Пейринг: Йен/Микки
Рейтинг: R
Жанры: AU, драма
Размер: мини, 5688 слов
Описание: У Йена давно не было светлой фазы, а для Микки просто не нашлось свободного места в колонии. Бело-рыжий монохром.
1. Поломанные люди в белых комнатах
1. Поломанные люди в белых комнатах
В больнице таких называли поломанными.
– Давно не было светлой фазы, – говорили они. – Видимо, окончательно поломался.
Красная таблетка, жёлтая. Тарелка с кашей и ломтик хлеба. Палата номер семнадцать. Из простыни торчит что-то рыжее.
Микки Милкович стоит у койки с подносом в руках. Рядом – врач, она что-то сухо объясняет, но Мик не слышит, он смотрит на скрюченную мумию Йена Галлагера и пытается понять, как оказался здесь. И почему ему доверили живого человека на сто тридцать два часа. Или поломанный – это не совсем живой?
Сто тридцать два часа – это пять с половиной суток. Шестьдесят шесть дней, на самом деле.
– Если не станет принимать таблетки, запихнёшь насильно. Откажется есть – зови медсестру, она поставит капельницу. Следи, чтобы не выдернул иголку. Вопросы?
– Нахуя нужны таблетки, если они не помогают?
Врач смотрит на Микки так, будто он тоже поломанный.
– Чтобы не стало хуже.
И дверь закрывается. Микки остаётся в четырёх белых стенах, в белом потолке, белой решётке на окне, в белой койке, белой простыне и в рыжем Йене Галлагере. Поднос в его руках тоже белый, и каша в тарелке – белая. Только таблетки – красная и жёлтая.
– Куда уж хуже.
И Микки стоит так ещё с минуту. Халат на нём – тоже, блядь, белый.
– Эм… ну, типа… привет, Йен?
Кажется, что тот спит, но иногда его веки приоткрываются и опускаются вновь, будто он просто очень медленно моргает. У него припухшие, словно от слёз, глаза и алые, словно от поцелуев, губы.
– Я Микки. Милкович. Принёс тебе еду… вроде как. Если тебя кормят этим дерьмом, я не удивлён, что ты соглашаешься на капельницу, – он ставит поднос на белую тумбочку. – Может, в следующий раз я стащу что-нибудь нормальное из этой столовой.
Он говорит «следующий раз», хотя совсем не уверен, что придёт сюда снова. Он бы лучше вернулся в колонию. Микки просто говорит, потому что тишина в этих стенах какая-то давящая. Будто он дышит не воздухом, а вакуумом.
– Я типа должен кормить тебя на обед и ужин сто тридцать два часа. Раздолбал одному чуваку машину и рожу. В колонии по ходу закончились свободные места, – всего шести шагов хватает, чтобы Микки пересёк всю комнату и оказался у единственного окна. – Да тут можно нахуй свихнуться.
Он снова смотрит на койку. Он не может представить, как провести тут хотя бы один час, не то что сто тридцать два.
– Ты чо, типа всегда так лежишь? И тебе не хочется встать и пойти куда-нибудь на улицу? Покурить там… Эй, Галлагер!
Микки подходит ближе и наклоняется, чтобы заглянуть Йену в лицо, помахать перед ним ладонями, пощёлкать пальцами. Но белое лицо только моргает, и глаза, зелёные-зелёные, видно лишь короткими обрывками, они смотрят куда-то сквозь Микки, будто его тут нет.
– Нельзя же так всегда лежать, Галлагер, тебе сколько, семнадцать? Эй! – он не решается стукнуть его по плечу или вообще коснуться.
– Слушай, знаешь что? Эта хрень тебе точно не помогает, выброшу нахуй, идёт? – он сгребает таблетки с подноса и пихает в карман брюк, под халат. Воду из маленького стакана разбрызгивает по полу. – Но кашу я твою есть не буду, так что решай, ты сегодня обедаешь через рот или через вену. Меня отсюда не выпустят, пока ты не пожрёшь.
– Просто оставь меня одного… – слышит он тихий голос и отчего-то вздрагивает. Казалось, что рыжий, скорее, встанет и уйдёт, чем заговорит. Реакция получается заторможенная, будто Мик ждёт окончания фразы. «Ненадолго» там или «Микки-как-там-тебя-Милкович».
– Да что я должен все сто тридцать часов выяснять, что ты хочешь сегодня из меню? – он идёт к двери, распахивает её и орёт. – Сестра!
Стоит, опершись на стену и смотрит, как медсестричка выпутывает бледную руку из простыни, как ищет вену. Отчего-то зрелище царапающее. Весь вид этого болезненного тела на койке царапающий. В больнице, наверное, обитает больше сотни пациентов, но Микки доверили именно этого. Будто боялись, что он поломает кого-то, и сразу выдали поломанного.
– Слушай, ну, люди – они же не камни, да? – говорит Мик, глядя на иголку. – Если кости срастаются, то башка тоже должна как-то срастись?
Медсестричка улыбается как-то странно и не отвечает.
