Иосиф Бродский. Натюрморт
Жуткая вещь.

---

Imagine (2012)



Хороший фильм на тему слепоты.

---

Пыталась тут изучить фильмы Теодора Пеллерина, и выбор оказался очень скуден. Посмотрела два. Оба нудные и странные. Но, тем не менее, с интересной, я бы сказала, атмосферой. И я буду не я, если на нагребу для себя идей.

Эндорфин (2015)


Довольно сюрреалистичный фильм о девочке, которая видела, как убили её мать. Но она упала в обморок, и у неё остался провал в памяти. Психолог использовал гипноз, чтобы ей помочь. И вот здесь её реальность множится на своего рода временные петли. Изначально там задаётся тема нелинейности времени. Типа представьте, что время может двигаться не только вперёд, но, например, свернуть в сторону, размножиться, завернуться спиралью и так далее. В итоге девочка смотрит фильм, съёмки которого наблюдает во взрослом возрасте, и тому подобное. Но она постоянно возвращается к моменту убийства матери, и это вызвало у меня образ временных петель в памяти, то есть моментов, которые давно прошли в прошлом, но возвращаются и возвращаются к тебе в настоящем. И ты вроде как живёшь в настоящем, но не можешь избавиться от этих зацепок в прошлом, и как будто твоё прошлое — это настоящее тоже, но при этом оно мешает тебе до конца быть в настоящем. Ну как-то так.
И вот засело оно мне в голову, и в итоге вылилось в небольшую заявку на Софи. У одного из моих персонажей в прошлом была девочка, которую он любил, и я даже не думала, какая она могла быть, но из-за этого фильма она связалась у меня в довольно интересного драматичного персонажа, с которым можно играть всякое странное.

Ну что-то такое.

Софи — чёрная дыра, вокруг которой время движется так медленно, будто не движется совсем. Она может закрыть глаза и услышать голос; голос говорит, что на счёт три она погрузится в глубокий сон. Раз, два… её лба касается кончик пальца.

Софи просыпается в школьном холле; ей восемь, в руках ванильное пирожное и розовый рюкзачок. Она просит кучерявого еврейчика Сули помочь ей поправить косичку, он смотрит на неё выпученными глазами из-за очков и ужас что лепит вместо косички. Софи думает, не влюблён ли он в неё часом. Софи думает, что если бы она влюбилась в Сули, то всё могло бы сложиться по-другому. Но она влюбилась в Отто.

Софи просыпается и видит Отто. Ей пятнадцать, в руках роза? или лилия, но точно жёлтая. Отто лежит в гробу, и его разбитая голова склеена как-то уродливо. Он больше не шутит своих глупых шуток, за которые порой бывало стыдно; его убили, и шутки он теперь шутит только в галлюцинациях у Сули. Софи думает, если бы она влюбилась в Сули, значит ли это, что тогда убили бы его, а не Отто?

Софи просыпается и видит вид из своего нового окна. Ей пятнадцать (шестнадцать, семнадцать, двадцать девять) и вида уродливее она никогда не видела. Её новое окно не в Нью-Йорке выходит на грязные серые стены. Софи закрывает занавески и отходит от окна. Мама зовёт её ужинать, а компьютер оповещает об очередном сообщении от Сули. Софи отвечает, что не голодна, и удаляет сообщение, не читая. Она думает, что, может быть, они все теперь мертвы.

У Софи таких петель с добрую сотню. Она может быть в двух местах одновременно, но никогда не бывает здесь и сейчас. Время для неё — диафильм, который можно крутить в разные стороны.

Софи видит лицо психолога. Оно медленно отодвигается назад и говорит, что её веки наливаются свинцом. Раз, два...

Never Steady, Never Still (2017)


Об этом фильме вообще сложно сказать что-то внятное. Там практически ничего не происходит, и в этом как будто и есть вся суть. И от него так веет безысходностью, одиночеством. Но, наверное, именно это я от него и взяла, потому что как раз писала персонажа с тяжёлым периодом в жизни. И в нём довольно интересное пространство. Лес, озеро, много снега и тишины, это мне тоже очень легло, правда, понять, что это за поселение из фильма сложно, поэтому я использовала Аляску. А ещё у главной героини болезнь Паркинсона, и, по-моему, сложно придумать болезни жалостливее. В общем, для погружения в тихую тягучую печаль фильм подходит. Но если вам не нужно писать грустных персонажей, то не стоит и смотреть.

---

ролевое

Опять тянет писать что-то осязаемое, с запахами, взглядами, чувственное, трогательное. Ну когда я уже.

слепила вот

---

жизненное

Снился сон про грязный рот, так смеялась с утра.
Вчера, собственно, опять как дура рефлексировала на тему того, кому чего недосказала.

---

у него твои глаза

джен, g, миди, 8624 слова, драма
присутствует нецензурная лексика

Обложка

у него твои глаза

1.

