Я не сдержалась, потому что у рекомендации этого... (гспд, как назвать-то) ну допустим, творчества в Библиотеке Мессалины в вк 47 лайков, и один из комментаторов вопрошает, почему их так мало, при том что среднее их количество обычно где-то 20, про свои молчу, конечно, какие там 20 Ну и там автор один из лучших, почти знаю наизусть и прочая патетика.
Открыла. На фикбуке более 1200 лайков и почти две сотни комментариев.

Из описания.

Из описания: «Ярик физически чувствовал эти пустоты-пробоины в сердце, сквозь которые гулял холодный ветер, с мерзким свистом напоминая ему о том, как нелепо он влип». Пробоины в сердце, сквозь которые гулял ветер?
Очень пыталась читать. Прям напряглась, вот честно. Но это просто...

Пара цитат.

Мимолетное касание его руки.
Лука опять проходил мимо.
И опять его не видел.
Ярик просто хотел, чтобы Лука его заметил. Просто посмотрел на него. Хотя бы раз. Прямо. Глаза в глаза.
Плохое желание. Неудачное решение.
Ярика окатило презрением, как ушатом ледяной воды. Знакомый взгляд. Брезгливо-надменный. Настороженный. Неодобряющий.

Это вышло спонтанно. Тема с ключами. Лука кривил губы. Смотрел свысока. Плевался желчью. И это раздражало. Выбешивало. Нагоняло нездоровый кураж. Заводило. До искр в глазах. Потому что Ярик чуял. Чуял его интерес. Видел желание. И одновременно отвращение. К нему. К себе.

Раздражало. Выбешивало. Нагоняло кураж. Нервировало. Выводило из себя. Возбуждало. Заводило. Будоражило. Ну давай, детка, ты сможешь ещё. Напомнило мне книгу дедули, которую меня недавно попросили вычитать. Он тоже одно предложение делил на пятнадцать, но слава богу он это от маразма, а не от желания нагнать драматизма. Такое ощущение, что автор пупок надорвал, пока писал это, — так уж тужился, бедолага. Часть «а потом они потрахались» со всякими лирическими отступлениями занимает примерно половину текста, то есть ну где-то 13 страниц, тут меня даже наискосок не хватило.

На что случайно пал глаз.

и вытрахивал из него остатки мозга через рот, целуя пьяно, шало, взахлеб

Ярик снова толкнулся. И еще раз. И, черт побери! Его коротило — по всему телу разряды электрического тока бегали бешеными вспышками удовольствия, в глазах фейерверки взрывались.
Остро, пряно, влажно, горячо. Мозг через рот — это очень интересно, до такого даже медицина ещё не дошла.
Думаю, я бы с большей охотой зачла 26 романов Буковски, чем 26 страниц вот этого. Ну ладно, мне даже неинтересно, почему все так любят читать порно, когда его можно смотреть но это же пупком написано. Неестественно. Деревянно. Вымученно. Натужно. Блин, больше не могу, не постичь мне этого дара Это всё равно что кусок сухой говядины жевать. Как-то ну совсем грустненько.

---

Каждый год я пропускаю день Битлов 16 января.

---

Вчера был лёгкий нервный срыв, и если бы не Джон Денвер и его Annie's song, прослушанная дважды в пути... На самом деле, лёгкий нервный срыв уже несколько дней, а тут странный рабочий день, абсент, полчаса у кассы в магазине и разможжить бы кому-нибудь башку этим горошком за 100 рублей. Ну бывает. Физиологическое, я думаю. И медитация, возможно.
В воскресенье пересматривала первого Кингсмена, и в голове засела эта песня, только мелодия, ни одного слова, и нужно срочно всё бросить и найти, а интернет завис, котлеты жарятся, котопёс орёт, хочется лупить сковородой по ноутбуку, и песни в саундтреке к первому фильму нет, потому что она из второго. Нашла, в общем. Джон Денвер пел и Country roads, кстати, тоже, и меня, кажется, скоро какая-нибудь дорога уведёт в Западную Вирджинию, потому что я спела её уже тысячу раз.
Сегодня мне сказали, что «апартаменты» пишутся с одной п, и кто бы мог подумать. С досады почистила избранное, оказалось, что оно практически наполовину мертво.

---

Хорошую я себе работу нашла. В понедельник с девяти утра уже пытаются споить
Короткая сводка со вчера: все эти литературные премии — для графоманов. Прикинула я свой цикл по количеству символов, и получается он на два авторских листа даже с тем, что я только начала. Придётся писать ещё один цикл на ещё два листа. Конечно, почти год впереди, но. Не так-то просто писать циклами, как оказалось. Первые два рассказа идут на ура, а перед вторыми двумя хочется взять отпуск, но это проблема, когда ты либо пишешь, либо сходишь с ума.