– Следи, чтобы прокапало не больше половины. И держи вот так, не пережимай, – и она приподнимает безвольное запястье, чтобы показать.
Микки думает, что она шутит, но нет, ему, в самом деле, приходится взять запястье. Кажется, что оно будет холодным и бумажным, как у мертвеца, и вдруг получается, что оно даже обжигает – и это руки Милковича холодные. Он опускается на койку и чувствует себя странно, будто его целиком запихнули в полиэтиленовый пакет.
– Знаешь, дерьмо на улице соскрёбывать было бы и то лучше, чем тут сидеть.
Йен вдруг начинает шевелиться и становится понятно, что он собирается перевернуться на другой бок, лицом к стене.
– Это всё, что ты смог придумать, Галлагер? Это хреновая идея, слушай, эй! – и он резко дёргает тело за плечо, прижимая к койке, запястье сдавливается в руке сильное, наверняка до боли. – Хочешь остаться один – придётся выбраться из этой блядской больницы и завести свою комнату, а пока лежи и не рыпайся, потому что у меня ещё полчаса и полпакета твоего бульона!
И рыжий остаётся лежать на спине, теперь глядя своим тяжёлым полуживым взглядом куда-то на переносицу Микки – будто внутрь его головы. Милкович не выдерживает этого долго, он отворачивается и пялится на опадающие капли в катетере. Кажется, что те сыплются ему на голову. Время идёт медленно до дурноты. И когда оно заканчивается, Мик просто вынимает иголку из вены и молча уходит, унеся с собой капельницу. Он не хочет никогда больше возвращаться в это странное место. Медсестричка долго смотрит ему вслед.
2. Душевная тошнота в уголках глаз
2. Душевная тошнота в уголках глаз
Микки пьёт, потому что внутри у него тошнота. Не в горле, а где-то гораздо глубже. Чувство новое и гадкое, и он хочет, чтобы оно ушло. Он хочет пойти набить морду какому-нибудь копу, чтобы его уж наверняка отправили в камеру.
– Ему, должно быть, очень одиноко там… – говорит Мэнди, будто вставляет лезвие в глаз Микки.
С ним происходит что-то странное, что-то совсем другое, будто в его душу пробралась гусеница и начала проедать там дырки. Он видел многое, видел всякое, здесь, на южной стороне, он видел дно, он вынимал мать из блевотины, которой она захлебнулась. Но он никогда не видел детей на привязи где-нибудь в Африке, людей, рождённых с параличом, он никогда не видел, как детёныш убитой слонихи плачет над телом мамы несколько часов подряд. Он никогда не видел ничего такого, отчего душа скручивается жгутом. Ничего такого, что ты хочешь, но не можешь забыть.
Микки Милкович никогда не плакал от душевной боли.
И когда у него режет в уголках глаз, он хочет уйти от этого чувства, но алкоголь не помогает.
Медсестричка смотрит своим всё тем же странным взглядом, каким, вероятно, смотрит на всех своих пациентов, и говорит, что они уже собирались звонить надзирателю. Вообще-то должны были позвонить уже на первый же день. Послать её к чёрту или на хуй, думает Микки. У него подёргиваются пальцы.
– Эй, Галлагер! – он пинает дверь ногой, входит и видит всю ту же картину, будто и не уходил. – Я принёс тебе макароны с сосисками и апельсиновый сок! Походу это дерьмо лучшее из всего остального дерьма, что тут подают. Был ещё шоколадный десерт, но сказали, что это типа для сотрудников с бейджиками. Какое-то, блядь, классовое превосходство, кому-то можно жрать десерты, а кому-то нельзя.
Он бухает под нос на тумбочку и шумно усаживается на койку. На ту её часть, где нет больного рыжего мальчика с влажными ресницами и алыми губами.
– Ты вообще в курсе, что у рыжих должны быть веснушки? – вдруг спрашивает он, не подумав толком, откуда этот вопрос взялся в его голове. – Ну, там… хуй знает, типа потому что они тоже рыжие и должны быть у рыжих. А у тебя их нет, знаешь, почему? Потому что ты лежишь тут, как плесень, и сто лет не был на солнце. Давай, поднимайся, а то сосиски остынут! Дава-ай, Галлагер, вставай, серьёзно, выпей хотя бы сок! Ты же ходишь хоть иногда в туалет, ну! Просто сядь и поешь, а потом, хочешь, я вообще заткнусь и уйду? Я твои таблетки смыл в унитаз, между прочим. Ну давай, Йен, встава-ай!
И Мик решается. Сгребает апатичное тело в охапку и пытается усадить.
– Оставь меня, я устал… – шепчет Йен, вяло пытаясь высвободиться, простыня соскальзывает с его обнажённых плеч.
Он такой невероятно тёплый и мягкий, словно рыжий кот, и у Микки появляется дикое желание прижаться ближе к этому телу.
– Господи, Йен, с какой ты планеты… – бормочет Милкович, спуская опутанные ноги на пол. – Нельзя же быть таким… таким…
…рыжим, красивым, тёплым.