Можно сказать с вероятностью девять из десяти, что вся эта история не произошла бы, не будь в ней Саманты Джонс. В приёмной академии она была настоящей катастрофой и держалась на месте благодаря репутации отца, своему милому личику и, возможно, и прочим частям тела, но о подобных интрижках болтать здесь было не принято.
Саманта по сути была прелесть что за дурочкой и на работу опаздывала, потому что каблук застревал в сливной решётке, и нет, она не ставила кофе на важные бумаги, просто телефон всегда звонил внезапно и не вовремя, она вздрагивала и… Однако по мнению ниже обозначенных привередливых личностей Сэм сочетала в себе все стереотипы о типичных секретаршах и доморощенных принцессах и была невыносима. В частности она мечтала о волшебном принце на роскошном авто, который спасёт её из этого мира скучной работы, и одним из кандидатов на эту роль избрала Адриана Ридуса, что он как привередливая личность воспринимал с повышенной долей сарказма. Он умудрялся смотреть Сэм в глаза, даже когда она раскладывала у него на столе свою расфуфыренную грудь, чем приводил её в неописуемый восторг, и то, как он смотрел, уже отходило на десятый план, а Адриан, надо сказать, умел взглядом разобрать на косточки.
Собственно, началось всё с того, что Сэм позвонила Адриану однажды утром. Утро было не самым лучшим для звонка. Любое утро было не самым лучшим временем для взаимодействия с Адрианом, но это особенно — вечер накануне у него выдался на редкость диким, и нынче он в состоянии получеловеческом восседал на кухне с торчёсом на голове и пытался воскресить себя посредством третьей цистерны кофе.
Сэм, однако, была не в курсе и милым голоском пела в трубку какую-то несусветную хрень. Ой, Ади, а чего ещё я о тебе не знаю, ой, детишки — это так мило, а притворяешься сухарём, а он, вообще-то, так на тебя похож, хахаха, и глаза, и взгляд, прям вылитый ты.
— Сэм, ты чо там среди бела дня на работе накурилась? — Адриан даже на телефон посмотрел так, что тот едва не покрылся инеем.
Саманта мгновенно обиделась и вот ну вечно ты так, грубый, чёрствый и далее по списку стандартный набор комплиментов, но Адриан уже снова не слушал. В другой раз он попросил бы её резюмировать суть звонка, но в нынешнем состоянии не был способен на подобную патетику и просто прервал связь, пока Сэм ещё что-то там пела. К тому же на ноутбуке у него валялась груда материала, который нужно было смонтировать в фильм, так что не было свободного времени, чтобы целый день предаваться моральному разложению. Адриан допил свой кофе, выжрал пачку мюсли и провалился в работу, забыв про идиотский звонок Саманты.

Стоит пояснить об Адриане, что он был личностью своеобразной, если не сказать идиотской.
Уже в свои шестнадцать он был развратнее некуда и прогуливал тесты по литературе, чтобы поприжимать к школьному фонтанчику Молли Синк. В тот день, когда его застал за этим делом директор, из школы Адриана забрала оскорблённая до глубины души мать. Промокая густо накрашенные глаза платком, она просила больше не подвергать её подобному позору и не водиться с этой девицей. Но, откровенно говоря, миссис Ридус была так себе матерью и не знала, что дети иногда вырастают в беспардонных мудил, если их не воспитывать.
Через неделю Адриан и Молли бесстыдно сношались на каком-то городском памятнике, на чём и завершили отношения, но не ради праведной жизни, разумеется. Когда миссис Ридус увидела, как Адриан целует блондина Алекса в её роскошной мраморной ванной, даже не удосужившись запереть дверь, когда в доме было полно народа, она могла поклясться, что поганец сделал это нарочно, и не подозревала, насколько он был в тот момент обкурен.
Светские тусовки проходили в их доме едва ли не каждую неделю. Мистер Ридус для поддержания имиджа своей киностудии приглашал в дом всю киношную шушеру, так что, конечно, его семейство должно было излучать радушие и благородство. Адриан и его младший брат Ашер, впрочем, справлялись с этой ролью вполне неплохо, ублажали гостей разговорами и шутками. Но когда Адриан, переусердствовав с радушием, начал ублажать гостя не только разговорами, его умение играть нужную роль стало под сомнение, о чём ему сдержанно сообщили за семейным ужином. Но ради Бога. Уж лучше бы отец взял его за шкурки и провёз физиономией по столу.
Вскоре Адриан угодил в полицейский участок, когда вместе со своим другом Хьюго так набрался, что приставал к прохожим с идиотскими фокусами и какой-то парень заявил, что его обчистили.
— Точно, офицер, — закатывая пьяные глаза, говорил Адриан, — и ремень от Гуччи я с него снял, хотите отдам по дешёвке?
Потом он попадался ещё пару раз за девиантное поведение в общественных местах и мелкий вандализм, но когда их с Хьюго задержали с пакетом травы и мистеру Ридусу пришлось расчехлить свою отцовскую любовь и выплатить немаленький откуп, Адриан был отлучён от свободной жизни к чертям свинячьим и отправлен на два последних года в частную школу для мальчиков.
За эти два года на него не поступило ни одной жалобы. Он прилежно учился, соблюдал большую часть правил и даже умудрился соблазнить своего соседа по комнате так, что об этом никто не узнал. Воистину пресвятая лапочка, если бы ещё не превращался в прежнего мудилу каждый раз по приезду домой на каникулы.
Уже на втором году академии, где Адриан по родительскому хотению учился на режиссёра, ему объявили, что он задолбал. Любят, конечно, не благодаря, а вопреки и всё-такое, но пришло время отцовскую любовь (вкупе с наследством) заслужить, а именно поболтать ножками и доплыть до выпуска на собственных средствах. Адриан отвесил поклон, раздал воздушных поцелуев и предложил его долю наследства обналичить и в ней купаться, потому что ему не нужно и спасибо, как-нибудь не сдохну!
Выжить ему помогли видеокамера, интернет и умение протиснуть свою персону в любую щель. Творческая дипломная работа Адриана была весьма показательна и заставила комиссию изрядно попотеть — он, разумеется, снял арт-хаусный эротический фильм и представил его на защите во всей красе.
Но, как ни странно, без Адриана семья довольно скоро развалилась. Ашёр бросил учёбу и ушёл служить в армию, а миссис Ридус из-за этого устроила драму и заболела сердцем. Он был её любимчиком, милый добрый Ашер, но она ничего не знала о панических атаках, которые одолевали его по ночам с одиннадцати лет — только Адриан знал о них. Он вернулся домой на то время, пока она болела, но сразу после похорон уехал. Что писали в газетах, не читал. И в общем-то вёл себя так, что чёрт его разберёт, шевелилось ли в его душе хоть что-нибудь.
Первое время он снимал для телевидения журналистские расследования, вскрывая гнойники с секретами, чем заработал себе репутацию беспардонного, бесстыдного и совершенно очаровательного гада, от которого лучше держаться подальше. Но это дело ему наскучило, и он подался в документальное и авторское кино, а вскоре получил и предложение вести курс в Академии киноискусства, которую не так давно окончил и в приёмной которой, собственно, к тому времени появилась Саманта Джонс.