---

Покорена Чарли Ханнэмом в «Джентльменах». Ух, какого бы я с него ролевого персонажа сляпала, хе-хе. Для рассказов как-то совсем не мой типаж, чтобы вот так прям сразу. Хотя я тут совершенно случайно на битву написала странные дженовые кишки, которые, казалось бы, ничто не предвещало, так что, как грится, не зарекайся. Фильм сначала был скучноват, но потом развернулся вполне в духе Ричи. Традиционно отличная музыка. За разъярённого Мэттью МакКонахи отдельное спасибо от меня как любителя эпичного мочилова )

---

Вчера переслушала на ютубе около полусотни вариантов исполнения на гитаре «А ты опять сегодня не пришла...», так и не нашла такой, как у меня в голове. Как в моём детстве дома пел отец. Был один вариант с красивым голосом, но с плохой мелодией и «наделся» вместо «надеялся». Куда наделся — не понятно. Повеселило исполнение гнусавым голоском и «Ну вот опять сегодня не пришла».
Потому что мне в этот раз надо не «Сплина», а старомодного Маркина. Сам он, кстати, пел под ужас что, а не музыку.

---

В общем, насобирала три десятка картинок к рассказу и нет. И множество ассоциаций. А ни одного предложения пока не написала. Даже обложку не могу начать лепить, потому что котопёс сожрал мышь, а до ближайшего магазина совсем не близко. Что-то странное происходит.

---

Иногда творческий процесс принимает нездоровые черты. Например, целый день листать ленту пинтереста — творческий процесс, и невозможность остановиться обусловлена тем, что ты входишь в состояние потока, которое управляет тобой, а не наоборот. Или когда приходит это страшное «а почему бы мне не написать что-нибудь на тему...», и ты смотришь, что можешь написать на эту тему, а потом пишешь на эту тему и в итоге получаешь нечто, к которому сам не знаешь как относиться.

---

Люди так озабочены тем, кто в чём приходит на красную дорожку, будто всем нравится, когда их оценивают по тряпкам.

---

Лекция Дмитрия Быкова о Стивене Кинге прям хороша. Забавное: говорит, что ужасы посредственный писатель написать не может; семейную сагу — может и даже смешную прозу может, вон, мол, Вудхауз, это же литература ниже плинтуса. А у меня как раз на компе открыт его роман, прям неловко стало Ну я согласна, что у него абсолютно нет морали, но смешить он умеет.

---

Захотелось тут тоже любимое собрать.

И оказалось, что проще назвать три сотни очень хороших фильмов, чем десяток любимых. Потому что я вообще люблю кино и смотрю его много. Любимые сцены уже было выбрать проще )











#sorrynotsorry






#sorrynotsorry2




Из книг восьмёрку собрала.

Я склонился и прикоснулся к ее губам. И может быть, именно так, с такой же нечеловеческой чистотой, с такой же, причиняющей драгоценную боль, радостной готовностью все отдать, и сердце и душу и жизнь, — когда-то, очень давно, сухие и страшные и бесполые мученики прикасались к иконам.

*

Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну; но что-то как бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался как бы порвать свои путы, но тщетно. Стук в окно усиливался всё больше и громче. Наконец вдруг порвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обе свечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя, стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук в оконную раму хотя и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчас только мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно.
— Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это всё сейчас было! — вскричал Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку.
— Алеша, я ведь не велел приходить! — свирепо крикнул он брату. — В двух словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?
— Час тому назад повесился Смердяков, — ответил со двора Алеша.
— Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, — сказал Иван и пошел отворять Алеше.

*

Цинциннат сказал:
— Любезность. Вы. Очень. (Это еще нужно расставить.)
— Вы очень любезны, — сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат.

*

Тодд, просмеявшись, произнес с неподдельной искренностью:
— Да я просто хочу услышать про это. Вот и все, ничего больше. Честное слово.
— Услышать про это?? — эхом отозвался Дюссандер. Он был совершенно сбит с толку.
Тодд подался вперед, уперев локти в колени.
— Ну, ясное дело. Про зондеркоманды. И газовые камеры. И смертников, которые сами вырывали себе могилы. Про... — Он облизнул губы. — Про допросы. И эксперименты над заключенными. Про всю эту чернуху.
Дюссандер разглядывал его с тупым любопытством, как мог бы ветеринар разглядывать кошку, только что родившую котят с двумя головами. И наконец тихо вымолвил:
— Ты чудовище.
Тодд хмыкнул.
— В книжках, которые я прочел, именно это говорилось про вас, мистер Дюссандер. Не я — вы посылали их в печь. Пропускная способность — две тысячи заключенных в день. После вашего приезда в Патэн — три тысячи. Три
с половиной — перед тем как пришли русские и положили этому конец. Гиммлер назвал вас мастером своего дела и наградил медалью. Так кто из нас чудовище?