– И вот так лежать. Отчего ты, блядь, устал? Усердно считал пауков?
И вот рыжее тело уже сидит. Вернее, сидя лежит на Микки, так что ему от этого совсем дико.
– Сок, Галлагер. Выпей хотя бы сок, надо ж с чего-то начинать, – он берёт стакан левой рукой, а правой обхватывает сутулые плечи. – Просто выпей, Йен, и до вечера я оставлю тебя в покое.
И Йен пьёт. Он вынимает из простыни руку и слабо держится за стакан, задевая прохладные пальцы Микки. Тот старается сильно не пялиться. Но внутри всё переворачивается.
– Вот видишь, это просто. Поесть не надумал?
Но Йен уже опадает обратно на подушку. Мик ставит стакан и, поднимаясь, подхватывает поднос.
– До вечера, рыжий.
Он говорит это так, будто… да, будто он действительно собирается прийти.
– Знаешь, что я тут почитал, Галлагер? – спрашивает Микки вечером, вынимая губами сигарету из пачки. – Да, прикинь, я умею читать, уверен, ты хотел пошутить по этому поводу, – он чиркает зажигалкой, затягивается и выдыхает.
Одной порции хватает, чтобы заполнить крохотную белую комнатку сверху донизу.
– Так вот, я почитал твою медицинскую карту. Эта курица, которая ставила тебе капельницу, сказала, что мне не положено. Как будто я, блядь, спрашивал у неё разрешения. И ты знаешь, что там написано? Что ты тут уже полтора года. Полтора ебучих года. Это погано, Йен, знаешь. Это до фига погано, – он выдыхает снова и смотрит на рыжую голову, которая не смотрит на него. – О чём ты там вообще думаешь? Нельзя лежать полтора года и ни о чём не думать. Ты не похож на тупого, Йен, о чём ты думаешь? – он наклоняется, чтобы ближе заглянуть в зелёные глаза, но мысли в них не читаются, и это хорошо, пожалуй. Потому что, если б он знал, о чём можно так лёжа целых полтора года думать, он бы тоже лёг и так лежал.
Вблизи от рыжего веет одеяльным теплом, Микки быстро отодвигается. Он роняет на простыню и тут же стряхивает на пол горстку пепла.
– Ещё там написано, что ты курил. А ещё – что ты проходил курсы подготовки офицеров резерва. Типа собирался идти в армию? Дерьмовая, по-моему, идея. Но лучше, чем тут валяться, как ни крути.
Микки выдыхает ещё порцию белого дыма, и всё комната становится пропитана им. Йен зарывается в простыню по самую макушку, и Милкович довольно улыбается. Но с ужином оказывается теперь ещё сложнее и приходится позвать медсестру. Она говорит, что позвонит надзирателю, если ещё раз увидит тут сигарету. Микки срать хотел на надзирателя. Он сам съедает пюре с котлетой, пока сидит рядом с запястьем Йена.
3. Несколько веснушек, натолкнувших Микки Милковича на размышления
3. Несколько веснушек, натолкнувших Микки Милковича на размышления
Ещё через день, когда за спиной остаётся пять часов, пять из ста тридцати двух, Микки узнает, что у него есть ещё одна обязанность, связанная с Йеном, – его нужно купать в душе. Он не может с этим смириться и говорит медсестричке:
– Вот уж нахуй.
И ещё долго орёт, пугая пациентов.
Ему выдают свежее полотенце, одежду, мочалку и тюбик шампуня. Мик выкуривает сигарету, тяжело глядя на рыжую мумию.
– Ну, ладно, Галлагер, подъём! Сегодня у тебя банный день! – говорит он, резко поднявшись с койки, но какое-то время ещё просто стоит. Когда становится понятно, что новость нисколько не стронула Йена, Мик тихонько рычит. – Ла-адно.
И, изловчившись, он поднимает безвольное тело на руки. Оно оказывается лёгким.
– Знаешь, если ты будешь так постоянно лежать, то все твои мышцы, которые ты накачал там у себя на курсах, станут вялыми, как у старикана. Сколько раз ты там отжимался, а? Хуй потом сможешь хотя бы раз.
Микки говорит и говорит, только бы отвлечься от того, что в шею ему сопит рыжая голова. Она лежит у него не плече и могла бы, приличия ради, не сопеть. Мик бы и под пытками не объяснил, почему у него от каждого тёплого выдоха ползут вниз по телу мурашки.
В ванной он устанавливает Галлагера у стены и идёт разводить воду, а когда возвращается, рыжий уже лежит на полу, свёрнутый калачиком.
– Иисусе, Йен… Ты уже ж, блядь, стоять даже не можешь.
Микки совершенно не представляет, как будет делать это, и его не то, чтобы пугает, а даже смущает мысль, что ему нужно помыть Йена буквально везде, то есть прямо во всех местах. Он снова устанавливает тело и выпутывает его из простыни. Йен тощий, и долговязый, и тёплый. Приходится стянуть с него штаны и бельё тоже.
