И даже не первый раз.
Впрочем, сегодня у Саммер был хороший союзник — время. Кровь текла, и текла, и текла. Билл не сразу почувствовала пропажу Саммер (здесь всегда кому-то было больно). И не сразу вспомнила, что на прошлой неделе мистер Катковски разбил зеркало. Ничего необычного, просто агрессивный припадок, с ним такое случалось. Он спокойно чистил зубы, а потом ни с того ни с сего начинал колотить всё, что попадалось ему под руку. На этот раз ему попалось зеркало. Держать зеркало в ванной было не самым лучшим вариантом. Но не держать его совсем тоже было нельзя. Миссис Нортон, например, могла навсегда забыть, как она выглядит, — её синдром Альцгеймера прогрессировал с каждым днём. Осколки быстро убрали, но никто не стал складывать из них целое зеркало. Никто не заметил, что одного элемента не хватает.
Кончиками чувствительных пальцев Билл уловила робкий пульс, неровный и дрожащий в бессильном отчаянии. Она осторожно вынула Саммер из лужи. Волосы протянулись по полу, оставив путанный авангардный узор, схожий с картинами Поллока. Тело было лёгким — плохой признак. Оно пустело.
Сложно сказать, почему Билл решила нести Саммер на руках. Возможно, потому, что она находилась ближе к лифту, чем к носилкам. Возможно, потому что время было не исходе. Возможно, потому, что не было никакой разницы. Белый халат всё равно уже испачкался. Билл оставила кровавый след на решётке и на кнопке вызова лифта. Она всегда очень тщательно обстригала ногти, чтобы под ними не собиралась кровь. Здесь никогда не заканчивалась кровь.
Билл и Саммер спустились в хирургическое отделение. Дежурная медсестра ошарашенно уставилась на них. Билл, кажется, плохо понимала сейчас, как она выглядит. Она, кажется, не понимала сейчас совсем ничего и только несла на руках окровавленную полуживую девочку.
— Мне нужна доктор Остин, — сказала она, остановившись возле поста дежурной сестры. — Вы не могли бы позвать доктора Остин?
Почему именно доктор Остин должна была появиться здесь этой ночью, она не объяснила, будто это было очевидно само по себе.
ещё постСтаренькое пианино из красного дерева всегда стояло в гостиной Марвина Брука, потому что на нём выгодно смотрелись золотые кубки. Оно переехало сюда из родительского дома, в те времена, когда кубки ещё не были золотыми и не возвышались громадинами величия своего обладателя. С годами пианино потускнело и опечалилось — крышку его никто не открывал. Но с недавних пор оно, поскрипывая и постанывая, неуверенно, в ритме адажио, начало звучать. И как-то сразу оживилось, стало ярче и стройнее, стряхнув с себя пыль десятилетий.
Дело в том, что в доме Марвина Брука завелась Билли. Завелась как-то сама по себе, будто паучок, который сам решает, где его паутине висеть, а где не висеть, где ему ходить, а где не ходить. Билли завелась не только на скамейке у пианино. Она завелась на книжной полке, в кресле у окна, на кухне и ещё заняла собой целую комнату под крышей, разложив на полках шкафа стопки джинсов и рубашек, развесив по стенам странные схемы и рисунки.
Теперь в доме Марвина Брука жили два Брука — он сам и Билл.
У Марвина дела, у Билла — пианино. Морис Равель в 14:30, Сергей Рахманинов в 15:45. Итальянская полька звучит как-то аутично и быстро надоедает. В 16:20, проходя мимо в очередной раз, Марвин бросает своё «ну хватит уже, не до скончания же века играть», и крышка опускается на клавиши.
К Марвину ходят друзья, коллеги. Билл, поздоровайся с Эрджи. Билл, поздоровайся с Найджелом. Билл! Ну-ка спускайся! Билл не любит, когда к Марвину приходят ученики, они шумные и задают вопросы, съедают всё печенье за минуту — ни за что не вытащишь её из комнаты, пока они в доме. Выберется, только когда станет тихо, осмотрит всё, подлатает паутинку там, тут, наготовит свежих печений.
Теперь в доме Марвина Брука всегда есть печенья: шоколадные, овсяные или с грецким орехом.
Сегодня Билл хочет печь шоколадные. Но пришла Эрджи. Все всегда приходят без предупреждения. Когда Билли не успевает спрятаться, она всюду ходит за Марвином и прячется за его спиной. Но сегодня всё идёт не так, потому что Эрджи пришла не одна. Эрджи привела свою племянницу.
— Билл, поздоровайся с Рут, — говорит Марвин.
— Здравствуй, Рут.
— Давай-ка ты научишь её готовить печенья.
Билл хмуро моргает, глядя себе под ноги.
— Что у нас сегодня? Суббота! Шоколадные печенья! Вперёд. На кухню. Будь вежливой.
Сопя, Билли идёт на кухню. Рут прыгает вокруг, прыгает и прыгает, будто напилась сладкой газировки и теперь не может не прыгать. Билли не любит газировку, от неё покалывает в носу. Коридорами она приходит на кухню. Кухня в доме Бруков — это самая идеальная кухня их всех кухонь. Она не больше и не меньше, чем нужно, не светлее и не темнее, не ярче и не бледнее — выложена бардовым кирпичом с белыми прожилками и отточена тёмным деревом. Даже в самую лучшую погоду Билл ни за что не вытащишь пообедать на лоджию — она будет есть только на кухне.
Билли открывает холодильник и достаёт нужные продукты, выкладывает аккуратно на стол яйца, масло, шоколад. Открывает шкаф, добавляет муку и сахар. Медленно, дотошно раскладывает нужные кастрюльки и миски, будто не печенье собирается готовить, а устраивает инсталляцию кастрюлек. Помрёшь от нетерпения, наблюдая за этим действом.