*

Она раздувается, раздувается — белая форма вот-вот лопнет на спине — и выдвигает руки так, что может обхватить всю троицу раз пять-шесть. Оглядывается, крутанув громадной головой. Никого не видать, только вечный Швабра Бромден, индеец-полукровка, прячется за своей шваброй и не может позвать на помощь, потому что немой. И она даёт себе волю: накрашенная улыбка искривилась, превратилась в оскал, а сама она раздувается всё больше, больше, она уже размером с трактор, такая большая, что слышу запах механизмов у неё внутри — вроде того, как пахнет мотор при перегрузке. Затаив дыхание, думаю: ну всё, на этот раз они не остановятся. На этот раз они нагонят ненависть до такого напряжения, что опомниться не успеют — разорвут друг друга в клочья!

*

— Я хочу тебе кое-что отдать, — и с этими словами он протянул мне маленький красный мешочек.
Я сейчас же открыла его. Внутри оказалась старая, заржавленная ладанка: с одной стороны — изображена Пресвятой Девы, с другой — Сердца Иисусова.
— Твоя, — сказал он, заметив мое удивление. И сердце мое вновь охватила тревога.
— Однажды — дело было осенью, погода стояла такая же, как сейчас, и нам с тобой было, наверное, лет по десять — мы сидели на берегу, там, где растет большой дуб. Я хотел сказать тебе слова, которые, готовясь к этому разговору, твердил про себя много недель кряду. Но только начал, ты перебила меня, воскликнув, что потеряла свою ладанку, и попросила пойти поискать ее.
Я вспомнила. Боже мой, я вспомнила!
— И мне удалось найти ее. Но когда я вернулся на берег, у меня уже не хватило духа произнести то, к чему я готовился так долго, — продолжал он. — И я поклялся, что отдам тебе ладанку, лишь когда смогу договорить фразу, начатую в тот день, почти двадцать лет назад. Долго, очень долго я пытался выбросить ее из головы, но не тут-то было. Но больше я жить с нею не в силах.
Он отставил чашку, закурил и устремил неподвижный взгляд в потолок. Потом повернулся ко мне и сказал:
— Фраза очень простая. Я люблю тебя.

*

Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.

*

Мы — и он должен был понять эти знаки гораздо раньше меня — флиртовали.

---

Прицепилось «Как Данила Лёню спасал», хрень какая-то, а не название.

upd. Хотя... если счесть аналогию с упомянутой мной историей о луже из «Ностальгии» Тарковского... ) Но кто ж её сочтёт.

---

Опыт показал, что откладывание на какое-то время и перечитывание ничего не даёт. Ибо я перечитала Билла Брука и исправила разве что пару-тройку опечаток и повторов (а ещё мне сказали, что я ошиблась с размером полугодовалого пса, и это пришлось поправить). Только в рассказ про Сашку всё-таки добавила чуть погодя про Азов, чтобы было понятно, раз уж взялась писать цикл. Видимо, дело в том, что я уже во время написания очень много раз перечитываю, в том числе и вслух, и много правлю. Поэтому, даже если у меня есть сомнения, предпочитаю сразу публиковать, не откладывая. Про «Маки» вот сказали, что хороший рассказ, причём прям быстро пришли отклики, очень порадовало.
А у меня уже есть одна мыслишка для четвёртого рассказа, правда, крошечная, и я пока взялась ковырять Данилу, совсем чуть-чуть осталось. Там географические сложности с финалом, ищу подходящую деревню между Ростовом и Питером, уже задолбалась И название всё не приходит и не приходит. Обычно оно как-то само.

---

Планировала другой финал, но Ваня решил, что будет такой. Пока что сложно оценить итоговый результат.

Джен, 2892 слова, второй рассказ из цикла «Музыка внутри». Плейлист ко всему циклу

Обложка

Маки

В начале июня зацветали маки, и Ваня бывал у бабушки на даче в эти дни. Ел её стряпню, делал всю мужскую работу и лежал среди маков, глядя в небо. Они покрывали весь двор перед домом и тянулись на соседний участок, который уже много лет был заброшен. От бабушкиной дачи его отделяла только ограда из колючих малиновых кустов, но Ваня знал, где можно было пробраться, не поцарапавшись.