О том, что её звонок всё-таки нёс в себе какую-то информацию, Адриан узнал только спустя пару часов, когда в его дверь позвонили. Опять же, время для визита было не самым удачным, пусть уже и не утро. Адриан был готов высказать гостю всю нелицеприятную правду о его личности, когда шёл к двери. Но он никогда раньше не встречал у себя на пороге перепуганных детей.
Пацану, который предстал перед ним, на вид было лет восемь или чёрт его знает, Адриан не очень разбирался в детях. У него было буквально кукольное лицо с ярко-голубыми глазами и слегка оттопыренным ушами. Ребёнок был весь растрёпанный и вспотевший, из-под куртки торчал ворот рубашки, влажная чёрная чёлка была неуклюже приглажена, и вообще он весь выглядел так, будто все тридцать этажей преодолел бегом по лестнице, спасаясь от маньяка. А ещё он ревел. Держал в руках какой-то конверт и ревел.
— Огосподи, — выдал Адриан и на какое-то время застыл, пытаясь понять, откуда это тут взялось.
«Это» вздрогнуло и подало тонкий голосок.
— Мистер… мистер… Ридус… Адриан?.. Это… вы?.. У меня тут адрес… написан… мне мама… моя мама…
Какого, спрашивается, хрена.
— Ну чего ты ревёшь? — простонал Адриан, возвышаясь над ребёнком, аки башня, что только ещё больше его напугало, повергнув в окончательно безмолвное всхлипывание. Это состояние было хорошо известно Адриану ещё по приступам младшего брата — паника.
— Блядь, — далее констатировал он и потащил рыдающее тельце на кухню, где усадил на высокий стул и привёл в чувства, плеснув в лицо ледяной воды из-под крана.
Когда дитя оторопело вдохнуло и замолчало, Адриан протянул ему пачку салфеток и воцарился напротив, выжидательно прожигая взглядом. Тут-то он и вспомнил идиотский звонок Саманты. Да ну нет. Не может же она быть настолько балбеской, чтобы раздавать его домашний адрес каждому встречному? Хотя почему не может, если вот вам пожалуйста — ответ смотрел на Адриана выпученными глазами.
— Я тебя слушаю.
Ребёнок медленно спустил на пол свою наплечную сумку и слегка неуклюже промокнул раскрасневшееся лицо салфеткой.
— Меня зовут Бруно, — робко заговорил он, глядя на Адриана исподлобья. — Моя мама Мэри Элизабет… она сказала, что если вы её помните, то под фамилией Томпсон, сейчас её фамилия… была… Беннет, моя фамилия тоже Беннет, и у Мейсона, это не мой папа, но они с мамой поженились давно, когда я был ещё маленький. Мэри Элизабет Томпсон… вы помните такую?
Ребёнок нервно вздохнул, будто собирался снова разреветься, шмыгнул носом и протёр лоб скомканной салфеткой.
— Да не буду я тебя больше трогать, ради бога, не реви, — сказал Адриан, закатив глаза. — Какая ещё Мэри. Ты знаешь, сколько этих Мэрь в Нью-Йорке живёт? — Вздохнув, он потянулся к телефону на столе и открыл свой бесконечный список контактов. — Ну окей, посмотрим. Кровавая Мэри, Мэри Эй-Би-Си, Мэри Браун, Мэри Хьюит, господи, кто это, Мэри аэропорт, Мэри глубокая… неважно, Мэри массовка, никакой Мэри Томпсон, как видишь, не…
Он не договорил, потому что телефон завибрировал в руке. Звонила Саманта, дери её черти. Пусть только попытается опять заговорить о детишках — Адриан тогда придушит её прямо через телефон.
— По существу, — рыкнул он в трубку.
— Тебе только что звонил Гарри… Букс… Брукс… твер... Ой, Адриан, я не поняла фамилию, он так странно мямлил, сказал, что потерял твою визитку, и попросил перенести завтрашнюю встречу на сегодня на то же самое время.
— Охеренно прекрасно, Сэм, что ты так умеешь, я поражён! Попрактикуйся, а? И не попадайся мне, пожалуйста, на глаза неделю.
— Ади, ну что ты опять начинаешь, я тебе больше вообще звонить не буду и помогать тоже…
Но он уже прервал связь. Посмотрел на время — до встречи оставалась всего пара часов. Отлично. А он тут сидел с торчёсом, в домашних штанах и разговаривал с ребёнком неизвестного происхождения. Ребёнок зашевелился. Неуверенно положил на стол салфетку и расстегнул свою куртку. Адриана распирало от желания предложить меню, но он пока сдерживался. Мало ли из-за чего этот ребёнок на пороге ревел, может, он психически нестабильный, лучше не провоцировать.
— Мама сказала, что вы ей нравились в школе… — продолжил он, наконец. — Вы были… — прижав конверт к животу, он выдохнул, — настоящим, она сказала. Она уже плохо говорила, и, может быть, я неправильно расслышал. Она мне рассказала, как вы однажды встретились на вечеринке в каком-то доме… а потом больше уже не встречались, потому что она боялась, что вы заставите её… меня убить? Она так сказала. И что вы мой папа настоящий, то есть родной. Вот… она дала мне это.
Ребёнок открыл конверт, вынул из него фотографию и протянул Адриану. Адриан взял её не сразу. Несколько секунд он оторопело таращился на ребёнка и даже не моргал. Потом всё-таки взял и посмотрел. Снимок был столетней давности и довольно размазанный, но укуренного Адриана вполне можно было узнать. Рядом с ним сидела какая-то девушка, но её лицо не вызывало сейчас никаких воспоминаний, да и что он в самом деле он должен помнить всех, с кем однажды переспал обкуренным в… сколько ему здесь? Лет восемнадцать?
Что за пиздец тут вообще происходит?! Адриан закрыл глаза и потёр лоб.
— Ещё она сказала, что вы мне не поверите, — продолжал тем временем ребёнок, — и дала мне адрес клиники, где можно сделать анализ, нужно только провести ватной палочкой за щекой и…
— Так, стоп, — резко сказал Адриан, и ребёнок испуганно замолчал. — Это какая-то грёбаная шутка? Ты пришёл сказать, что я твой папа? Серьёзно? А ничего, что тебе уже сколько… восемь лет?
— Мне десять, — едва слышно пискнул ребёнок, поправляя ворот рубашки.