– Ты вообще себе представляешь, что сейчас происходит? – он подводит Йена под струю воды, и горячие капли стекают по его белому телу. – Я тут, блядь, принимаю с тобой душ. Если б ты был говорящим, пришлось бы вырвать тебе язык из башки.
Струя из воды небольшая, и Микки старается стоять за её пределами, чтобы не намокнуть. Он закатывает рукава тесного белого халата и мылит мочалку. Но стоит только коснуться ею спины рыжего, как тот скукоживается и бормочет:
– Оставь меня, я хочу уйти…
А потом разворачивается и вляпывается всем своим мокрым телом в Микки, пытаясь его обойти. Его руки сцеплены на груди, будто он просит объятий, и Милковичу кажется, что это уже, господибоже, слишком. Он совершенно не может определить, когда перешёл ту грань, до которой испытывал к Йену ломающую жалость, а после – возбудился, стоя с ним в душе.
– Пожалуйста, Йен… – выдыхает Мик, чуть прикрыв глаза. – Потерпи немного, а потом я верну тебя обратно.
Он понимает, что это ненормально – хотеть поломанного мальчика с биполярным расстройством, хотя уже очевидно, что однополярным, за которым ты вынужден присматривать сто тридцать два часа общественных работ, хотеть, просто потому что он рыжий, и тёплый, и безумно красивый. Он понимает это, но когда Йен снова разворачивается и кладёт свои ладони на белую кафельную стену, Микки хочется выбросить мочалку к чертям и трогать это тело руками, губами… господи.
Йен Галлагер пролежал на своей койке полтора ебучих года и, возможно, не выберется отсюда никогда. Никогда. Ни-ког-да.
Стиснув зубы, Микки сосредоточенно намыливает Йена, стараясь всячески абстрагироваться и думать о чём-то другом. Он старается думать о том, чего никогда не видел. О вещах, которые вызывают жалость. Йен Галлагер заслуживает жалости. Он заслуживает того, чтобы кормить его и мыть в душе сто тридцать два часа, а потом выйти отсюда и забыть его. Потому что Йен Галлагер – всего лишь поломанный мальчик – так они говорят.
Но вся эта теория крошится, когда Микки находит несколько веснушек на спине Йена и ещё несколько – на груди и на руках. И он думает: хуй им, люди не ломаются, как камни.
Он тщательно моет огненно-рыжие волосы, а потом вытирает их и всё бледное тело махровым полотенцем. Он одевает Йена в свежую одежду и ведёт его, прижавшегося к нему, Микки, по коридору. Заставляет его немного поесть и смотрит, как тот заворачивается в чистую простыню.
Микки Милкович не ставит перед собой никаких целей. Он просто думает, что, если срастаются кости, то голова тоже должна срастись. Он просто думает, что Йен Галлагер – инопланетянин, который не был готов ко всему человеческому дерьму. Он думает, что сто тридцать два часа неравнодушия, пусть даже это чуть больше, чем жалость, – это довольно много.
Но понимает, как сильно ошибался, уже через неделю.
4. Час или два, не списанные со счётчика
4. Час или два, не списанные со счётчика
Ничего особенного на этой неделе не происходит. Иногда Микки удаётся покормить Йена, а иногда он просто сидится рядом, курит и, может быть, немного разговаривает с ним. Или с самим собой, потому что, по сути, он не знает даже, слышит ли рыжий его. На лице с зелёными глазами отражается только спрессованная Вселенская усталость и больше ничего.
Йен снова принимает душ, и Микки пересчитывает на нём веснушки – да, он действительно это делает, потому что запомнил их количество.
А потом он приходит в пустую палату.
На койке гладко застелено свежее бельё, санитарка моет полы. Микки кажется, что в тот момент, когда он входит, она как раз смахивает несколько алых капель.
- Сколько раз ты не давал ему таблетки? – спрашивает медсестричка с застывшим-несменным-поломанным выражением лица.
- Они же… - Микки пытается сглотнуть, но горло будто стянуло клеем. – Они же не помогали ни хрена.
- Сколько раз?
- Не давал ни разу.
- Он в реанимации на первом этаже.
Она разворачивается, но Мик перехватывает её за локоть.
- Эй!
Взгляд глаза в глаза получается как диагноз. Микки Милковича самого нужно чинить. Она высвобождает руку.
- Порезал вены осколком зеркала.
У двери сидят какие-то люди. Девушка, пацан и дети. Сидят молча. И Микки с каким-то тупым височным чувством понимает, что они тоже пришли к Йену. Хотя они и выглядят абсолютно обычно, не как инопланетяне. Но они сидят здесь, и они похожи на семью. В том смутном представлении о семье, которое имеет Милкович.
- Что там происходит? – спрашивает Микки, и голос у него какой-то неровный.
Он не получает ответа только девушка, которая, возможно, старшая сестра или тётя, бросается на него.
- Твоих рук дело?! – спрашивает. – Всё из-за тебя, да?
Пацан стоит рядом с ней, и дети тоже смотрят на Микки, и получается так, будто весь воздух в этом коридоре лежит на его плечах, но он всё равно не может нормально дышать.