Когда в прошлом году он потащил туда Настю, она, конечно, поцарапалась и долго ныла, но маки ей тоже полюбились. Она плела венки и целовала Ванины щёки нежными губами, а когда надоедало — уходила помогать бабушке на кухне. Сегодня Ваня приехал без Насти, и было странно, хотя раньше он тысячу раз приезжал сюда один.

Он прошёлся вдоль проржавевших, бесхозных гаражей, которые тянулись нестройным рядами в разные стороны. Пахло тысячелистником. Ваня всегда мог опознать его пряный запах: ему казалось, что всё его детство пахло этой травой. Резную калитку густо оплёл белый вьюнок. Отворив её, Ваня ступил на вымощенную кирпичом дорожку и сразу увидел маки, рассыпавшиеся алыми волнами по траве. Через две недели от них останутся только зелёные головки с зёрнами, и всё зарастёт ромашками и васильками, но пока что ведь двор пылал почти до боли красиво. Ваня почему-то любил эти цветы больше всех.

Тропинка вела к небольшому дому, где под навесом, обросшим чёрным виноградом, стоял длинный стол, за которым ели в тёплую погоду. Особенно здорово было сидеть тут в дождь, дышать его запахом и просто слушать. Ваня дождь любил с давних пор, убегал в Темерницкую рощу в резиновых сапогах и возвращался потом весь грязный, но счастливый.

Теперь ему вспомнилось, как забавно Настя пугалась паутин и как доверчиво держала за руку, как читала стихи Окуджавы по памяти, когда они забрались в гущу зелени прочь от глаз и устроили пикник.

— Устарела ты, Настя, — говорил Ваня, заправляя ей за ухо выбившуюся русую прядь. — Ну кто сейчас читает по памяти эту «Молитву»?

— А кто сейчас поёт под гитару «Сплина»?

— А что же ещё петь?

— А что же ещё читать по памяти?

А потом они смеялись и наперебой вспоминали тысячу всего, что можно петь или читать по памяти. (— А ещё, знаешь, кого можно петь? Окуджаву. — И читать по памяти «Сплина».) Он любил эти бестолковые разговоры, но только не сейчас. Сейчас в нём будто не было любви вовсе, не было Бога — только духота. Он хотел лишь одного — не чувствовать, не быть. Но не мог.

В доме сладко пахло тестом. Бабушка вышла в косынке и старомодном ситцевом переднике. Она была маленькой, худой, но очень подвижной и никогда не переставала что-то делать.

— Так и знала, что ты сегодня приедешь. Пирог вот решила испечь твой любимый, с капустой. А ты, что же это, без Настеньки?

— Она в Ейске у родни гостит, к сессии готовится, — ответил Ваня, сбрасывая рюкзак на пол.

— Поссорились.

Он пожал плечами, откидывая назад взмокшие чёрные волосы.

— Дура она просто.

Бабушка жалостливо улыбнулась и обняла его своими жилистыми руками. Она, наверное, была самым чутким человеком в Ванином окружении, всегда понимала, когда ему не хотелось разговаривать.

Настя вот не понимала. Всё спрашивала, почему он рассеянный, а когда он сказал, что, может быть, просто устал от её болтовни, обиделась и уехала в Ейск. Ваня пришёл на вокзал, но она не стала слушать, глупая, ему ведь пришлось объясняться, чтобы пропустили к поезду без билета, смотреть в равнодушные глаза охранника — и чего ради? Она была маленькая романтичная девочка и верила, что если любишь, то хочешь каждую минуту быть вместе.

Бабушка накрыла стол во дворе. Ели суп с клёцками и запивали пирог холодным вишнёвым компотом. Немного посидели в тишине, а когда спала дурная жара, Ваня стянул рубашку и взялся за работу: починил расшатанную лестницу, подлатал пару дыр в крыше дома, спилил все лишние ветки в саду. Нужно было довести себя до предела, до изнеможения, чтобы не осталось никаких сил, а так можно было только на даче, потому что только здесь Ваня чувствовал себя свободным.

Уже затемно, когда бабушка уснула, он вышел из дома и прошёлся вглубь дач. Услышав голоса, пошёл к дому Скрипиных, надеясь, что это там сидит компания, и точно — дом светился всеми окнами и гудел. Калитка была распахнута, дверь дома тоже, и Ваня просто вошёл. Какое-то время понадобилось, чтобы привыкнуть к жёлтому свету и увидеть комнату. Она была большой и старомодной, с выцветшими обоями, с проеденным молью настенным ковром, жёстким диваном — всё это не менялось здесь уже много лет.