Очертеть. Десять лет. Десять! Огромный такой подарочек к Рождеству. Суперакция! Готовый ребёнок! Никаких пелёнок и ночных воплей! Корми три раза в день, мой горячей водой, воздерживай вдали от опасных предметов и всё!
Адриан таращился на ребёнка ещё какое-то время, не в силах произвести адекватную реакцию. Потом бросил на стол фото, взял пачку сигарет и отошёл.
— Что случилось с Мэри? — спросил, открывая окно.
Ребёнок молчал, и Адриан, закурив, обернулся к нему. То, что он увидел, было не самым приятным зрелищем. Бруно напомнил ему Ашера в ту ночь, когда впервые пришёл в его комнату босой, с покрасневшими от слёз глазами и в дурацкой пижаме. Он топтался на месте, дрожал и никак не мог объяснить, что его разбудило, бормотал что-то беспорядочное (прости, Ади… я не могу… мне кажется… дышать… можно я… пожалуйста). Это обезоруживало.
Ребёнок заламывал пальцы, подбирая слова. Адриан молча взял пепельницу и тоже сел за стол.
— Мама умерла. У неё был рак, она долго болела, а потом умерла. Это случилось месяц назад.
Не поднимая глаз от столешницы, Бруно положил на неё ладони.
— Она боялась, что я останусь один. Что Мейсон захочет от меня отказаться. И рассказала о вас. У неё был… один хороший день. Она сказала, чтобы я вас нашёл, а как — не сказала, потому что она не знала, где вы сейчас живёте. А я вас нашёл в интернете и посмотрел ваш фильм.
Адриан кашлянул, и у него отвалилась сигарета. Он поймал её и затушил в пепельницу.
— Ты посмотрел мой фильм? Это какой?
— Документальный про уличных музыкантов. Он смешной и добрый.
Адриан хмыкнул и поднялся, чтобы закрыть окно обратно. Надо же, это был его единственный адекватный фильм, кажется.
— А что с этим Мейсоном? Почему он хочет от тебя отказаться?
Ребёнок растерянно заморгал и шмыгнул носом.
— Ну он просто… он…
— Что просто? Тебя не любит?
Бруно потёр лоб, смазав прилипшую чёлку, ему явно было жарко, но он стеснялся сказать.
— Я, наверное, уже пойду, — промямлил он и сполз со стула. Подошёл к брошенной фотографии и аккуратно убрал её в конверт, подобрал свою сумку.
Адриан сначала смотрел молча, покусывая губу. Пусть идёт, ради бога. То, что у ребёнка такие же волосы и глаза, как у него, ничего не доказывает. Как и эта столетняя фотография. Эту Мэри Адриан попросту не помнил. Была б она жива, он бы её сам прикончил. Обычно люди сообщают друг другу о том, что у них есть совместные дети, не десять лет спустя. Впрочем, что греха таить, сообщи она сразу, ребёнка бы тогда и вправду не было, но это уже дело десятое, извините.
Адриан протарабанил пальцами по столу, наблюдая за тем, как Бруно убирает конверт в сумку и неуклюже надевает её через плечо. С чего вдруг он должен сделаться родителем какому-то десятилетнему пацану? У него и без того уже есть отец. Хотя с этим дело было мутное. Нельзя было всё-таки исключать момент, что это мольба о помощи. И Адриан, подумав, что ещё об этом сто раз пожалеет, преградил мальчишке путь, когда тот шагнул в сторону выхода.
— Он тебя что, бьёт? — спросил.
Бруно оторопело застыл на месте, как-то скукожившись, и опустил взгляд себе под ноги.
— Он разозлится, если я буду ябедничать. И если узнает, что меня нет дома. Мне уже пора вернуться, я не ожидал, что придётся так долго ехать.
— Ладно, — сказал Адриан, но остался стоять на месте. — Где ты живёшь?
— В Бруклине.
Адриан запрокинул голову и порычал. На встречу ему нужно было ехать в чёртов Квинс.
— Посиди пока тут, я соберусь и тебя отвезу, — сказал он почти обречённо. А Сэм ещё говорит, что он бессердечная свинья. Да вы только посмотрите — само милосердие во плоти, вашу мать.
Ребёнок вдруг оживился и поднял голову, посмотрев на Адриана распахнутыми глазами, отчего тому сделалось несколько не по себе.
— Правда? Отвезёте на машине?
— На самокате, — рыкнул Адриан и вышел из кухни. В конце концов, ему нужно было убедиться, что вся эта история не продолжится. Сдать ребёнка отцу, сказать пару ласковых и отчалить по своим делам, забыв обо всей это фигне.
Он переоделся в тёмные джинсы и серо-синий свитер, причесался — на большее не было времени. Заглянул ненадолго в ванную, потом окликнул Бруно.
— Идём. Застегнись, — бросил как-то машинально, обулся и сдёрнул с вешалки чёрную фетровую куртку.
Бруно спешил следом и никак не мог управиться с молнией.
— Господи, — вздохнул Адриан в лифте. — Чего ты так трясёшься, я тебя не съем.
Он присел на корточки, чтобы застегнуть ребёнку куртку, но вдруг почувствовал исходящий от него жар, приложил ладонь ко лбу, он был едва не раскалённым.
— Отлично. У тебя ещё и температура. Какого чёрта, Бруно?
Ребёнок смотрел на него, как на единорога, распахнутыми глазищами и тяжело дышал.
— Я… Мне… — бормотал он. — Мне Мейсон сказал лежать в кровати… а я думал, что быстренько к вам съезжу на работу, а вас там не оказалось… а я никогда не бывал на Манхеттене… а он такой большой… а вы… такой… такой…
— Спокойно. — Адриан резко прервал новый приступ и поднялся. — Я понял.
Ребёнок послушно замолчал. Спустились на стоянку и сели в чёрную BMW.
— Ничего себе у вас машина… Красивая… — восхищённо пробормотал Бруно, когда, разобравшись с адресом, они выехали на улицу. — А у Мейсона нет машины.
— Кем он работает? — спросил Адриан, глядя на дорогу.
— Много кем. — Обняв свою сумку, Бруно смотрел на него с заднего сидения. — Заправщиком на заправке, мойщиком на мойке, а прошлым летом он носил чемоданы в аэропорту. Иногда он не работает. Мейсону не нравится работать, если за это мало платят или нужно далеко ездить, поэтому иногда он сидит дома месяц или два. Они с мамой часто ругались из-за этого. Она была менеджером в кофейне и разрешала мне делать уроки за столиком. Иногда он тоже приходил и…
— Брал деньги?
Бруно ничего не сказал, только кивнул. В дороге он довольно скоро уснул.