- Держись подальше от моего брата, ясно тебе?!
- Вот уж нахуй, - просто отвечает он, даже не задумавшись. На самом деле, он бы очень, нет, правда, очень хотел бы держаться подальше от Йена. Хотел бы проснуться утром и не помнить его. Хотел бы вернуться в прошлое и добить того типа, чтобы получить реальный срок. Но есть такие вещи, которые просто не по силам человеку.
- Что ты сказал? – девушка подступает ещё ближе, но Микки не двигается с места.
- Я сказал «вот уж нахуй». Повторить или сейчас хорошо слышно было? Я хожу сюда уже грёбаных девятнадцать часов не для того, чтобы ты указывала мне, что делать.
- Ты бы не дерзил, парень, - говорит пацан, и Микки, прикрыв глаза, медленно выдыхает мерзкое желание кричать. Он отходит назад, отворачивается и проводит ладонью по лицу. Кончики пальцев вибрируют, это очень похоже на страх.
- Мне тоже не всё равно, ладно? - он поворачивается обратно.
- Из-за тебя он чуть не умер! – встревает ещё чей-то голос.
- Да он лежал, как амёба, полтора блядских года! Если за всё это время он выказал первое осознанное желание, пусть даже это желание умереть, то, может, блядь, он хоть немного возвращается к обычной человеческой жизни, вы не пробовали об этом думать?! Да кто вообще иногда не хочет сдохнуть? Ты не хочешь, ты? Да если б я в таком дерьме жил, я бы ещё год назад себе вены порезал! Не надо. Сваливать. Всё. На меня. Я просто хотел… я думал, что если с таблетками он такой, то, может, без них будет лучше. Да вы на него посмотрите, он же… он же какой-то другой, нельзя просто запереть его тут. Я не хотел, чтобы это произошло. Блядь… Короче, я никуда не уйду, моё время ещё не вышло, хоть куда угодно жалуйтесь.
И он садится на пол напротив двери и только через какое-то время, когда все вокруг него успокаиваются и снова рассаживаются по местам, договаривает:
- И я буду кормить его таблетками, если это так нужно.
Микки Милкович никогда раньше не боялся не просто кого-то, а за кого-то.
Через час или два говорят, что Йен пришёл в себя. Час или два, которые не списываются со счётчика. Он лежит на койке и моргает. Микки точно может сказать, что он моргает быстрее. Вся куча родни облепила его, а Милкович стоит в стороне, у двери.
Йен смотрит на свою старшую сестру так, как никогда не смотрел на Микки. Так, будто видит её.
- Мы теперь можем пойти домой? – спрашивает. Микки отворачивается и не слышит ответ. Он уходит.
5. Одна невыполненная просьба
5. Одна невыполненная просьба
Палата номер семнадцать. Чистый пол и свежие простыни, рыжий Галлагер, зелёные глаза. Микки не сразу замечает, что те следят за ним. Первое, что он замечает – туго забинтованные запястья. Он держал их когда-то, всего каких-то несколько дней назад, а теперь от них режет в глазах. Милкович ставит поднос, на нём тарелка каши, стакан яблочного сока, две таблетки. Красной больше нет, есть жёлтая и синяя, Микки не знает, что это значит.
– Время принимать лекарства, Галлагер, – говорит он своим, но поломанным голосом, и сгребает капсулы на ладонь. Он не приходил в больницу совсем, пока Йена не перевели обратно в эту палату. Он не знал, как вести себя после этого решения.
– Я не хочу принимать лекарства, Мик.
И он застывает на целых несколько секунд. Йен смотрит на него, и говорит с ним, и называет его по имени, и всё это значит, что он слышал его раньше, и всё это только усиливает едкий привкус фальши от того, что Микки собирается сделать сейчас.
– Так нужно, Йен, – он садится на койку.
– Я не хочу, правда, Мик, не надо лекарств…
Микки замечает сейчас, что у Йена, на самом деле, абсолютно детские глаза, они никогда ещё не смотрели так открыто и прямо, и это пугает.
– Они нужны тебе, просто пойми. Блядь, Йен… не надо так смотреть, просто выпей таблетки, и я оставлю тебя в покое.
Йен сжимает губы, он пытается отвернуться, спрятаться под простыню и мычит оттуда:
– Пожалуйста, Мик, я не хочу больше таблеток…
Микки выдыхает остатки воздуха из лёгких и старается вытеснить чувства разумом, но они всё равно пробиваются, через непокорные руки, через влажные ресницы, сопротивляющееся тело и стиснутые зубы.
– Не надо, пожалуйста, не надо… – бормочет Йен, закрывая лицо, и его голос впивается в виски.
Микки молчит, когда разжимает челюсти, когда заставляет проглотить таблетки, он молчит, когда мягкое тёплое тело судорожно цепляется в него пальцами и плачет в плечо. Он молча укладывает и укрывает Йена, молча ложится рядом. И только когда тот уже почти засыпает под боком, тихо шепчет:
– Прости…
6. Комнаты без окон
6. Комнаты без окон
На следующий день у Микки случается приступ слепой паники, когда он снова застаёт палату пустой. Он просто не может вдохнуть и цепляется за ручку двери, комната расползается перед глазами белым пятном.
