Я тут посмотрела "Неонового демона" и не могу прийти в себя. Что за жуть.

---

считай и мой пульс тоже

Давно не давала покоя эта история, начало тоже было написано давно, поэтому такой разброс в размерах глав. Но результат мне очень нравится. Чисто эмоциональный текст.
7395 слов, pg-13, драма, как обычно. Обложка. Стихи на обложке и строчка в названии принадлежат Паулю Целану.

считай и мой пульс тоже

Глава первая. Ширпотребное искусство

Если бы Пауль Целан не был евреем, стал бы он поэтом, например? А Майкл Джордан — баскетболистом, не будь он чёрным? Если бы Эдвард Мунк в детстве не потерял мать и сестру, нарисовал бы он свой «Крик»? А если бы в роду у Макса не было биполярного дядюшки, выскочил бы он сегодня на проезжую часть, пока горел красный свет? Вопрос риторический, как и тот, почему этот назойливый парень в ярко-красной кепке раздаёт именно ярко-красные флаеры цвета крови и страсти, а не жёлтые, например, и почему эта дамочка с тучной фигурой надела сегодня именно красную кофточку, а её жалкая псина с налитыми кровью глазами облаивала уличного попрошайку с красным стаканом в руке.
И даже если ты в своей жизни режиссёр, то хватит тебе таланта, чтобы снять годную картину на априори говённых декорациях, которые возврату и обмену не подлежат? Возводить абсурд в искусство и ждать Годо, сидя на месте в стёртых сапогах, уже давно не ново, да и к тому же на тебе никакие не сапоги, а кеды и даже не стёртые, а на запястьях часы на кожаном ремешке и десяток разноцветных браслетов, и ты похож на голубого больше, чем вся эта улица вместе взятая, с вывесками, приглашающими пожрать дешёвых бургеров с протухшей горчицей, запить всё это кофе с приторно сладким сиропом и тут же сдать медицинские анализы, на случай если у тебя завёлся бычий цепень или сифилис.
Впрочем, у тебя всегда есть шанс написать дешёвый ситком, в котором все будут смеяться над твоими несмешными репликами и вести себя неестественно. Не искусство, зато ширпотреб — людям нравится. И если, например, ты чуть не угодишь под колёса и тебя обзовут нецензурно, а патрульный, оказавшийся рядом, остановит, чтобы спросить…
— Сэр, вы разве не видели, что горит красный свет?
…что ты должен будешь ответить?
— О, простите. Конечно, я видел.
— Могу я посмотреть ваши документы?
— Нет, совсем никак, сейчас я очень спешу. Сегодня так жарко, вы бы не стояли на солнце, можно схватить удар.
— Я вынужден попросить вас пройти со мной.
Так вот, возвращаясь к сути вопроса, если бы дядюшка Макса был абсолютно здоров, страдая разве что приступами гастрита после ведра сожранных курячьих крылышек, то можно ли было бы расценить сложившуюся ситуацию как опасную, а непривлекательного офицера с испариной на лбу подозрительным? Как бы он поступил в такой ситуации? Например, сочёл бы возможным угнать притормозивший автомобиль, водитель которой вышел только на минутку, и сбежать на ней от назойливого патрульного?
Вопрос риторический?
Ветер из открытого окна развевал укладку, сотворяя из Макса богоподобную голливудскую диву, спустившую гонорары на кокаин и вынужденную сниматься в ситкоме. Оставалось только закурить для полноты образа, но, прошерстив карманы, он понял, что снова где-то потерял зажигалку. В машине пела Кэти Перри и воняло чипсами с луком. Быстро пощёлкав радио, Макс оставил себе Нину Симон, а чипсы вышвырнул на улицу, чтобы не воняли. Порывшись в бардачке и едва не съехав на встречную полосу, Макс не нашёл даже спичек, но зато услышал звук полицейской сирены и, высунув руку из окна, показал ей средний палец, сильнее вдавливая на газ.
Он бы мог уехать в Гаагу, обратно в те времена, когда они с Нико ходили по крышам и пили какую-то вонючую дрянь, но ситуация подсказывала, что роуд-стори — это прошлый век, а он не Джек Керуак, и экшн — то, что нужно приличному ширпотребу. Словом, у него заканчивался бензин, и шанс найти в этой тачке хотя бы пару долларов клонился в сторону нуля. Очередные поиски увенчались сомнительным успехом — Макс обнаружил опасную бритву в резном футляре, при правильном обращении служащую заменой деньгам и вежливым репликам.
Когда он, остановившись на ближайшей заправке, выскочил в магазин, патрульная машина маячила на горизонте, а в телефоне звякнуло смс от мамы, в самый подходящий момент решившей поинтересоваться, принимал ли Макс сегодня лекарства. При такой бдительной опеке можно было предположить, что наверняка лекарства очень помогали дядюшке Генри и пулю себе в висок он пустил в качестве бунта против христианства. Но развивать эту теорию не было времени.
Макс быстро заскочил в магазин на заправке. Внутри было бы тихо, если бы не звук приближавшейся сирены. Кроме продавца — только чудный ангелоподобный парень с рыжими-рыжими волосами. Интересно, а были ли в роду у Макса голубые?
— Привет, — он миловидно улыбнулся парню.
Резной футлярчик бритвы аккуратно выглядывал из-за пояса.

— Привет, — спокойно ответил парень нежным голосом с лёгкой вибрирующей хрипотцой, не замечая, кажется, ничего опасного для себя.
Через его совершенно очаровательные рыжие волосы длиной до плеч солнце сочилось патокой, и вообще всё в нём было сосредоточением сладко пахнущей цветами вишни невинности, и Макс буквально заглатывал его своим неспокойным взглядом всего разом и каждую часть в отдельности. Его тихий ответ был не иначе как приглашением к греху, и будь это артхаусная эротика, они могли бы заняться любовью во имя святого отчаяния прямо тут, на стенде с подтаявшими шоколадными батончиками и мятной жвачкой, возведя это забытое Богом место в святыню. Но авангард давно прошёл, а битники быстро сдулись, и теперь кто угодно мог обозвать акт подобного откровения изращенством. Люди ничего не понимают в искусстве.
По стандартам ситкома любовь требовала долгой прелюдии из трёхсот пятидесяти серий с плоским юстом и не обременённым высоким смыслом сюжетом. Сейчас, когда Макс услышал, как на улице затормозила полицейская машина, было самое время начать. И он сделал шаг вперёд. Можно было просто улыбнуться и пройти мимо, если бы это был обычный шаг, но это был шаг-преграждающий-путь, и пришло самое время включать тревожную музыку и дышать натянуто с перерывами, вспоминать маму, Отче наш и всё что знаешь о правилах поведения в обществе психически нездоровых людей.
Макс стоял спиной к стеклянной двери, он видел перед собой нужную ему канистру, видел ряды с чипсами и печеньями, видел всё здесь, вмещал в себя все скупые метры этого тесного помещения, но смотрел при этом только на нежное тело перед собой. Даже когда парень повернулся к стеклянной двери, и всё стало выглядеть довольно дерьмово в его глазах, они всё равно оставались красивейшими. Макс подумал, что нужно будет прихватить ещё зажигалку и что даже акта самосожжения будет мало в двадцать первом веке, чтобы привлечь внимание аморфной толпы.
Звякнул колокольчик над дверью. Их было двое, но, как показывал опыт дерьмового американского кино, полицейских много не бывает. Пока, впрочем, не было повода. Это всего лишь Макс — не весь, правда, но ещё даже никого не сжёг. Кому может навредить опасная бритва в руках голливудской гомо-дивы? Какова вероятность того, что она может вскрыть одну из пяти присутствующих здесь глоток? Как минимум одна из них выпадала из расчёта сразу же, ибо о каком эпике может идти речь, если главный герой просто подохнет — причём, довольно грязно — прямо посреди истории? Продавца можно было тоже списать со счёта, к его глотке так просто не проберёшься, понадобится жировой отсос. Что же касается полицейских, то тут вступала в силу банальная брезгливость — а что если наружу полезет какая-нибудь дрянь, черви, к примеру, а может, преисподняя грязь, ведь очевидно же, что дело здесь нечисто. Оставалась только одна глотка, одно нежное бледно-розовое горло, и тут уже вопрос стоял ребром.
— Сэр, давайте не будем усложнять ситуацию. Просто медленно поднимите руки и опуститесь на колени.
Этот голос был знаком Максу. Он был лживо спокойным и мерзким, словно навозная муха. От него свербило на кончиках пальцев и хотелось читать Коран по памяти, раскорёбывать себе кожу и выдёргивать вены. Макс разомкнул губы и провёл кончиком языка по зубам.
Он не спеша приподнял согнутые в локтях руки и раскрыл ладони, продолжая пристально смотреть в светлые глаза напротив. Можно даже сказать, следить за ними.
Ситуация принимала весьма паскудский оборот.