Дом оказался убогим. Грязная четырёхэтажка из серого кирпича, заходить не хотелось. Припарковавшись, Адриан обернулся. Бруно сполз по сидению и спал, обнимая свою сумку. Он и в правду походил на мелкого Ашера. Тот был совершенно беспомощным — единственный по-настоящему хороший человек в их семье, задушенный всей этой бесконечной фальшью. Он бы наверняка обрадовался. И из него вышел бы хороший отец, а из Адриана… просто смешно. Он вообще с трудом представлял, чем дети отличаются от взрослых, кроме размера и неспособности себя обеспечивать.
Позвав ребёнка по имени, он слегка потормошил его за плечо.
— Просыпайся, приехали.
Бруно встрепенулся и потёр лицо ладонями.
— Вы пойдёте со мной? — спросил он с надеждой в голосе, и Адриан, вздохнув, вышел из машины.
Поднялись на последний этаж, и ребёнок открыл дверь ключом. Мейсон уже стоял в прихожей. Обычный такой Мейсон. Под тридцать, невысокий и сутулый, с не запоминающимся небритым лицом и зачатками пивного живота. Таких в Нью-Йорке было навалом. Но тут он открыл рот.
— Какого, блядь, хрена, Бруно? Где тебя носит? — И затрещиной пропихнул ребёнка вглубь квартиры. — Я тебе, блядь, что сказал делать?
Хотел закрыть дверь и только в этот момент увидел Адриана.
— А ты ещё кто такой?
Адриана вмиг переклинило. Его тошнило от этих дерьмовых личностей, которые считали детей и женщин за каких-то неполноценных людей и утверждали за их счёт своё трусливое жалкое эго.
— Социальный, блядь, работник! — ответил он и едва не пришиб Мейсона дверью, вваливаясь в квартиру. — Что, не похож? Практикуем неожиданные визиты, чертовски успешно, как видите. Вы тут, я смотрю, совсем охренели? Всегда встречаете ребёнка подобным образом? Может, мне нужно осмотреть его на наличие побоев?
Мейсон, явно не ожидая такого поворота событий, оторопел. Он потоптался на месте и уткнул руки в бока.
— Да я ему сказал дома сидеть и не вылезать из постели. Прихожу, а его нет, что я должен думать?
— Не вылезать из постели, пока не помрёт? Вы его бросили одного дома с температурой! Врача не хватило ума вызвать? Вы вообще в курсе, чем грозит жестокое обращение с детьми?
— Да какое жестокое, всего один подзатыльник, ну.
— А, то есть вы не в курсе, что детей, помимо того чтобы не бить, нужно ещё кормить, лечить и обеспечивать здоровой эмоциональной обстановкой?
— Что вы начинаете, я же вам говорю…
— Если бы я хотел вас послушать, я бы воспользовался телефоном. И не надо заворачивать своё дерьмо в конфетный бантик, мистер Беннет. Я полагаю, количество неожиданных визитов стоит участить?
Адриан достал из внутреннего кармана куртки визитку и протянул её выпучившему глаза от изумления Бруно.
— Вот, выучи наизусть. И если тебя хоть пальцем здесь тронут, звони мне, ясно?
Ребёнок только и смог кивнуть, схватив визитку, а Адриан смерил Мейсона взглядом со своей высоты и вышел из квартиры. Только на лестнице он подумал, что совсем не за этим приходил, и, чертыхнувшись, отправился на свою встречу.