– Где-то на этаже, – слышит из пелены будто какой-то другой, но на самом деле тот же самый голос. – Он ходит.
Микки оборачивается и смотрит в спину медсестричке. Какое-то время она множится, словно галлюцинация, а потом исчезает из глаз.
Милкович никогда раньше не ходил по этим коридорам, какой-то псих пытается обнять его, а другой спрашивает, как пройти в библиотеку. Йен ходит по общей комнате. Подходит к одному окну, останавливается, долго смотрит на него, потом идёт к следующему. На нём больничные штаны, белая майка и простынь, которая болтается, словно мантия. Он стягивает её на груди обеими руками.
– Что ты делаешь? – Микки останавливается рядом.
Йен поворачивается, его лицо серьёзное и сосредоточенное, будто он очень занят, и он отвечает не сразу. Смотрит на Микки очень пристально и говорит:
– Я считаю окна, Мик.
– Их тут три.
– Я знаю.
И разговор начинает казаться странным.
– Идём, время обеда. Сними это на фиг, – он распутывает простыню и осторожно касается рук Йена, чтобы высвободить её. Его руки тёплые, мягкие и податливые, и на них эти кошмарные повязки, на которые невозможно смотреть без боли в глазах.
Они сидят в столовой. Перед Йеном порция пюре с курицей, но он смотрит на капсулы в ладони Микки и придвигается к нему, скребя ножками стула по полу. Придвигается совсем близко. От него пахнет рыжими волосами так, что хочется сунуть нос ему в макушку.
– Я выпью таблетки, если ты хочешь, Мик. Если ты, правда, хочешь. Не врач, не надзиратель и не моя семья, а ты, Мик. Ты на самом деле хочешь, чтобы я пил их?
У Микки рябит в глазах от другого Йена, потому что этот Йен ещё красивее.
– Почему я?
– Потому что за всё это время ты один пытался принять меня таким, какой я есть.
– Я не хочу, чтобы ты снова что-то с собой сделал.
– Я не сделаю, Мик, слушай, – Йен берёт его руку, ту, в которой нет капсул, и крепко сжимает. – Ты мне веришь, Мик? Если только ты мне веришь, я ничего не сделаю, обещаю.
– У тебя какая-то хуйня, из-за которой ты лежал тут полтора года.
– Ну, ладно. Хорошо, я не буду обещать, Мик. Но я прошу. До первого случая, идёт?
Микки смотрит в детские глаза.
– Пожалуйста, Мик, – говорит Йен на самое ухо, – поверь мне.
Он почти прижимается, трётся носом о щёку, и его рыжие пахучие волосы щекочут висок. И у Микки сносит крышу, ломит пальцы, щиплет губы и ноет, истомно ноет в животе.
– Ешь свой блядский ужин, Йен.
Йен болен. Страшно и неизлечимо. Он никогда не будет нормальным, и Микки не стоит ему поддаваться, он даже не знает толком, когда тот поломается снова. А что если, нет, что если в самом деле его фазы длятся по полтора года?
Йен энергично жуёт кусок курицы, а потом поворачивается и серьёзно спрашивает:
– Когда я смогу погулять во дворе, Мик?
Вечером Микки смотрит, как Йен ходит вдоль сетки, щупает её и что-то задумчиво говорит самому себе. Какие-то рыжие мысли в его голове совсем недоступны Милковичу. Он просто смотрит, как Йен ходит то в одну, то в другую сторону. Он ходит и ходит, истаптывает весь двор вдоль и поперёк, и Микки приходится забрать его, чтобы он не ходил тут всю ночь.
– У тебя веснушки.
– Ты знаешь, Мик, что тут окон меньше, чем дверей?
– На носу.
– Комнаты без окон, Мик.
– Блядские веснушки на носу.
– Что в них делают?
Микки хочется считать веснушки на всём Йене, а тот говорит про комнаты.
7. Рыжие мысли и жёлтые листья
7. Рыжие мысли и жёлтые листья
– Он исчез, – говорит медсестричка и уходит.
– Он не камень, сука, – говорит Микки пустому коридору и идёт искать Йена.
В палате номер семнадцать повсюду валяются исчёрканные листки. «37 окон и 40 дверей на первом этаже», написано на одном из них, но Микки точно знает, что Йен не мог ходить по первому этажу. Он идёт по следу из «окон» и «дверей», и «два метра сетки от второго правого угла», и ещё каких-то белых листков с рыжими буквами. Он спускается по лестнице, входит на улицу и исхаживает весь двор, собирая больную голову Йена.
«Микки Милкович пахнет, как кофе с корицей и сигаретами»
Он останавливается, осматривает листок и нюхает свою руку. Йен Галлагер пахнет, как рыжая космическая, блядь, пыль.