— Могу я выйти, пожалуйста? — робко спросил парень, в его взгляде не было испуга, только растерянность и даже что-то похожее на жалость. Он обращался к Максу почти тонким голоском и смотрел прямо ему в глаза, это не могло не вызывать умиление. Надо же, не повезло так паршиво встретиться, нужно было почаще смотреть мелодрамы, но от них у Макса обычно шла носом кровь.
Он молча отшагнул, не меняя положения рук, и теперь стоял боком между парнем и полицейскими, один из них держал в руке резиновую дубинку, другой — пистолет; какое щекотливое, однако, сложилось положение. Время будто застыло во всём магазине мерзким липким желе, так что хотелось встряхнуться и включить ускоренную перемотку к тому моменту, где всё разрешится, но сейчас эта раздражающая медлительность была на руку Максу. Его неспокойное тело было напряжено, он слышал, как по гладкой резине скользили потные пальцы, слышал, как натянуто сопел за его спиной продавец с жирной шеей, как подошва кед парнишки соприкасалась с полом, пока он осторожно проходил мимо. Макс не ощущал в своих движениях резкости, это, скорее, было похожее на ласковое любовное объятие. Он словно хотел попросить остаться, не бросать его одного в этой жалкой опустошённой жизни.
Впрочем, слишком драматично для ширпотреба.
Рыжие волосы парня пахли вишней, сквозь нежную горячую кожу на шее прощупывался частый пульс. Неловко подсунутое нервной рукой лезвие бритвы прорезало сырую алую полосу, из которой теперь одна по одной, разбухая, соскальзывали бусины крови, они быстро остывали и впитывались в рукав тонкого синего свитера Макса. Парень не издавал ни звука, только дышал как-то обречённо, будто готов был умереть здесь и сейчас от случайной руки.
— Ты! — рявкнул Макс неровным струнным голосом, повернувшись к продавцу. — Заправь полный бак вон в ту тачку, живо!
Продавец дёрнулся и неуклюже поспешил на улицу, подтягивая на ходу сползающие штаны.
— А вы проваливайте с дороги! — Макс взмахнул бритвой, несколько бусин брызнуло в стороны, окропив пол. — И, пожалуйста, — добавил он тише, растянув на лице медовую улыбку маньяка, — не выходите отсюда, пока я не скроюсь из вида.
Он шёл спиной вперёд, ноги парня путались на ходу, иногда безвольно провисая, так что приходилось его тащить, и тогда лезвие сильнее врезалось в мягкую плоть, а вязкий запах крови отдавал слабостью внизу живота. Особенно сильно получилось, когда Макс уткнулся спиной в машину, по телу парня проскользнула волна болезненной дрожи, он всхлипнул и тихо попросил:
— Отпусти меня, пожалуйста, я ведь тебе больше не нужен.
Макс мог бы забрать этого невинного парнишку с собой, запереть у себя в комнате, обожать бездумно и исступлённо, прирастить к себе, как похититель приращивает жертву балансирующей на грани с помешательством опекой. Он ласково погладил ладонью растрепавшиеся рыжие волосы.
— Не бойся, солнышко, — прошептал на ухо. — Я не хочу причинять тебе вред, мне нужно только избавиться от полицейских, и потом я тебя отпущу.
Обойдя машину, он запихнул парня внутрь, заставив перебраться через сидение.
— Да достаточно уже, спасибо! — проорал продавцу и сел за руль.
Уезжая, он, кажется, видел, как тот перекрещивает воздух ему вслед шлангом для бензина.

Парень сидел у самой двери, отвернувшись к окну, никуда не смотрел опущенными глазами и зажимал руками горло, сквозь пальцы по запястьям сочилась кровь, проскальзывая под манжеты серой клетчатой рубашки. Всё в этом хрупком, как-то по-детски ранимом образе противоречило теории ширпотребного кино, возможности писать плоские сюжетные повороты, оно требовало эмоционального участия, и это раздражало.
— Ты ни черта не понимаешь, — нервно прорычал Макс. — Они хотят меня задушить. Каждый раз, когда я наконец-таки чувствую себя не как кусок дерьма, они появляются и начинают меня душить, эти грёбаные полицейские, грёбаные врачи, они хотят, чтобы я перестал чувствовать, ты ни черта не знаешь, что это такое.
— Тебе нужна помощь, — едва слышным, безжизненным голосом сказал парень, не поворачиваясь, и Макс зло ударил кулаками по рулю.
— Мне нужно, чтобы меня оставили на хрен в покое! — рявкнул он, но тут же заговорил тише. — Слушай, извини, ты просто неудачно попался под руку, сейчас мы доедем до аптеки, и я куплю всё нужное и обработаю тебе рану. Как тебя зовут-то? Я Макс, Макс Мёрфи.
Он беспорядочно поворачивал машину, чтобы запутать след, взгляд его блуждал между парнишкой, дорогой впереди и зеркалом заднего обзора. Полицейских видно не было, а парень молчал, держась за шею, нужно было наконец разобраться с этим дерьмом, а то от вида крови уже тошнило. Макс отвлёкся от дороги и порылся в бардачке, но никаких салфеток там не было, как и всё ещё не было денег и, конечно, блядскую зажигалку он забыл взять в магазине.
— У тебя есть мелочь или мне и в аптеке кого-нибудь прирезать, чтобы купить тебе пластырь?
Парень молча вытянул из кармана бумажник, держа его за кончик окровавленными пальцами, и швырнул на колени Максу. Выглядел он как-то паршиво, не хватало ещё, чтобы свалился тут в обморок.
— Не подыхай тут пока, ладно? Я вернусь через пару минут.
Макс затормозил у аптеки и выскочил на улицу. Когда он вернулся, в машине было уже пусто. Кто бы мог подумать, что всё закончится, как артхаусная драма — внезапно и бессмысленно, оставляя после себя ощущение, что тебя только что поимели.