Компания сидела вокруг разложенного стола. Не все лица Ваня узнал, что сейчас было не так важно. Юра Скрипин, лёжа поперёк кресла, играл на гитаре «Дым сигарет с ментолом», пара девчачьих голосов нескладно подпевали, а привалившийся к столу грузный парень, облачённый почему-то в халат, пьяно тянул одни гласные: я-а… о-о-о… у-ю-у-у…

— Ты гляди, какие люди в наших краях! — поверх песни возвестил восседающий во главе стола Игнат. — Купала при полном параде!

Игнат называл Ваню Купалой ещё с того Иванова дня, когда они ночью бродили по дачам и искали цветок папоротника, хотя было это не меньше десяти лет назад. Парадным же видом считал его привычку в жару носить широкие парусиновые рубашки с закатанными рукавами и светлые брюки. У Игната было округлое лицо с добрыми собачьими глазами и крупные горячие ладони. Он улыбнулся и затушил недокуренную сигарету.

— Рад тебя видеть. Я смотрю, ты один.

— Один.

— Юрец! Хватит насиловать гитару, тут уже люди с Западного съезжаются на твой вой! Налей лучше Купале штрафную рюмку!

Юра только сейчас заметил нового гостя и, перестав петь, подскочил на ноги. Он был длинным и угловатым, словно палочник, на плечи невесть зачем повесил дедов милицейский китель.

— А, Иван! Давно тебя тут не было. — Он крепко сжал Ванину руку. — Что будешь пить?

— Юрец, ну чо ты как первый раз замужем? — перебил Игнат. — Купала же в семинарии учится, тащи дедулин кагор.

Он громко рассмеялся. Игнат был простым, говорил прямо всё что думал и шутил не особо умно — Ваня к этому привык. Благо теперь хотя бы перестал на всю улицу орать, что у Купалы, мол, папа — священник.

— Водка есть?

Юра рассмеялся дурацким гыгыкающим смехом и быстро сообразил полную стопку, которую Ваня без лишних слов выпил. От крепости чуть не проступили слёзы и грудь будто расширилась. Ваня глубоко вдохнул. Подобное было ему не в привычку.

— Кто не знает, это Иван, я вам щас про него расскажу, — сказал тем временем Юра.

Ваня молча съел дольку апельсина и опустился на подлокотник дивана.

— Ну, все мы знаем, что Иван — это славянское имя, а славяне были отвязными ребятами и не втыкали целыми днями в компьютер, они любили природу и всякие странные обычаи. И Иван как приличный славянин знает у нас тут все рощи наизусть, так что если вам понадобится тайное место, чтобы кого-нибудь позажимать или спрятать труп, спросите у него. И мы никогда не узнаем, сколько раз он сам там кого-то зажимал или прятал трупы, потому что он только с виду такой чистенький, а на деле в десять лет уже воровал фундуки у Надьки в саду. А исповедоваться он ходит каждое воскресенье, каждую церковь в городе знает, и сколько в Ростове батюшек от его исповедей поседело, тоже большой секрет. И самое важное, что вы должны знать об Иване: никогда не учите его тому, что умеете сами. Я вот по пьяни научил его на гитаре играть, так он теперь играет лучше меня, сволочь.

— А как на счёт умения целоваться? — спросила девушка, которую Ваня сейчас не видел, потому что она сидела в углу дивана у него под рукой. За столом одобрительно засвистели. Ваня только потер лицо ладонями и попросил налить ему ещё.

— А целоваться Купалу можно учить только после свадьбы, дорогуша, раньше ему не положено, — сообщил Игнат, улыбаясь во весь рот.

— Ну это они уже сами как-нибудь выяснят, могу предоставить дедову комнату, она сегодня свободна. — Юра погыгыкал и взялся за бутылку. — А пока предлагаю выпить за Ивана, чтобы он нам сыграл.

Ваня опрокинул вторую стопку, зажмурился. Голова поплыла, и перекинутую через стол гитару он взял почти в тумане. Но только пальцы коснулись струн, как не стало ни комнаты, ни шума, Ваня будто провалился в себя, и все дыры у него внутри обнажились. Он стал играть не для кого-то, а просто потому что ему это было нужно — о себе, из нутра. Сначала взял неспешно и тихо «Приходи», свою любимую, а после само пришло в голову «Семь восьмых», и он почти отстучал по струнам, спел в полный голос, высвободив все свои скомканные чувства, которые забили горло, будто вата. Игнат похлопал его по плечу и подсунул полную стопку. Грудь горела, Ваня выпил, и вернулась шумная жаркая комната.

Он сполз на диван, потеснив девушку. У неё были красивые светло-рыжие волосы и звали её Алина. Она спросила:

— И что же тебе, в самом деле, нельзя целоваться до свадьбы?