Его нет на той части двора, где можно гулять, и листки заканчиваются, Микки обходит кругом всю больницу и находит огненную макушку торчащей из кустов.
– Иисусе, Йен, я тебя везде ищу!
Он хочет пристукнуть эту физиономию, но она так зеленоглазо на него смотрит, что он, скорее, начнёт скулить, чем сделает это.
– Мик! – говорит физиономия вдохновлённо. Йен весь облеплен этими бумажками и жёлтыми листьями. – Смотри, я тут всё просчитал!
– Йен, давай ты мне там расскажешь…
Но тёплые руки затягивают его в кусты, и теперь Милкович тоже весь в листьях. Они сидят на траве, и здесь холодно, но Йен генерирует тепло, словно батарея.
– На втором этаже одна комната без окон и ни одной без решёток, десять одиночных и двенадцать двойных палат.
– Я хочу тебя, Йен.
– …шесть человек персонала.
– Так, что сдохнуть.
– А на первом этаже, ты знаешь, Мик, там целых три комнаты без окон и одна…
– А, на хуй!
Он притягивает рыжую голову и целует. Йен бросает свои бумажки и целует в ответ с такой готовностью, будто он только этого и ждал. Его теплючие руки держат Микки за виски, и они целуются сразу так крышесносно, что перехватывает дыхание. Микки кажется, что он, и правда, сейчас сдохнет, потому что это, блядь, самое сильное и охуенное ощущение за всю его жизнь.
– Я думал, ты никогда этого не сделаешь, Мик, – шепчет Йен на ухо, и Микки прошибает волной острого возбуждения от этих губ, и голоса, и блядских веснушек, которые так близко. У него уже крепко стоит, и он затягивает Йена себе на колени, чтобы прижимать его, беспорядочно, бездумно, слепо водить по лицу губами, а потом снова целовать, сильно, грубо, до сдавленно-утробных стонов.
Микки одурманенно гладит руками волосы, шею, ищет путь под майку, где горячее тело. Он некогда не делал этого так медленно, никогда не занимался, мать его, любовью, да ещё и так, что его в любой момент могли обнаружить, и от всего этого тоже неслабо уносит.
– Господи, блядь, Йен… – выдыхает Микки, когда тот расстёгивает его джинсы и берёт в руку уже до боли возбуждённый член. Они надрачивают друг другу, смешивая сбивчивые дыхания, касания и стоны. Микки жмурится и оставляет на плече следы укуса, он хотел Йена целую невъебенную кучу дней, и теперь его накрывает волной по самую макушку, захлёстывает, смывает и долго болтает в водовороте.
– Ты такой красивый, Мик, ты такой потрясающий. Если бы ты только согласился терпеть меня, я бы хотел быть с тобой всю свою жизнь, – говорит Йен, покрывая его лицо лёгкими поцелуями, и Микки даже не может сказать «заткнись», потому что ему до невозможного хорошо.
8. Условия, чтобы быть
8. Условия, чтобы быть
Смысл бело-рыжих записок Микки понимает уже вечером следующего дня. В обед он вставляет Йену неслабую затычину за попытку поцеловать его прилюдно в столовой, в ответ на что тот обижается и отказывается ужинать, рисуя свои бумажки под простынёй. Микки посылает его в дальние дали и зло уходит. И пьёт пиво.
А потом, когда уже темно, кто-то стучит в дверь, Микки открывает и видит Йена в больничных тряпках, замёрзшего и скукоженного. В голове мгновенно промелькивают двери с окнами, решётка и сетка, и медперсонал, и Микки злится ещё больше, потому что Йен умудрился сбежать из больницы и ещё потому что он, мудила такая, припёрся туда, где его будут искать в первую очередь, да и мало ли у него других причин злиться на Йена, но у того влажные ресницы, и он серьёзным тоном спрашивает:
– Если ты не будешь целовать меня при людях, Мик, я могу потребовать за это вдвое больше поцелуев наедине?
– Йен, блядь, что ты тут…
Но холодный нос и влажные губы уже тычутся ему в шею, и разговоры приходится отложить, пока от поцелуев не закончится весь воздух.
– Йен, тебе нельзя здесь быть, зачем ты вообще сбежал?
– Если ты меня выгонишь, я буду спать на крыльце, но там холодно. Можно я останусь тут, пожалуйста? У тебя есть мороженое? И я хочу смотреть твой любимый фильм.
– Какое тебе, блядь, мороженое, ты сам как мороженое, иди в душ, я дам тебе какую-нибудь одежду. Но утром ты должен будешь вернуться, Йен, это не шутки. На меня могут повесить твоё похищение.
– А если я скажу им, что люблю тебя?
И Микки не может ничего ответить и смотреть тоже не может, он идёт искать вещи.
Полночи они смотрят любимые фильмы Микки, а ещё полночи трахаются, как ненормальные, потому что когда Микки с Йеном, он ещё более ненормален, чем всегда. Пол-Чикаго хотело бы рассказать ему, какой он мудила. Пол-Чикаго никогда не узнает, как он умеет любить.