Глава вторая. Свежие раны

По средам приходила горничная, и потому Эмиль любил среду. Миссис Нортем — так звали горничную — пробегала по дому, шурша метёлками и занавесками, протирала пыль, мыла полы и окна, попутно меняя расположение стульев и всяких предметов на полках, так что даже если Эмиля не было дома во время её визита, он всегда мог заметить эти мелкие детали.
Сегодня он возвращался с ночной смены и чувствовал лёгкое волнение, поворачивая ключ в замке. Вот он опускал ручку и сразу видел, как в прихожей выровнялись пары обуви на полке, как изменилось положение придверного коврика, а на комоде у зеркала появилась пухлая женская сумка, из которой выглядывала рукоятка зонтика. Эмиль поспешил снять ботинки и пойти на звук мурлыкающей мелодии.
— Доброе утро, миссис Нортем, — сказал он с улыбкой, зайдя на кухню, где она, стоя на табурете и потянувшись, цепляла на крючки свежую, пахнущую стиральным порошком занавеску. — Вам помочь?
— А, Эмиль! Не слышала, как ты вошёл. — Она обернулась и с изяществом, свойственной активным полным людям, спустилась на пол. — Спасибо, я уже закончила.
На голове у неё был повязан белый платок, полностью скрывший волосы, округлое белокожее лицо сияло румянцем, миссис Нортем было, наверное, уже около пятидесяти, но добрая улыбка её молодила. Она по-матерински сердобольно посмотрела на Эмиля и предложила приготовить ему завтрак. Он, конечно, отказался — всегда отказывался, потому что ему было неудобно. Хотя он был бы не против, если бы миссис Нортем задерживалась в его доме дольше обычного. Она создавала уютное ощущение присутствия близкого человека.
Больше к Эмилю никто не приходил.
Бывало только, что появлялся Гектор, он садился на окно и стучал по стеклу клювом, но в дом никогда не заглядывал, Эмиль выходил к нему и кормил орехами с ладони — Гектор был старым вороном с иссиня-чёрным оперением.
Этот просторный старый дом за чертой Амстердама достался Эмилю в наследство от бабушки. Её не было уже несколько лет, а он всё никак не мог привыкнуть, что остался здесь один, что больше не пахло сладким тестом, что никто не обнимал его жалостливо тёплыми жилистыми руками. Но он всё равно любил этот дом, и хотя мог бы продать его, чтобы оплатить учёбу в колледже, никогда об этом всерьёз не думал. Он мог бы стать хорошим врачом, он хотел, но с тех пор, как родители развелись, и каждый из них завёл новых детей, Эмилю не нашлось места ни на одной из сторон, и он не решался ничего просить. Иногда ему казалось, что бабушка Грета была единственным человеком, кто когда-либо его любил, но он не хотел ничего высказывать и неизменно ходил ужинать в дом матери во вторник, к отцу — в пятницу.
Они немного поговорили с миссис Нортем, она спрашивала как дела, Эмиль всегда отвечал, что хорошо, и это, конечно, было правдой. Он работал медбратом в больнице, и хотя работа эта была непростой, он всё равно любил её; и возвращаться домой он тоже любил, в свой большой спокойный дом вдали от городского шума.
Горничная отправилась убирать на втором этаже, а Эмиль прошёл вглубь гостиной и аккуратно опустил на проигрыватель пластинку Клода Дебюсси, постоял немного, слушая, как музыка заполняет комнату и выливается через дверные проёмы, а потом вернулся обратно на кухню, чтобы позавтракать.
Когда раздался звонок, он даже сперва не распознал звук, прислушался, а на второй раз выронил и разбил кружку. Звонили в дверь.
— Эмиль, ты разве не слышишь, что звонят? — крикнула с лестницы миссис Нортем. — Что у тебя там случилось?
— Всё в порядке, я просто кружку разбил, — неуверенно отозвался он, выйдя в прихожую, и открыл дверь.
В ту же секунду Эмиль пожалел о том, что сделал это, и даже о том, что миссис Нортем была сейчас в доме. Не будь её, он смог бы запереться и не открывать даже после тысячи звонков, а сейчас пришлось бы объясняться. Это была слишком несуразная, слишком болезненная история, чтобы её рассказывать. Эмиль предпочитал закрыться свитером под горло. Но сейчас на его крыльце стоял высокий худой парень с золотистыми волосами, и Эмиль ощутил острую боль в недавно зашитом порезе.
— Пожалуйста, не закрывай дверь, я хочу только поговорить! — выставив вперёд ладони, быстро проговорил парень.
Эмилю пришлось выйти на крыльцо, закрыв за собой дверь. Его руки дрожали. Он не хотел стоять здесь, не хотел видеть это лицо больше никогда, но сейчас оно отчего-то выглядело жалостливым и осунувшимся, вокруг влажных глаз будто бы от слёз раскраснелась кожа; а ведь тогда, на заправке, в первые секунды это лицо показалось таким красивым. Эмиль прижался спиной к двери, когда парень — Макс Мёрфи, конечно, он помнил — шагнул навстречу, достал из кармана бумажник и осторожно отдал в руки. Бросая его, Эмиль и не думал, что там осталось его удостоверение личности. Не мог и представить, что Макс придёт к нему домой.
— Прости меня, пожалуйста, Эмиль, — сказал он, продолжая стоять близко, на расстоянии вытянутой руки. Его красивый струнный голос дрожал. — Прости за всё, мне так стыдно, это ужасно — то, что я сделал с тобой, я просто забыл принять вовремя лекарства, всего этого не должно было случиться. Пожалуйста, скажи, что с тобой всё в порядке.
Он протянул руку, чтобы коснуться плеча, но Эмиль отшагнул в сторону. Горло саднило до того, что было тяжело дышать, будто порез вскрылся и снова стал кровоточить.
— Уйди, прошу, — прошептал Эмиль. Ему хотелось поскорее скрыться в доме, снова услышать спасительную, успокаивающую музыку. Стоять здесь, рядом с этим человеком, было тяжело, он словно терял хрупкое чувство гармонии, на котором удерживался, и медленно, неумолимо, падал.
Стало совсем невыносимо, когда Макс начал повторять это своё «прости», вдруг соскользнув на пол, на колени.
— Прости, Эмиль, умоляю, прости меня, — говорил он, из глаз его несдержанно сыпались слёзы.
Это рыдание было так мучительно созерцать, но Эмиль ничего не мог сделать, он не чувствовал, что если скажет сейчас о своём прощении, это действительно будет так, это поможет, потому что раны не заживают в одночасье, по желанию, им нужно время.
— Я прошу тебя, уйди, — повторил Эмиль бессильно и, нащупав за своей спиной ручку двери, поспешно вернулся в дом, где едва не потерял сознание, но успел ухватиться за край комода и удержаться на ногах.
Он не мог дышать, и пронзительный звон в его голове заглушал музыку.