— Можно, конечно, — ответил он и только сейчас смог разглядеть её лицо, румяное, сплошь покрытое рыжей крапинкой. Глаза у неё были кошачьи, светло-зелёного цвета и смотрели прямо, без смущения.

Гитару убрали, и Юра включил музыку, почему-то группу «Кино», или Ване просто казалось. Он теперь плохо слышал Алину, хотя она и говорила громче, рассказывала, что учится в строительном на каком-то курсе и что живёт тут недалеко, в сколько-тоэтажке, что со Скрипиным училась в одном классе. А ты правда семинарский — правда — а может, потанцуем — можно. Голова шла кругом, и всё было жёлтым, множилась стеклянными плафонами люстра, Игнат смеялся и совал в руку мокрую стопку. Ване казалось, что он растворяется и тоже излучает свет.

Он очнулся на улице, ощутив своё тело чужими смелыми руками. Было темно, и глухо доносился шум из-за стен. Воздух не чувствовался, только густо пахли розовые кусты. Рыжие волосы касались лица, губы были горячими, они жадно искали отдачи, чувства, и только сейчас Ваня наконец осознал, что не чувствует ничего — что внутри него пустота. Отшатнувшись, он ухватился за розы, и шипы оцарапали ладонь до крови, окончательно вернув его в себя.

— Ты меня извини, Алина, — сказал он. — Я просто так не могу.

Она ничего не ответила, осталась стоять, глядя ему в спину. Ваня зашёл в дом и попросил у Игната сигарету, закурил и пошёл обратно к бабушкиной даче. Небо было безоблачным, звёздным, скоро снова стало по-ночному тихо, застрекотали сверчки. Ваня растянулся среди маков и стал пьяно смотреть в небосвод, выдыхая дым. По ладони текла кровь, но он не чувствовал боли.


От дачи до Ростовского моря идти было около часа. Так называлось местное паршивенькое водохранилище, поросшее тиной. Возле него стоял храм из сруба, туда Ваня и шёл. Из дома он выбрался рано, пока бабушка спала. Ещё не началась жара и активное движение, так что дорога была лёгкой и на месте Ваня оказался за два часа до службы, но именно этого он и хотел.

Крошечный, размером с избу храм был наполнен утренним светом. Ваня любил его больше других городских храмов за то, как красиво солнечный свет здесь ложился на дерево. Внутри было пусто и тихо. Он прошёл к распятию и развернул бережно упакованные в газету маки, поставил их в вазу, налил немного воды из бутылки. Заметил, что на одном цветке застыла капля крови и машинально посмотрел на ладонь, будто она вдруг начала болеть.

Ваня сел на лавочку возле распятия. Ему нужно было немного времени и тишины, а такой тишины, как в храме, не бывает больше нигде.

Сейчас, когда казалось, что нет в нём никакой любви и не было никогда, его собственной, не привитой, осознание пришло легко и естественно: он всегда любил храмы, но так и не смог полюбить церковные службы, хотя и бывал на них с раннего детства. А почему — наверное, потому что Бог для него всегда был в другом.

Мама говорила, что Бог — это самое прекрасное, что есть на свете. И Ваня представлял, что Бог — это красные маки на даче, пломбир в вафельном стаканчике, солнечное летнее утро; а ещё Бог — это с разбега окунуться в Дон и на время захлебнуться от переполнивших чувств, набрать в карманы спелых абрикос, рассмешить бабушку, почесать за ухом ласковую дворнягу; а ещё — это музыка.

Отец же говорил, что Бог — это смирение и труд и что познать Бога можно, только живя по Его законам. Что не бывает добродетели без страдания. Ваня исправно постился, когда это было положено, трудился, помогая семье и нуждающимся, и со временем понял, что Бог проявляется в простом: в красоте, честности, добрых поступках, и Он вокруг, всюду. А ещё — внутри. Он сама любовь и есть — и проявляется во всём, что ты любишь, и во всех, кого ты любишь, и в тебе самом.

Ваня сидел и считал, сколько проявлений Бога было только за один вчерашний день: маки, бабушкины объятья, работа в саду, старые друзья, музыка. Был, значит, Бог, был всегда и никуда не девался, просто Ваня разучился Его чувствовать из-за боли внутри, из-за страха, вины.

Он присел так несколько минут, погружённый в тишину храма, в собственную тишину, а потом поднялся и вышел на улицу. На дачу вернулся на автобусе. Отворил калитку и снова увидел свои любимые маки. Бабушка накрывала стол к завтраку. Ваня втиснул руки в карманы брюк и улыбнулся.

— В церковь ходил?

Он кивнул и прошёл к столу.