2.

На следующий день, когда Адриан появился в приёмной, Саманта сделал вид, что уронила ручку, и спряталась за стойкой. Случилось почти чудо — он не видел и не слышал её целых два дня. Действительно в его приступах сарказма было мало приятного. Он не стеснялся говорить ни об интрижках, ни о чём-либо ещё, а Сэм давно уже нарывалась на нелицеприятную правду о том, что, кроме быстрого перепиха в туалете, ей ничего не светит.
Но на третий день у Адриана снова была лекция в академии, и Саманта явилась у него перед глазами, улыбаясь при этом своей счастливой улыбкой дурочки, которая слегка подпортилась, когда Адриан поднял взгляд от бумаг.
— Что?
— К тебе там гость, — сообщила она, едва не пища, и тут же поспешила удрапать, пока Адриан не потребовал от неё конкретики.
Что за хрень, спрашивается. Через десять минут у Адриана начиналась лекция. Порычав, он встал из-за стола и вышел в приёмную.
Гостем был Бруно. Он стоял, словно сирота на паперти, ссутуленный, с сумкой наперевес, но тут же встрепенулся и просиял, увидев Адриана. Адриан вздохнул. Некоторые гости могут быть до черта навязчивыми.
— Мистер Ридус!
Ребёнок поспешил навстречу. Сэм сидела на своём месте, аки воздушное пирожное, и притворялась, что не подслушивает.
— За мной.
Адриан развернулся и пошёл назад. Бруно увязался следом. Остановившись в коридоре, Адриан повернулся и посмотрел на ребёнка сверху вниз.
— Что ты здесь делаешь, Бруно?
— Я пришёл вас поблагодарить, — поспешил ответить тот. — За то, что защитили меня перед Мейсоном. Так раньше делала только мама, но её часто не было дома, и вообще он её не очень слушал. Спасибо, мистер Ридус.
Он протянул свою маленькую ладонь, и Адриану ничего не оставалось, как только пожать её. Ребёнок восхищённо вдохнул и заулыбался.
— Зови меня Адрианом.
— А можно… можно я буду звать вас папой?
— Что? Нет, Бруно, какого чёрта. Я не твой папа. Твой папа — Мейсон, ясно? Он тебя растил, воспитывал и что там ещё папы делают.
— Но мы же ещё не сделали анализ, как мама сказала. Нужно только взять ватную палочку… — подкиснув, промямлил ребёнок.
— Мы не будем делать никаких анализов. Ты хотел меня поблагодарить — ты это сделал, можешь идти домой. Мне некогда.
— А можно я останусь? Хоть на чуть-чуть! — Вытянувшись и распахнул глаза, Бруно заговорил умоляющим тоном. — Я могу делать уроки и никому не мешать, клянусь. Пожалуйста! Я уже не болею, и… Мейсон сегодня на работе, он всё равно не узнает.
— Нет, Бруно. Я не разрешал тебе ко мне приходить. Я только дал тебе свой номер для звонков в чрезвычайных ситуациях. Иди домой.
— Но пожалуйста… мистер… Адриан… — Ребёнок начал прерывисто дышать и теребить пальцами пуговицы на куртке. — Я совсем тихо посижу… я только уроки… поделаю… мне мама разрешала… а теперь мне не к кому ходить… а я боюсь быть один…
У него начиналась паника.
— Так, спокойно, — резко сказал Адриан, и Бруно, всхлипнув, замолчал.
Что, чёрт возьми, происходит с этим ребёнком? Ему явно нужна помощь специалиста. Но, разумеется, у Мейсона нет на это денег. И мозгов у него тоже нет. Адриан присел на корточки перед Бруно и взял его за плечи — ребёнок дрожал.
— Почему ты боишься быть один, Бруно?
— Можно я останусь, пожалуйста?..
— Сначала ответь.
Бруно помялся на месте и заговорил тихо, почти шёпотом.
— Мне холодно, когда я один… И это как будто такой холод, от которого нельзя согреться. Можно одеться и залезть под одеяло, но всё равно будет холодно… А ещё… Вы скажете, что я всё выдумываю…
— Не скажу. Что ещё, Бруно?
— Я слышу что-то… Шёпоты. Они говорят плохое. Один раз… я слышал это на уроке… и начал повторять… и не мог остановиться… и мистер Филлипс ругался на меня и отправил к психологу…
— Прекрасно, Бруно. Это просто очертеть как прекрасно, — сказал Адриан, поднимаясь на ноги. — Идём.
Он развернулся и пошёл дальше по коридору. Ребёнок, подпрыгнув, побежал за ним.
— Вы мне верите?
— Что сказал психолог?
— Он сказал, чтобы Мейсон пришёл, а Мейсон сказал, что я всё выдумал, и не пришёл.
— Мейсон — идиот. Послушай меня, Бруно.
Адриан остановился и обернулся. Ребёнок, затормозив, поднял на него взгляд. Не стоило этого всего делать. Адриан понимал, что безнадёжно влюбляет Бруно в себя, но даже ему не было настолько всё равно на этого ребёнка, как его паршивому отчиму. Никому не было до него дела теперь, когда его мать умерла. Ни в школе, ни дома никому не было дела до того, что у пацана от стресса начался невроз, и никому по-прежнему не будет дела, когда всё это разовьётся в шизофрению.
— Я тебе верю. Но ты должен кое-что запомнить. Всё, что ты слышишь, происходит в твоей голове. Ты слышишь их, потому что тебе одиноко, но это не призраки, не инопланетяне и не кто угодно другой, что ты мог увидеть в кино. Это происходит только в твоей голове. Не нужно это повторять. И никогда, ни при каких обстоятельствах, что бы там ни было, не нужно этому верить, ты меня понял?
Бруно кивнул. Скажи Адриан таким голосом, что он на самом деле осьминог под прикрытием, и Бруно бы ему поверил.
Они зашли в кабинет за ноутбуком, а потом отправились в аудиторию. Она была небольшой, но заполненной студентами, и Бруно с перепугу застыл на пороге.
— Все, кто пришёл только ради разбора постановки эротических сцен, могут быть свободны, это мы сделаем на следующей неделе, — сходу сообщил Адриан. — У нас тут образовался новый студент, так что рассмотрим ваши практические работы.
Пару человек действительно вышли, и ребёнок, вцепившись в ручку свой сумки, проводил их взглядом.
— Бруно, сядь на последнюю парту и включи лампу, здесь сейчас будет темно. И куртку сними.
Бруно поспешил занять указанное место, смущаясь от любопытных взглядов студентов со всех сторон.
— Что-то этот студент очень на вас похож, мистер Ридус! — выкрикнул кто-то из аудитории, и остаток пути Бруно преодолел почти бегом.
— А, Джерри! — хлопнул в ладони Адриан. — Я как раз собирался начать с твоего позора. Включи проектор, Тарантино.
Все рассмеялись. Бруно умостился за парту, снял куртку и за всё занятие не издал ни звука.