Глава третья. Между жизнью и смертью

Прошло семь дней, четыре часа и двадцать шесть минут от момента, когда Макс Мёрфи приставил к чужому горлу новенькую опасную бритву с изящной ручкой, до того, как он изрезал собственные руки грязным кухонным ножом.
Семь дней, четыре часа и двадцать шесть минут назад он стоял на автозаправке и прижимал к своей груди нежное тело, гладкие рыжие волосы касались его губ, и всё казалось таким насыщенным, ощущения жизни было так много, что оно выхлёстывалось через край.
Всё изменилось на следующий же день. Макс проснулся в неизвестном месте, в паршивом состоянии, при себе у него не было ничего, кроме полупустой пачки сигарет и чужого бумажника, пришлось искать телефон, чтобы позвонить психиатру, поскольку только его номер, помимо службы доверия, он знал наизусть.
Красочный приступ экзальтации сменился его мерзостным осознанием. Всё в нём было фальшивым, начиная от невероятной бодрости из-за выплеска всех энергетических запасов тела, заканчивая ощущением свободы и самодостаточности, оказавшимися лишь маниакальной пеленой застившей глаза. Проблема этих приступов была в том, что Макс чувствовал себя хорошо, но не соображал что творит. Осознать, что он едва не убил ни в чём неповинного человека, было больно, в этом крылось нечто настолько жуткое, что он не мог никому рассказать: ни своему психиатру, ни даже случайному парню из бара, в который пришёл в надежде, что алкоголь заглушит тоску или хотя бы, смешанный с лекарствами, приведёт к анафилактическому шоку.
Появиться на глаза парню, которого он брал в заложники, было последним рубежом для Макса. За всю свою жизнь он не испытывал чувства вины настолько мучительного, даже перед мамой, которая после каждого приступа искала им новый дом, чтобы соседи не смотрели искоса и не задавали вопросов. Робкий рыжий парень по имени Эмиль, хрупкий, словно цветок фиалки, казалось, заслуживал этого меньше, чем кто бы то ни было. Не получив от него своего прощения, Макс убрался домой, где порезал руки и разорвал связки в попытке выдернуть из себя вены, словно провода.
Когда мама нашла его прямо посреди гостиной, он был уже не в себе: стоя на коленях, держал перед собой окровавленные ладони и окроплял их слезами, бормоча себе под нос что-то невнятное, какую-то молитву. Мама даже не кричала, ей пришлось набирать номер скорой помощи трижды, потому что она никак не могла расслабить стиснутое горло и только хватала губами воздух.
Скоро кровь пропитала рубашку и джинсы, паркет, налилась в глаза и густым киселём заполнила голову, утягивая её вниз. Когда скорая всё-таки приехала, Макс был похож на неумело вспоротую свинью — впрочем, ещё живой.

Все религии так или иначе говорят о том, что после смерти ты будешь жить. Что, умирая, ты обретаешь бессмертие. Эта причина была единственной, по которой Макс боялся смерти и не любил все грёбаные религии. Они обрекали на неизбежную муку длинной в вечность. Если бы существовал способ изничтожить себя в атомы, издохнуть, не оставив ни малейшего следа в вечности, Макс положил бы свою душу на его алтарь.
Но первым, что он ощутил, придя в себя, была свинцовая тяжесть собственного тела и шершавая наволочка на придавленной лицом подушке. Он ещё не знал, смерть ли это, вернее, не бессмертие ли, только попытался повернуться, убрать с лица эту дрянь, но уродливое, несуразно искорёженное тело не слушалось, давило вниз.
Липкое ощущение только что виденного сна было таким близким, оно перекатывалось на пересохшем языке знакомым ощущением, но стоило только попытаться за него ухватиться, как оно тут же ускользало, так и не давая вспомнить, что это был за сон, а после возвращалось вновь и вновь. От этой пытки Макса затошнило. Кислая дурнота медленно переползала из его нутра в горло, от проступивших слёз веки наконец разомкнулись, и в следующую секунду Макс, едва успев свесить тяжёлую голову с койки, блеванул на пол какой-то бесцветной слизью.
— Сука… — пробормотал он, и прорезавшийся голос проткнул гортань иголками.
Поднять голову обратно не было никаких сил, Макс попытался упереться в кровать руками, но понял, что те его не слушаются, они были плотно перебинтованы и ощущались словно прирощенные на шарниры протезы.
Осмотрев доступный с такой паршивой точки обзора кусок пространства, Макс понял, что это была не смерть, но и не жизнь, в общем-то, тоже — психиатрическая больница. С четырнадцати лет он бывал во множестве больниц подобного рода, в разных городах, и вот не смог выдумать лучшего повода, чем неудачная попытка убить себя.
— Макс?..
Услышав тихий знакомый голос, он вздрогнул. Кое-как умудрившись подтянуться обратно на подушку, увидел стоящего у подножия кровати Эмиля в белом халате, его волосы были заправлены под чепчик, а светлое, покрытое веснушками лицо выражало испуг. Максу стало тяжело дышать, оттого что сердце забилось в горле. Он враз ощутил собственную уродливость и заскользил пальцами по одеялу, но никак не мог ухватиться за него, и из груди рвалось наружу истеричное рыдание, пока Эмиль не помог ему: он шагнул ближе и осторожно положил свою тёплую ладонь поверх неспокойной холодной ладони Макса, и та сразу затихла. Его голубые глаза всё ещё были распахнуты, взгляд рассеян, он подтянул одеяло и продолжал стоять у койки какое-то время. Наконец он спросил:
— Сможешь сам поесть?
— Я не хочу есть, — прохрипел в ответ Макс, отведя взгляд.
Всё, чего Макс хотел сейчас: чтобы его оставили в покое и позволили доумереть наконец; чтобы всё это обернулось дурным сном; чтобы Эмиль не работал в этой больнице на самом деле; и чтобы он не думал, будто в произошедшем есть его вина.
— Нужно поесть, — прозвучало неуверенно, и Эмиль ушёл.
Прошло, быть может, полчаса, и он вернулся с подносом, осторожно поставил его на койку. Макс не мог уснуть, но впал в тягостное оцепенение. Всё это походило на изощрённую психологическую пытку: то, что Эмиль помогал ему сесть спиной к подушке, помогал держать ложку, зачерпывать суп, и делал всё это тихо и терпеливо, словно христианский святой. Максу казалось, что он сейчас рассыплется на части от этой мучительной необходимости шевелиться, есть чёртов безвкусный суп, проглатывать застревающие в горле капсулы, но даже в таком состоянии он был не в силах сопротивляться Эмилю, теперь, когда был виноват перед ним ещё больше, потому что не сдох и оказался здесь в этом мерзком виде, словно обвинение.
Эмиль ничего не говорил. Он убрал поднос и посуду, снова помог лечь и укрыл одеялом. Максу показалось, что тёплая ладонь осторожно погладила его по волосам, но он уже забывался тяжёлым сном, словно погружался в глубокий беспроглядный омут.