— Ты с детства церкви любил, хотя тебя никто к этому не приучал, — рассказывала бабушка, разливая заваренный чай. — Если вдруг по пути попадалась новая церковь, ты просил «давай зайдём, давай зайдём», особенно за городом. Всегда оценивал изнутри. Ходил там, смотрел всё внимательно, иногда сидел и потом подводил итог: нравится тебе или нет. А я Степану говорила, что ты когда-нибудь сам церковь построишь.

Ваня сел за стол и пододвинул к себе дымящуюся кружку.

— Знаешь, ба, я какое-то время стыдился того, что папа — священник, — сказал он. — Мне было неловко. Казалось, что люди, которые об этом узнавали, они как-то... по-другому смотрели, что ли. Будто у них ко мне менялось отношение. Я и сейчас иногда это чувствую. Знаешь… Как будто это определяет и меня тоже, и я сам частично состою из этих ожиданий. И мне уже не нужно делать выбор, потому что… — Он сделал паузу, глядя в кружку. — Потому что его просто нет?.. И в конце концов это просто душит до дурноты. Что если я на самом деле... не как отец? Если я другой? Это вызывает такое чувство вины перед ним… Я не хочу его разочаровать.

— С чего же это? Ох, Ванечка… — Бабушка, всплеснув руками, улыбнулась. Она пересела на лавку рядом с ним и взяла его ладонь, погладила. — Ни твоему отцу, ни кому-либо другому в нашей семье не нужны особые условия, чтобы тебя любить. Мы только хотели, чтобы в тебе честность была и доброта, а ты вон какой хороший вырос, посмотри, сколько в тебе любви: об отце вперёд себя думаешь.

Ваня отвёл взгляд от кружки и посмотрел на бабушку.

— А если я решу из семинарии уйти, ба?

— Если решишь, то уходи, пока не потратил на неё много времени. Только учти. Если надумаешь стать рокером и уехать на мотоцикле в Москву позориться, как внучек Семёновны, я тогда лично от тебя откажусь, — в шутку добавила она.

Ваня рассмеялся.

— Ну не знаю, петь-то я уже умею, осталось только мотоцикл купить…

Он приобнял бабушку за плечо и поцеловал в седую макушку.

— Знаешь, я что думаю? Давно у меня не было такого хорошего утра, как сегодня. А Настя, дура, со мной не поехала. И маки пропустит, а они теперь только через год.

Он попробовал чай и подтянул к себе тарелку с пирогом.

— Может, ещё успеется, — сказала бабушка.

Ваня молча кивнул и взялся есть.

После обеда он позвонил на вокзал и узнал расписание автобусов. Сразу срываться не хотелось, и поехал он ближе к вечеру, чтобы хотя бы часть пути была не по самому пеклу. Дорога заняла четыре часа. Ваня рассеянно смотрел в окно на монотонный пейзаж и думал, а уже под конец пути задремал. В Ейске его разбудила прикоснувшаяся женская рука.

— Приехали, молодой человек.

— Спасибо.

Полная женщина в разноцветном сарафане неуклюже выгружала из автобуса большие сумки, и Ваня, отряхнувшись от дрёмы, помог ей.

— Давайте я вас провожу, — предложил он.

Смахнув со лба испарину, она улыбнулась, сказала, что её отсюда заберут на машине, и угостила красным яблоком. Ваня съел его по пути, от вокзала ему было идти десять минут. Он бывал в гостях у Настиной тётки только один раз, но жила она у самого берега, от моря дом отделяли только две дороги — просёлочная и железная — вот он улицу и помнил. А дальше искал голубую калитку за ивовым молодняком, если его не срубили с прошлого года.

Нашёл и молодняк, и калитку, нажал на звонок. Всколыхнулась кружевная занавеска на окне, и мгновение спустя Настя вышла на улицу. На ней была белая футболка, юбка из синего трикотажа, небрежно рассыпались по плечам русые волосы, и так она робко замялась у калитки, смущённая своим глупым поведением и Ваниным приездом, что он сразу проникся к ней нежностью.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответила она и тут же обняла его, обвив руками шею.

Ваня уткнулся лицом ей в плечо и закрыл глаза, ему теперь сделалось совсем спокойно. Вдвоём они прошли к морю, сбросили обувь на траву и побрели по кромке нагревшейся за день воды. Здесь какой-то другой был воздух, и легче дышалось.

— Я собирался семинарию бросить, — говорил Ваня, глядя вдаль, на синее полотно Азовского моря. — Мне было плохо от всего. Казалось, что не могу больше любить то, что правильно любить. Ни отца, ни Бога… ни даже тебя. А оказалось, что… люблю больше, чем думал, и не потому что правильно, а потому что просто люблю.