Хьюго жил в небольшой студии на Бродвее, которую умудрился выторговать по дешёвке у разорившейся актриски. Хьюго был евреем и сторговать умел что угодно. Водиться с ним вообще было опасно, если вы не хотели отдать последние штаны за золотую голову Мао Цзэдуна, которая сто лет вам не сдалась. Но этим он промышлял только ради веселья и лёгких денег, на самом же деле был личностью творческой и слегка шизанутой, устраивал арт-проекты, лепил декорации для театров, а в остальное время генерировал с Адрианом Ридусом сценарии для фильмов и, конечно, таскался с ним по тусовкам разного свойства. Чаще всего это были дешёвые интеллектуальные сборища с вином, старой музыкой и холиварами на тему литературы и культурного упадка.
Но на этот раз Адриан завалился в студию Хьюго с тяжёлой артиллерией — ведром жареных куриных крылышек и бутылкой джина.
— О, дело серьёзно, я смотрю. У меня тоже к тебе кое-что есть! — принимая бутылку в объятья, с порога заявил Хьюго.
Студия его была похожа на художественную свалку, отовсюду торчали полотна со всякой ерундой, портреты, книги и какие-нибудь странные вещи вроде восковых человеческих конечностей, африканских масок и прочего. На стене висел огромный плакат со схемой мозга в поперечном разрезе.
— Это ещё что? — Адриан беспардонно свалился на диван.
— Одни чудики тут ставят эротическую драму. Попросили, чтобы было как можно больше мозгов. Я сказал, что могу договориться с моргом. Можешь себе представить эти лица.
Хьюго бросил на столик тарелку и пару бокалов, сам уселся на пол, застеленный искусственной шкурой, и откупорил джин.
Адриан хмыкнул. Хьюго был кучерявым, тощим и очень подвижным. Он говорил всегда быстро совершенно невинным голоском, обманувшим не одну доверчивую душу.
— Ну выкладывай. — Адриан глотнул джина.
— А. Сейчас.
Хьюго спохватился и стал рыться на столе. Разыскав несколько снимков, он повернул один к Адриану.
— Что это тебе напоминает?
Адриан подцепил снимок и посмотрел его поближе. На нём был Собор Святого Патрика, запечатлённый слегка справа, так что фоном ему становилась стеклянная высотка, отражающая огненный закат во множестве окон так насыщенно, что это было похоже на пожар.
— Картину Мунка?
Хьюго дёрнулся, расплескав джин.
— Можно я тебя поцелую?
— Не мой тип, ты же знаешь. — Адриан вернул снимок на стол. — Я предпочитаю мальчиков помоложе.
— Окей-окей, я съел. Теперь смотри дальше.
Хьюго стал раскладывать снимки один за другим: Собор Святого Патрика туманным утром, солнечным днём, в грозу, ночью.
— Теперь Моне.
— В точку. Короче, я просто шёл мимо и увидел этот закат. И застыл на месте: чёрт, это как будто город кричит! Потом я походил там в разное время, и у меня возникла идея сделать это историей о том, как Ариадна потеряла слух. Она ещё жива, кстати?
Адриан пожал плечом. Если она могла скончаться после тех съёмок, в этом не было бы ничего удивительного. Адриан взял её сниматься после идиотского видеоролика с танцами, который она прислала ему в Фейсбуке. Он поселил её у себя в квартире и едва не довёл до нервного срыва, запрещая ей есть и реагировать на любые звуки, но заставляя орать на улице и бить посуду в кафе. Через месяц они выдали получасовой фильм о глухой девушке, которая отчаянно ищет способ слышать.
— Воскресим. Ты же можешь договориться с моргом.
— Ха. Ха.
— Больше конкретики, Хьюго.
— Когда она кричит посреди улицы, но не слышит себя, ты помнишь эту сцену? Мы делаем точно такую же, только теперь Ариадна не слышит себя, потому что пейзаж кричит громче.
— А потом её сбивает машина.
— А потом её сбивает машина.
— За это нужно выпить.
Они осушили бокалы и ещё долго обсуждали эту идею, пока ведро с крылышками не опустело, а джин не уменьшился в половину. Хьюго тогда разлёгся посреди комнаты, как звезда, и заявил, что он обожрался. Адриан лежал на диване, закрыв глаза, и казалось, что он задремал, но через какое-то время он заговорил снова, не открывая при этом глаз.
— Слушай, Хьюго, ты же в школе таскался с плёночным фотоаппаратом, да?
— Было дело. Столько компромата на Кровавую Мэри даже Пентагону не собрать.
— А не помнишь какую-нибудь Мэри Элизабет? Нам было лет по шестнадцать. И какая-то тусовка… не знаю, там на заднем фоне была размытая морда, похожая на Дагги, мы когда-нибудь тусили у него дома?
— Только один раз. Когда попробовали экстази. После этого у Дагги больше не было дома. — Хьюго сел. — В шестнадцать говоришь? Не Мэри Эл случайно? Её так обычно звали. Кажется, она по тебе сохла.
Адриан раскрыл глаза.
— А фото у тебя её нет?
— Если б я помнил. Надо глянуть. Щас, подожди.
Он вскарабкался на ноги и стащил картонную коробку с деревянного стеллажа, бросил её на пол.
— Даже выбросить жалко всю эту дрянь. Вдруг когда-нибудь мне понадобится миллион баксов и придётся тебя шантажировать.
— Ага. Ты серьёзно думаешь, что мою репутацию можно ухудшить после «Клюквы»? — Адриан сполз на пол к коробке и стал в ней копаться.
«Клюква» была его дипломной работой, после которой Кровавая Мэри стала Кровавой и прославилась на весь интернет.
— Хотя… — Он выгреб парочку снимков из кучи. — Хьюго, блядь, сожги этот мусор.
— Я же говорил! — Хьюго рассмеялся и тоже полез в коробку. — Так, стоп, я, кажется, нашёл, вот она. Мэри Эл.
Адриан взял фото и выматерился.
— Точно она. Почему я, блядь, её не помню?
— Потому что, Ади, ты в свои шестнадцать считал, что девственницы должны перед тобой ковром стелиться. Ты вообще хоть кого-нибудь, с кем трахался в шестнадцать, помнишь?
— Я помню Молли.
— Потому что её отец хотел оторвать тебе яйца. Что случилось-то? Она десять лет спустя решила объявить тебя папочкой?
Адриан вздохнул и бросил фото обратно в коробку. Поднялся и взял со стола бокал с джином, сделал глоток.
— Только предварительно умерла. Как тебе история?
— Пацан или девчонка?
— Что? Какая разница?
— Девчонка у тебя вырастет шлюхой.
— Пошёл ты, придурок.
Адриан усмехнулся и пульнул в Хьюго куриной косточкой.