Глава четвёртая. Утешение

Люди, пытавшиеся покончить с собой, появлялись с больнице довольно часто. Эмиль испытывал к ним то же, что и ко всем остальным пациентам: жалость, желание помочь. Когда же на одной из коек в палате для новичков он увидел Макса Мёрфи, от страха у него перехватило дыхание. Всего несколько часов назад он прогнал Макса со своего крыльца, не сумев сказать и пары слов прощения, и теперь эта ошибка враз навалилась на его плечи. Он оказался настолько слеп, что не сумел разглядеть отчаяния подобной силы, всё равно что переступил через раненного, просившего его помощи. От мысли, что Макс мог умереть, Эмилю сделалось дурно, и он вынужден был скрыться на время за дверью сестринской, чтобы справиться с приступом панической атаки.
С этого дня пребывание в больнице сделалось для Эмиля тягостным. Макс не вызывал жалости, чувство было куда более мучительным. Эмиль вдруг осознал большую разницу между жалостью и сочувствием. Жалость была несколько отстранённой, она смотрела свысока, тогда как сочувствие было более интимным и привязывало к человеку, заставляя перенимать на себя все его чувства. В их первую встречу на заправке Эмиль почувствовал жалость к Максу, он был лишь несчастным мальчиком, нуждавшимся в помощи, но сейчас, после того как он сам подтолкнул этого мальчика к пропасти, всё изменилось. В эту пропасть он теперь падал и сам.
Какая нелепость — привязаться к человеку, который едва не вскрыл твою глотку, какая дурная ирония. Эмиль должен был бояться Макса, презирать его, но не боялся и не презирал, не мог. На него было больно смотреть. Эмиль остро ощущал тягучую усталость чужого тела, досаду из-за непослушных рук, иногда ему хотелось просто лечь рядом с Максом и крепко стиснуть его в объятиях, но он не должен был выказывать кому-то из пациентов больше внимания, чем всем остальным. Он должен был поднимать Макса с постели к завтраку, обеду и ужину, отводить на терапию и в комнату для занятий, чтобы разрабатывать руки, должен был приносить ему лекарства и следить, чтобы они были приняты — в этом состояла его работа.
Эмиля пациенты любили, его движения не были механически-равнодушными, как у медсестёр, в действиях которых не было особых различий — стирали ли они остатки каши с лица пациента или же лужицу блевотины с пола. Он был заботливым и тихим, помогал без всяких слов, не нужно было даже просить. Но Максу это всё будто бы было неприятно, он весь как-то скукоживался от прикосновений, а лицо его при виде Эмиля искажалось горечью. От этого становилось совсем не по себе.
Однажды Эмиль присел на край койки, где от завёрнутого в одеяло Макса можно было разглядеть лишь лохматую светлую макушку.
— Прости, что выгнал тебя.
Стоило только произнести это вслух, как Эмиль сразу ощутил, насколько же ему это было необходимо — дышать стало легче. Тело под одеялом зашевелилось. Скоро вместе с макушкой показалась и голова. Макс неуклюже повернулся и посмотрел на него.
— Я не желал тебе зла, и мне очень жаль, что всё так получилось...
Макс смотрел и смотрел вытаращенными глазами, словно не мог поверить в то, что слышит это. Он долго копошился, но наконец сел, выскользнув из кокона одеяла, больничная рубашка перекосилась на острых плечах.
— Эмиль, ты здесь ни при чём, — сказал он тихим хриплым голосом. — В этом нет твоей вины. Когда ты говоришь так, то делаешь мне больно. Просто я устал от всего этого, от лекарств, от приступов, всё это никогда не закончится, это неизлечимо, понимаешь? Я чуть не убил тебя, и даже то, что я посмел просить у тебя прощения, уже было омерзительно.
Эмиль ничего не смог с собой сделать, его переполнило какое-то острое, пульсирующее чувство похожее на рыдание, он повернулся и обнял Макса.
— Я прощаю тебя, — сказал он, зажмурившись.
Плечи Макса испуганно вскинулись и ослабли, но дыхание оставалось напряженным. Чуть погодя, неуверенно, дрожащими ладонями он обнял Эмиля в ответ.

Глава пятая. Берроуз

По стене уже третий час полз крошечный белый паук с длинными ножищами. За это время он подобрался только к макушке телевизора, на экране которого плясала Скарлетт О’Хара. Или, возможно, паук был не один и они тут ходили друг за другом про проторённой тропе. Или, возможно, прошло не три часа. Скарлетт всё плясала, Макс всё сидел на шатком деревянном стуле и думал о пауке. Зачем ему такие длинные ножищи, интересно. Это же неудобно. Как он ест, например? Макс представил, как бы он жил, будь у него восемь длинных конечностей. Он бы даже на этом стуле не смог сидеть ведь. Пришлось бы сесть на пол.
Паук слегка покачивался, продолжая свой путь. Его ножищи были такие тоненькие, что улавливали даже самый тихий сквозняк. Пахло мокрым платком и перловой кашей. Каролина, которая сидела справа от Макса на таком же стуле, постоянно сморкалась. Остатки каши с ужина присохли к её штанам. У каши был металлический привкус. У чая был металлический привкус. У кексов, которые приносил отец Каролины, чтобы всех угостить. У зубной пасты. Металлический привкус был у всего.
Мистер Симонс, который сидел слева, хотел что-то сказать, но время двигалось так медленно, что казалось, будто у него ушёл целый час на то, чтобы выговорить это, а в итоге получилось что-то невообразимо глупое.
— Н-е-на-ви-ж-у-э-т-о-т-чёр-
-ный
-ствый
-тов
-ф-и-л-ь-м.
Его жена обожала «Унесённых ветром». Она приходила так же часто, как мама Макса — каждый день. И обязательно звонила после ужина.
— Ты хорошо покушал, Филипп?
— Ты хорошо покушал, Макс?
У Макса во рту был такой привкус, будто он жевал кусок свинца.
— Я хорошо покушал, мама.
Всё поломалось в этот раз.
Макс никогда не любил эти пропахшие мочой и медикаментами палаты, эти капсулы, от которых организм превращался в мокрую вату, этот нудный режим, но он всегда знал, что это необходимо, что это правильно и что со временем действительно станет лучше, нужно только перетерпеть. Но вчера, когда мама в очередной раз заговорила о переезде, Макс сорвался. Наорал на неё, что она может ехать сама, что ему всё это осточертело, а потом рухнул в обморок. Он никогда раньше не орал на мать, ему было стыдно перед ней, не смотря на то что, конечно, его раздражали эти постоянные переезды.
Виной всему был Эмиль, его нежные руки и чистое сердце. Невозможно было привыкнуть к собственному бессилию перед этим парнем и его ничего не требующей взамен заботой. Макс мог прикрикнуть на любую из сестричек, когда те поднимали его с койки, чтобы отвести на очередное идиотское занятие, но не мог открыть и рта, когда то же самое делал Эмиль. Получив ничем не заслуженное прощение, Макс почувствовал себя только хуже, этого не должно было произойти. Держа Эмиля в объятьях, Макс боялся поранить его своими уродливыми руками.
Всё это было похоже на ту жестокую маниакальную фантазию о том, чтобы прирастить Эмиля к себе как жертву — Макс приращивал его на чувство вины.
Кажется, он просидел ещё целую вечность до того, как фильм закончился, а паук уполз к потолку. Кое-как почистил зубы и принял душ. Казалось, что это он стекает в сточную трубу. Вытер волосы, оделся. Макс не помнил, как ему удалось выйти за решётку. Может быть, одна из медсестричек была невнимательна и не проверила, защёлкнулся ли замок. Он спустился по лестнице и оказался во дворе. Было темно. Макс прошёл по газону, по тротуару, вышел на дорогу. Он совсем ничего не чувствовал.