Йена забирают ранним утром, когда они только засыпают. Микки пытается объяснить, что не надо забирать Йена, что ему не нужна больше больница, что он хорошо справляется без лекарств. Йен пытается объяснить, что любит Микки и что никуда не хочет уходить.
Его отвозят в больницу, и Микки едет следом. Медсестричка перекрывает ему путь.
– Тебе больше нельзя здесь появляться. Я сообщила надзирателю, что ты не выполняешь условия.
– Условия?! – Милкович делает шаг навстречу, она не двигается. – Вы называли его «поломанным» и поддерживали живым, как какой-то овощ. Я поднял его с постели, и нахуй ваши условия!
– Мик! – Йен вырывается из рук санитаров и бежит навстречу, чтобы обнять. Микки прижимает его крепко, вдыхая тепло, и гладит лохматую рыжую макушку.
– Я вытащу тебя отсюда, обещаю, только потерпи немного, хорошо? – шепчет он, зажмурившись.
– Я люблю тебя, Мик, – слышит в ответ, и Йена уводят.
Микки бегло вытирает глаза и смотрит ему вслед.
– Не ты починил его, – говорит медсестричка в спину, – а он поломал тебя.
9. Когда зацветают камни
9. Когда зацветают камни
Микки находит адрес Галлагеров по справочнику и идёт к ним. Он сидит на крыльце, курит и ждёт, когда кто-нибудь из них появится. Первым приходит парень, который похож на брата, но совсем другой.
- Уже наслышан о твоих подвигах. Микки, верно? – говорит он сходу. – Я Лип. Филипп, если угодно, - тут же отвечает на привычный взгляд и пожимает ладонь.
- Я никуда его не вытаскивал, он сам пришёл, - говорит Микки. – Я даже не знал, что он собирается бежать.
Лип молча берёт у него сигарету и закуривает.
- Сейчас его там обдалбывают таблетками, Филипп.
- Ты не знаешь, что это за болезнь Микки. У моей матери такая, ему нельзя без таблеток. Потому что тебе кажется, что сейчас всё хорошо, ты теряешь бдительность, и уже через час всё может поменяться.
- Я видел это уже, и я обещал ему сделать паузу до первого случая.
- Когда он сиганёт с крыши, чтобы полетать?
- Не сиганёт, я буду за ним следить.
- Слушай, он мой брат, и я готов нести за него ответственность всю жизнь, но на хуя тебе это надо?
- Я просто… - Микки кривится и сплёвывает горчащую слюну.
- Ебать, да ты его любишь, - как поток ледяной воды на голову, звучат слова Липа.
Микки нервно встаёт и отворачивается.
- Просто заберите его оттуда, ладно? Ему там плохо.
Лип смотрит него так, будто увидел цветущий камень, и Микки ещё долго чувствует на себе его взгляд, когда, не прощаясь, уходит.
Йен рассеянно смотрит в пустоту и не отвечает на приветствие. Покорно принимает объятья. Кажется, застёжки на ботинках Дебби интересуют его больше. На нём надеты те вещи, в которых его привели после побега. Он вскидывает голову и тревожно спрашивает:
- Где Микки?
- Микки в колонии, Йен, - Лип хлопает его по плечу. – Он выйдет через два месяца. Но ты можешь навестить его.
Но Йен не навещает Микки, потому что два месяца он не встаёт с постели. Фиона ссорится с Липом, и Йен натягивает простынь на макушку. Он не хочет слушать, как из-за него ссорятся.
Микки не светит никакое УДО. Ему не светит даже телефонный справочник. И он просто ждёт, что кто-нибудь из Галлагеров придёт и скажет, что с Йеном всё в порядке. Но никто не приходит. Микки хочется размозжить череп надзирателю, так его ломает, но он не может этого сделать, чтобы его не задержали ещё на два месяца. Он бы тогда сдох, потому что месяцев длиннее в его жизни ещё не было.
Когда он выходит на свет Божий, у ворот стоит машина, а за рулём, конечно же, Мэнди, а остальные срать хотели на Микки Милковича. Он уже хочет поорать об этом, но, дёрнув дверь, вдруг видит на заднем сидении рыжую макушку, торчащую из белой простыни, и зелёные глазищи, которые смотрят по-детски распахнуто.
- Притащился ко мне в таком виде, - говорит Мэнди. – Сказал, чтобы я отвезла его к тебе.
- Иисусе, Йен…
Тот молчит, но главное, что он в порядке и не в больнице, и что эти чёртовы фазы не длятся по полтора года, о чём Микки думал целую вечность подряд. Он забирается в машину, и Йен подползает ближе, чтобы уткнуться в шею и сопеть. Он даже не выпутывает руки и простыни, но это не мешает Микки обнимать его, и целовать в висок, и говорить:
- Чёрт тебя дери, Йен, как я, блядь, скучал…
И счётчик сбрасывается на ноль. Впереди остаётся жизнь. Неизлечимая. Поломанная. Одна на двоих.
Люди не ломаются, как камни, пока их кто-то любит.