Настя ухватилась за его ладонь и, сделав широкий шаг вперёд, повернулась лицом.

— Значит, останешься?

— Останусь.

Она склонила голову чуть на бок и смотрела на него просто и ласково, глаза у неё были тёмно-карие.

— Я сегодня выучила новые стихи, — сказала. — Послушаешь?

Ваня улыбнулся.

— Только если это что-нибудь старомодное.

Она, подавшись навстречу, смешно чмокнула его в нос, а потом пошла вперёд, не выпуская его руки из своей, и стала читать:

— Мгновенно слово. Короток век.

Где ж умещается человек?

Как, и когда, и в какой глуши

распускаются розы его души?..

Солнце медленно таяло на горизонте, разливаясь по небу оранжевым светом. Ваня вдохнул полной грудью, наполняясь этим моментом. Он снова чувствовал внутри себя Бога.

---

Посмотрела «Ученика». Фу, какой неприятный фильм. Вероятно, таким и задумывался. Мне лично претит подобное гротескное кино, которое еле можешь вынести. Если в «Дураке» жутко, потому что всё гнилое, то там есть хотя бы один этот Дурак, который очень неумело пытается всех спасти по доброте души, а в «Ученике» только глупый влюблённый юродивый, которого тебе просто жаль, а ухватиться и не за кого. В нём все поверхностные и нелепые: либо слепые фанатики, либо комичные личности. А где правда — непонятно, и развязки никакой нет. Оно и не смешно, и не грустно, просто мерзко.

---

Как же иногда хочется, чтобы люди любили то, что они любят, МОЛЧА.

---

В инстаграм добавился человек, прочитавший Билла Брука. Один. Ссылка на обоих публикациях ещё с сентября висит, и вот он первый смельчак

---

Из русского посмотрела ещё «Амбивалентность» и «Коллектора».
Первый не очень, но всё равно до конца досмотрела, ибо подозревала, что этим всё и закончится (и хотела кровищи, ну это ж я). Сюжет простой: два друга-студента-психиатра, один тихий и скромный Стас, второй распиздяй Петя. Петя совершенно случайно начинает роман с мамой Стаса, а Стас совершенно случайно об этом узнаёт. А что у нас такое амбивалентность — а это двойственность. Когда в твоей голове две идеи, два чувства, и они взаимоисключающие. Например, когда любишь и ненавидишь одного человека одновременно. И ещё это признак шизофрении. В общем, хреново всё закончится, если у тебя в душе такая дрянь. А ещё если в первой главе на стене висит ружьё, в последней оно выстрелит («Папа, сдохни» тоже с этой фишкой). А тут и вовсе первая сцена зеркалит финал.

А вот «Коллектор» — фильм отличный. Даже не только по моему слегка патологичному мнению, но и по комментариям. Потому что это камерный фильм одного актёра и этот актёр — Костя Хабенский. По ситуации похоже на «Лок» с Томом Харди. Никого, кроме главного героя, нам не показывают, драма развивается в телефонных разговорах. Собственно, понятно, что перед нами коллектор, работа которого — провоцировать людей возвращать долги. И понятно, что методы у него не всегда отвечают морали. И понятно, что у него есть враги. И однажды кто-нибудь захочет ему отомстить. В общем, сюжет довольно простой, но за счёт того, что фильм длится всего час, он хорошо подан и дополнительно отлично усилен музыкой. Ну и Костю Хабенского я вообще люблю, и здесь он на все сто. По-моему, это очень сложно — удерживать весь фильм внимание на одном себе. Поэтому я немного восхищаюсь подобными фильмами.

---

Наконец-то вчера выложили тексты. Осталось дождаться деанона и ну его к лешему эти битвы

---

Почему мне нельзя читать комментарии. На ютубе под фильмом «Папа, сдохни»: какой идиот назвал это комедией, что за хрень, фу, кровища без сюжета, жалкая пародия на Тарантино... Включаю и хохочу половину фильма (в остальное время — ужинаю). Да-а, это было необычно, но мне очень понравилось Не знала, что русские могут в хорошие чёрные комедии. Местами, конечно, был трешак, сверлить дрелью ногу — это дичь, но меня даже это не остановило, ну потому что я и Кингсмен люблю больше всего за мочилово, и бои мма люблю смотреть. Надеюсь, это не патология.
На самом деле, я тут решила посмотреть русских фильмов и «Папа, сдохни» включила, потому что мне надо было как-то отойти от «Дурака», от которого мне было жутко. Такие прямолинейные фильмы меня пугают пуще ужасов, ревела. Это к той же «Большой поэзии». Всё плохо и везде, и воздуха нет, и, может, преувеличено местами, но правдиво, а оттого и жутко.