Ещё не разлепив веки, Макс ощутил запах кофе где-то совсем близко и заелозил лицом по подушке. Она была мягкой и пахла кондиционером для белья. Раскрыв глаза и проморгавшись, он обнаружил себя на диване в гостиной у Берроуза и его самого, восседающего напротив на подлокотнике кресла. В руках у него была кружка, из которой и пах кофе.
— С добрым утром, принцесса, — сказал Берроуз и протянул кружку. Его смолянисто-чёрные волосы были растрёпаны, футболка слегка примята, под штанами торчали босые ступни, а значит, он пока никуда не собирался, что было хорошей новостью, Макс не хотел бы остаться один сейчас. Физически он чувствовал себя лучше, тело не ломило от слабости, но на душе было тревожно. Скорее всего, это было следствием пропущенного приёма лекарств вчера вечером и сегодня утром.
Он подтянулся, сел, согнув ноги по-турецки, и взял кружку. Слегка рассеянно оглядел себя: больничная одежда на нём сменилась на домашнюю.
— Можешь не возвращать. — Берроуз уселся рядом на диван и достал из кармана свой металлический портсигар. Максу всегда казалось забавным, что он курил дорогие сигареты, учитывая в каких дешёвых интеллектуальных помойках обычно проводил вечера. Они были знакомы всего-то чуть больше года, но Макс любил Берроуза, он вселял ощущение спокойствия, без лишних разговоров помогал забыться и всегда притаскивал на этот диван, в каком бы состоянии они оба ни пребывали.
— Извини, что я…
— Не извиняйся. Оставайся сколько нужно. Что у тебя случилось?
Берроуз затянулся, глядя на Макса пристально, и выдохнул дым. Если кому-то и можно было выложить о себе что-то постыдное и мучительное, то уж точно ему. Макс сделал глоток кофе, тот оказался убийственно крепким и горьким, но иначе онемевший язык ничего бы не почувствовал.
— У меня был приступ месяц назад… — начал Макс. Он говорил долго, путано, иногда замолкал рассеянно, пил кофе и потирал глаза. Было сложно объяснить словами некоторые чувства, передать их полноту. Больше всего Макса пугало то, что он, кажется, влюбился в Эмиля и теперь не знал как без него жить.
Берроуз слушал внимательно, молча курил и выдавал свой мыслительный процесс только мимикой: иногда шевелил бровями или поджимал губы. Он сразу всё понял — и даже то, чего Макс не сказал.
— Ты зацикливаешься на дерьме, Макси, и потому в каждой ситуации видишь только дерьмо. — Он затушил сигарету в пепельницу, которую взял с журнального столика. — Ты чуть не прикончил бедолагу, а он тебя простил и попросил прощения. Блядь, да он святой, если ты его упустишь, я тебя сам не прощу.
Макс вздохнул и упал лбом на плечо Берроуза.
— Ну Берроуз… — промычал он.
— Слушай, хватит уже смешивать себя с грязью, ладно? Я тебя знаю. Придурок ты, конечно, знатный, Макси, но сердце у тебя доброе, как ни у кого другого.
Макс, не отнимая лба, застонал.
— Ты позволяешь матери таскать себя по стране, потому что её любишь, а она тебя стыдится, хотя если бы вы остались жить в своей Гааге, ты бы мог позволить себе учёбу в колледже.
— Я для этого не очень умный…
— Ага, и эссе ты Аннике помогаешь писать, потому что она за кофе платит.
— И за сигареты ещё.
— Так. То что я тебе тут разрешил оставаться сколько влезет, не значит, что этим прям надо пользоваться. Во-первых, тут нет твоих лекарств, во-вторых, тебя там твой святой ждёт, так что иди мой морду, приготовлю тебе завтрак.
— Можно с твоего телефона маме позвонить?..
Берроуз встал, и Макс упал лицом в диван. Сверху на него прилетел телефон.

Глава шестая. Боль, приносящая счастье

С ночной смены Эмиль вернулся сильно уставшим, но уснуть никак не получалось. Услышав мерное постукивание в окно на первом этаже, он выбрался из постели.
— Привет, Гектор.
Сжавшись от сырой осенней прохлады, Эмиль сел на ступеньки и раскрыл ладони. Громко каркнув в знак ответного приветствия, ворон перелетел к нему на колено.
Все деревья вокруг дома уже пожелтели, а траву покрыл ковёр из листьев разных оттенков. Этот красивый тихий пейзаж успокаивал, и Эмиль остался посидеть, пока Гектор ел орехи. Внутри у него было пусто, он ничего не чувствовал, ни о чём не мыслил и, казалось, мог просидеть так до скончания века.
Это ощущение прострации одолело Эмилем со вчерашнего вечера, когда он окончательно удостоверился в том, что Макс Мёрфи исчез из больницы. Сначала он почувствовал полное бессилие, будто его тело выжали, словно тряпичную куклу, и на подкосившихся ногах опустился на край койки. А потом пришла эта отупляющая пустота, и он доработал свою смену на автомате.
Эмиль вздрогнул, когда Гектор клюнул его в пустую ладонь. Склонив голову на бок, ворон пристально смотрел на него своими маленькими чёрными глазами. Его перья на загривке слегка расторчались, придавая ему забавный вид, и Эмиль осторожно провёл по ним пальцем, приводя в порядок. Гектор снова каркнул, на этот раз, очевидно, в знак благодарности, а потом расправил блестящие крылья и улетел.
Эмиль вернулся в дом и заварил себе чай. Обычно у него всегда играла музыка, но сейчас царила тишина. Он просидел над кружкой, может быть, ещё полчаса, когда в дверь позвонили, причём несколько раз, и захлёбывающаяся трель вывела его из ступора.
Стоило только повернуть ручку, как Эмиль едва не задохнулся от резко прорвавшихся чувств, у него закружилась голова от участившегося сердцебиения, помутнело в глазах и мучительно заныло в груди, в горле.
Опираясь расставленными руками на дверной косяк, перед ним стоял Макс. Выглядел он хорошо, был причёсан, одет в чёрное, но взгляд выражал беспокойный настрой и тревожность.
— Привет, — сказал он. Эмиль только разомкнул губы и кивнул неуверенно. — Я могу войти?
Он шагнул вперёд, оказавшись слишком близко, но Эмиль не смог отступить назад, тело подводило его.
— Ты в порядке? — спросил он, кое-как совладав с голосом.
— Нет, я не в порядке. Я никогда не буду в порядке, Эмиль. Без лекарств мне сносит крышу, а от лекарств мне так плохо, что не хочется жить. Я безнадёжный, понимаешь? Берроуз говорит, что я не такое дерьмо, как себе представляю, может быть, и так, но из меня всё равно ничего не выйдет, меня даже из кондитерской уволили, потому что они не могут больше делать мне предупреждения и терпеть то, как я проёбываюсь снова и снова, я что-то роняю, потому что у меня трясутся руки, у меня что-то горит, пока я заторможено смотрю в стену... Я должен спасти тебя от себя, я, кажется, боюсь тебя невозможно — того какой ты хороший и как добр ко мне, боюсь и одновременно так хочу, что пришёл умолять тебя поцеловать меня...
Макс говорил быстро, тяжело дышал, гладил лицо Эмиля тёплыми пальцами, и от этого всё в теле путалось ещё сильнее. Эмиль хотел высвободиться, но его тело этого не хотело, по нему сладкой патокой растекалось желание забыться в этих руках.
— Не надо, пожалуйста, Макс… — пробормотал Эмиль, но губы уже касались его кожи, целовали виски, щёки, шею, вызывая трепетную дрожь. Может быть, как раз и была нужна эта неправильность, эта слабость, не просто любовь — но зависимость, доведённая до предела, невозможность обходиться друг без друга; боль, приносящая счастье, и счастье, причиняющее боль.
Эмиль позволил себе один поцелуй в губы, один бездумный жаркий поцелуй, одно крепкое вязкое объятие, а потом нашёл в себе силы и вырвался.

Казалось, что если бы не соседние дома, плотно примкнувшие по бокам, этот старый таун-хаус рухнул бы. Он был большим, как-то несуразно раскинувшимся вширь, будто расползался, и оттого создавалось ощущение, что даже его высокие громоздкие окна с деревянными рамами не параллельны друг другу. Эмиль заворожённо постоял перед этим нагромождением, шагнул на крыльцо и нажал на звонок.
Дверь ему открыла невысокая светловолосая женщина в цветном домашнем платье с воротничком.
— Миссис Мёрфи? Здравствуйте, меня зовут Эмиль, я друг Макса. Мы можем поговорить?
Она вздохнула, встрепенулась и отступила назад.
— Да, конечно, проходите, Эмиль. Идёмте на кухню, я приготовлю чай.
Изнутри дом оказался совсем другим. Просторные комнаты с высокими потолками были обставлены старой, но аккуратной мебелью с узорными ручками, витыми подлокотниками, на кухне стоял круглый стол, на стенах висело несколько полок, заставленных самыми разными чайными чашками, в углу ютилось лимонное дерево в большой кадке. Эмиль опустился на стул спиной к широкому арочному окну. Миссис Мёрфи спросила, добавить ли ему лимон и сахар, поставила перед ним тарелку с вафлями и широкую низкую кружку красного цвета в белых горох. Сама она села напротив и чай пила из фарфоровой чашки с цветочным узором.
— Макс говорит, что кружку всегда нужно подбирать под того, кто будет из неё пить, но я в этом не очень сильна, так что… — Она всплеснула руками и стала размешивать сахар маленькой серебряной ложкой. — Он покупает много новых кружек, когда… пребывает в хорошем настроении.
— Спасибо, эта мне нравится.
Эмиль улыбнулся и взял с тарелки вафлю.
— Тогда вы можете забрать её с собой. Правда. У нас очень много чашек. — Она осторожно положила ложку на блюдце. — Если вы ищете Макса, то последний раз он звонил мне сегодня утром от своего друга Уильяма, он называет его как-то…
— Берроузом?
— Да. Такой симпатичный мальчик, преподаёт литературу в университете, но иногда он меня немного пугает. Бунтарский характер.
— Мне пока не довелось его встретить.
— Странно, они проводят много свободного времени вместе. Вы давно знакомы с Максом?
Миссис Мёрфи взяла чашку за ободок и отпила чай. Эмиль подумал, что ей действительно идёт фарфоровая чашка. Он прожевал вафлю, она была покрыта шоколадом.
— Около месяца. Я работаю в больнице, из которой он сбежал.
— Вот оно что. — Миссис Мёрфи вздохнула. — Не думаю, что вам удастся его вернуть, он никогда раньше так не поступал, но…
— Макс сейчас у меня дома. Я пришёл сказать, что позабочусь о нём, и попросить лекарства, мне нигде не раздобыть их без рецепта.
Она растерянно опустила кружку.
— Ох… Я… Да, конечно, я всё вам отдам. Как он?
— Ему нужно восстановиться после всего, но всё скоро будет в порядке, я взял несколько выходных и побуду с ним. Пока что попросил миссис Нортем за ним присмотреть, это моя горничная.
— Спасибо вам, Эмиль. Я сейчас… сейчас принесу лекарства…
Эмиль остался на месте и молча допил чай.

Глава седьмая. Фортепианные переливы

В комнате Эмиля было тихо и тепло, он не открывал занавесок, не шумел и лишний раз не поднимал Макса без надобности: только просил поесть, принять лекарства или сходить в душ. Чаще всего он просто уходил из комнаты, но иногда бывало, что осторожно забирался на кровать и ложился рядом с Максом — сначала просто лежал ровно, глядя в потолок, потом поворачивался на бок, уткнувшись взглядом в светлым затылок, и наконец робко подбирался ближе, обнимал рукой, и его тёплое дыхание ощущалось где-то в районе шеи. Это могло продолжаться час или больше, а после он снова уходил, никогда не оставался на ночь — спал в соседней комнате, на случай если что-то могло понадобиться. Приятный сладкий запах его тела и безмолвное сочувствие умиротворяли, и Макс не ощущал больше былого мучительного беспокойства.
Так они провели вместе четыре дня. На пятый Макс, проснувшись, услышал доносившиеся с первого этажа звуки музыки. Раньше он не различал их. Это были лёгкие фортепианные переливы — что-то из классики. Во время тревожных состоянии Макс нередко слушал классическую музыку, но этот композитор был ему не знаком. Он спустил ноги и сел на кровати, долго собирался с мыслями и силами, потом увидел свою одежду, аккуратно сложенную на кресле. Управившись с ней, он вышел из комнаты и добрёл до ванной, где прокопошился с чисткой зубов и умыванием ещё около получаса.
На лестнице он столкнулся с Эмилем. Белокожие, покрытые веснушками руки держали поднос с кружкой зелёного чая и тарелкой овсянки. Эмиль растерянно распахнул светлые глаза и прижал поднос ближе к телу.
— Кто написал эту музыку? — спросил Макс и прокашлялся, он не разговаривал четыре дня.
— Морис Равель.
— Очень красиво.
— Ты... позавтракаешь на кухне?.. — неуверенно спросил Эмиль.
— Спасибо, я не буду завтракать. Я пойду домой.
Макс хмуро прошёл мимо него, остро ощущая на себе этот трогательный взгляд.
— Домой? — Эмиль спустился по лестнице следом. Он всё ещё держал этот поднос с едой, пока Макс пытался управиться со своими кедами. Стоял, смотрел жалостливо, и когда понял, что объяснений не последует, заговорил снова. — Твоя мама знает, что ты здесь. Ты можешь остаться, пока тебе не станет лучше...
— Мне уже лучше. — Макс выпрямился, шнурки были завязаны. — Спасибо, Эмиль. Я очень благодарен тебе за всё, никто за всю мою жизнь не делал для меня большего. Но я не могу больше валяться здесь и обременять тебя, это неправильно. Ты не должен возиться со мной, ты заслуживаешь гораздо… гораздо большего. Мне лучше вернуться домой.
Видеть эти глаза сейчас было невыносимо, и Макс, опустив взгляд, повернул ручку двери. Так глупо — уехать отсюда можно было только на такси, но он решил, что доберётся до города пешком, а там уже придумает что-нибудь. Он преодолел старую, увитую плющом изгородь, но вдруг услышал то, что заставило его ноги подкоситься.
— А если я скажу, что ещё никогда не был счастлив так, как в эти четыре дня?..
Макс обернулся. Эмиль стоял на коленях в ворохе опавшей листвы, его рыжие, излучающие свет волосы опали на лицо.
— У меня никого нет, кроме тебя, Макс. Мне не к кому приходить домой и не с кем ездить в город. Мне о не о ком заботиться, кроме пациентов, но, если я исчезну, большинство из них даже не заметит этого, на моё место придёт кто-то другой, и ничего не изменится. Мне не с кем даже поговорить. Кажется, когда я заговариваю с людьми, они этого не слышат.
Макс не мог поверить, что Эмиль говорит это. Его сердце колотилось по-сумасшедшему, когда он подходил, когда опускался рядом и брал в ладони красивое светлое лицо.
— Эмиль… Я проехал всю страну и жил в десятке разных городов, но я никогда не встречал человека лучше тебя.
— Тогда останься, пожалуйста. Мне так нравится, что ты здесь. У меня есть свободные комнаты, ты можешь выбрать любую, только не уходи.
Макс обхватил его руками и, покрывая лицо поцелуями, повалил на листву. Его сердце было переполнено любовью, и как же ему нравилось просто лежать на жёлтых листьях и, ни о чём больше не беспокоясь, целоваться до головокружения под воздушные фортепианные переливы, доносящиеся сквозь распахнутые двери...

---

жизненное

В "Горизонте" на втором этаже открыли новый кинотеатр, такой весь прям пафосный и вылизанный, мне понравился очень. Ездила посмотреть "Жаркие летние ночи" второй раз, очень уж Тимми там залипательный. Снова в пустом зале сидела, но здесь он маленький, а в "Доме кино" целое футбольное поле, забавно.

---

В маленькой операционной было светло, как днем. Комната походила на образцовую бойню. На полу стояли ведра с ватой, пропитанной кровью, вокруг были разбросаны бинты и тампоны, багрово-красный цвет торжественно и громогласно бросал вызов безмолвной белизне. Вебер сидел в предоперационной за лакированным стальным столиком и что-то записывал; сестра кипятила инструменты; вода клокотала, электрический свет, казалось, шипел, и лишь тело, лежавшее на столе, было ко всему безучастным – его уже ничто не трогало.

Равик не сразу решился сунуть руку в карман одежды, принадлежавшей мертвецу, словно вместе с ним умер и его костюм. Глупая мысль. Костюм есть костюм.

Эрих Мария Ремарк. Триумфальная арка

---

Опять снился страшный сон про высоту. Красивый, но оочень страшно было, насилу вытащила себя.

---

Понимаю, что я слишком загонистый человек. Не могу жить по принципу акуны мататы, обязательно нужно всюду искать смыслы, гнобить себя за деградирование, чувствовать дискомфорт из-за массы вещей, занудствовать. Если у меня был с кем-то неприятный разговор, я буду переваривать себя в его соку несколько дней, пить ромашку, карвалол, коньяк. И я страшно близко к сердцу воспринимаю любые реплики о том, что со мной что-то не так, причём, от кого бы то ни было, дай бог, не разревусь, но шансов мало. Сразу хочется отовсюду удалиться, забиться в угол и умереть в одиночестве, при этом никакие позывы здравого разума о том, что ну это просто несоразмерно, не действуют. Какая же это хреновая черта, на самом деле. Какой же огромный у меня... я не знаю, провал в душе что ли.

---

Такие вот необычные абстрактные скульптуры Барбары Хепуорт.

---

Я вдруг решил взять краски и изобразить свои мучения. Только сейчас, когда я пишу эти строки, до меня наконец дошло, какой, должно быть, я эксгибиционист.

Небеса хранят дурня, но не дают ему расслабиться. Он думает, что придёт завтра и всё будет по-другому, но не будет ни завтра, ни по-другом — будет всё тот же день, то же место, то же время. Всё то же ненастье и видимость — ноль. Всегда. Но даже если не будет ни мира, ни Бога, ни солнца, он всё равно надеется на чудо. Что он отказывается понимать, так это то, что чудо — это он сам.

Генри Миллер. Бессонница, или Дьявол на воле

---

Моё отношение к себе проецируется на окружающих, и это дерьмо.

---

The Theory of Everything (2014)

Покорена игрой Эдди! Просто не ожидала, что будет так хорошо. Мне вообще нравится первый фильм с Кэмбербетчем, но это прямо какой-то новый уровень. Очень здорово. И очень трогательный фильм.

---

Коротко о др: 319 пьяненьких селфи; а что сделал в этой жизни ты?

---

Нашла тут у себя, и прям пробрало по всем фибрам. С Джоном уже давно разошлись, но вот это всё болезненное осталось. Прям хочется на пол лечь, и чтобы оно тебя раздавило.

---

Терпеть ненавижу, когда кто бы то ни было возводит своё мнение в абсолют. Типа: так и знал, что фильм будет дно. Его величеству, видите ли, не понравилось, значит, это дерьмо. Или: никто так и не понял главного смысла книги, а я понял. Больше всего это нервирует, когда собрание диванных кинознатоков начинает излагать своё мнение повышенной важности после Оскара. Этот вообще не тянет, а заслуживает тот и вон вот. Как будто это вообще кому-то интересно знать. Что мешает просто составить свой личный топ или, например, написать "мне не понравилось", "я не понял", "я такое не люблю", "я прочитал и нашёл интересный смысл, зацените"? Почему надо обязательно мнить себя пупом земли и опускать тех, кому понравилось или кто для себя понял по-другому? Меня это обычно так злит, что я даже ничего здравомыслящего ответить не могу, просто хочется предложить засунуть своё мнение в попу.

---

Я поняла. Это просто всё весеннее обострение.

---

Короче, было слишком самонадеянно утверждать о приостановлении моей ролевой активности

---

писательское

У моего самого читаемого фика сейчас 280 с чем-то плюсов, он их набрал года за три. Ну то есть я никогда не была особенно читаемым автором, вокруг которого водят хороводы. И мне всегда хватало собственного запала, чтобы писать. То есть бывало, конечно, что опускались руки, но тексты из меня при этом лезли. Я не умею останавливаться, пока, собственно, не закончу (а иногда и после этого не умею). Но когда понимаешь, что текст вообще человека два-три от силы читает молча, появляется какое-то странное чувство дискомфорта. То есть пишешь, конечно, и для себя: потому что это нравится, потому что хочется, лезет в голову, не даёт покоя. Но и для читателя тоже. Совсем для себя как-то не получается. Особенно, когда это что-то необычное и немного тебя пугает. Вот такая ерунда.
В позапрошлом году зимой на фандомную битву в команду Даблджея писала крошечную дарковую зарисовку. Вроде бы читателю зашла. И вот решила написать полноценную историю на этой почве, но поскольку на фандомной битве нельзя давать ссылки на другие работы, стала потихоньку выкладывать её на фикбук. Пишется сложно, dark!Джон — это такое тонкое дело... И вот понимаю, что на фикбуке оно никому не далось ) Хотя мне самой текст нравится. Незамысловатый, но делаю упор на характерах. Вроде бы и хочется продолжить, а вроде бы и чего выворачиваться, если никто не читает? В общем, без стимула всё-таки сложновато. Если бы текст был лёгкий, закончила и не парилась бы. А тут... беда прям какая-то.

---

ролевое

Забыла вчера, о чём хотела написать, но стоило только зайти на форум по Маршаллу, так сразу вспомнила. Там обитает мой ныне единственный живой персонаж, ибо люблю дженовых персонажей нежной любовью, никаких отношений — чисто сюжет. Я понимаю, конечно, что южная готика, ведьмы и всё такое, но, блин, затрахали люди, которые только и делают, что обсасывают свою любовь к девиациям. Как ни зайдёшь во флуд, здрасьте, инцест, насилие, оргии, убийства младенцев, ещё какая-то поебень. И ещё стало напрягать, что по мере прибытия новых персонажей, ни одного нормального так и не появилось, всё какое-то одинаковое, чем больше грязных секретов, с тем большим восторгом принимают. Я, конечно, ханжа, и, может, оно всё нормально... Но со своим абсолютно обычным персонажем и отсутствием интереса ко всякой дряни начинаю чувствовать себя неуютно там.

---

Приснилось сегодня, что мой папа — Путин. Молодой ещё такой, красивый, прям так приятно было рядом с ним находиться А ещё я ему звонила, пока он был в телевизоре, и создала временную петлю, подробностей не помню. Ещё снилось, что я была в Публичке, но она, конечно, не была похожа на Публичку, и какая-то девушка сказала мне, что я должна написать какой-то материал про какого-то поэта, я ей сказала, что не буду, а она всё равно пришла с ним ко мне домой, который, конечно, не был похож на мой дом. Я снова сказала, что ничего писать не буду, девушка была очень зла, но поэт оказался очень приятным, сказал, что ничего страшного, и мне сразу стало спокойно. Странно, но какие-то уютные сны.

---

На фикбуке написали в отзыве, что я добрый человек. Однако.

---

Написала тотальный диктант на тройку: три орфографических, две пунктуационных ошибки, каких - не знаю. Зато здраво оценила свои возможности, трояк и ожидала. Крис думала, что будет двойка, а сделала на одну ошибку меньше и получила четвёрку. Первый раз ходили, обалдели от того, какой сложный был текст.