3.

— Куда-то же ты ходишь, когда у меня нет лекций?
— Я хожу в библиотеку.
— В библиотеку? Они ещё существуют?
Адриан в очередной раз отвозил ребёнка домой и пытался решить, что с ним, чёрт возьми, делать. Эта детская непосредственность, с которой Бруно снова и снова являлся в академию после своих уроков, была чудовищна. И даже заподозрить его в том, что он просто пользовался жалостью к себе, никак не получалось: каждый раз при попытке выставить его за дверь, он так искренне пугался, как будто за ним гнались черти, и Адриан ничего не мог с этим сделать, ему становилось не по себе. Вопреки ожиданиям, злиться на ребёнка он никак не мог — тот был совершенно безобиден и в довершении казался счастливым, находясь рядом с Адрианом.
— Конечно, существуют. И там можно сидеть хоть целый день. Например, мистер Монтгомери с первого этажа книжки читает дома, а в библиотеку ходит, чтобы писать мемуары. И у него всегда с собой в чемодане ломтики ржаного хлеба, он съедает по одной штуке в час.
— А что ты там делаешь?
— Я люблю читать книги по истории. И про людей. Мне нравится большая книга про изобретения Леонардо да Винчи. Вы знаете его картину «Витрувианский человек»? На самом деле это не картина, а иллюстрация для книги, и она о пропорциях человеческого тела. Я хотел проверить на себе, сколько ладоней в моей ступне, но мисс Сандерс меня отругала за то, что я разулся. Она часто ругается, и… Шёпоты говорят плохое про неё. И я ухожу сидеть между стеллажами.
— Она тебе не нравится.
— У неё большой нос. И она может шлёпнуть по рукам, если что-то делаешь не так. Особенно если перепутать порядок книг. И ей не нравится, когда я достаю свои машинки, а я всегда ношу их с собой. Хотите я вам покажу свои модели машинок? Мне мама их дарила каждый год по одной.
— Поэтому они говорят плохое, Бруно. Потому что ты злишься.
— Нигде не бывает до конца спокойно… — тихо сказал Бруно, отворачиваясь к окну. — Только рядом с вами.
Он пошкрёб пальцем пятнышко на стекле. Адриан вздохнул. Придётся, видимо, переехать в Голливуд.
— Я мог бы брать книжки и приезжать к вам домой…
— Нет, не мог бы.
— Но вы же знаете, что я могу тихо сидеть… — пробубнил Бруно.
— А ещё я знаю, что не давал тебе расписание своих лекций и что пользоваться дуростью Сэм в данном случае — значит, проявлять неуважение ко мне.
Ребёнок быстро отдёрнул руку от окна и, распахнув глаза, повернулся.
— Но я же только… я только спросил, а она сразу согласилась! — затараторил он. — Я ничего такого не… Я вас очень-очень уважаю! Вы такой… я теперь понимаю, почему вас мама назвала настоящим, потому что вы не врёте и говорите на равных, и с вами всё чувствуется так, как должно быть, и…
— Так, стоп.
Бруно затих. Десять минут ехали молча. Адриан злился на самого себя. Такой охрененно «настоящий» Адриан заставил бы Мэри Эл сделать аборт, если бы она к нему явилась одиннадцать лет назад, и не было бы тогда никакого Бруно. Поэтому она предпочла выскочить замуж за какого-то мудачину, который согласился взять её с мелким ребёнком, а потом постоянной тиранией довёл до рака. Как тебе такая правда, малыш? Он должен был сказать это всё сейчас же, разбить мальчишке сердце и никогда больше его не видеть.
Но Бруно заговорил первым.
— Можно я только один раз к вам приду? На Рождество. Мейсон сказал, что не будет делать никакой праздничный ужин и что он уйдёт пить пиво с друзьями, а мама всегда делала праздничным ужин… Я ненадолго, совсем на чуть-чуть… Можно посмотреть «Кошмар перед Рождеством» или «Хранителей снов», мы всегда с мамой смотрели мультики, а Мейсон не любит мультики и Рождество не любит, а как же без Рождества…
Адриан остановил машину у дома, и Бруно ещё с минуту сидел, но никакого ответа не последовало, и он угрюмо вышел.

— Я ей говорю: пульс у него проверь, дура. А Кристен была такая пьянючая, что не смогла найти пульс и начала орать: он умер! он умер!
Кристен, полулежавшая на Адриане, пнула Джо босой ступнёй, но он был увлечён рассказом и только шикнул на неё.
— И тут Адриан раскрыл глаза и загробным голосом начал из ванны вещать Берроуза: я видел, как лучшие умы моего поколения пали жертвой безумия…
— Это Гинзберг, Джо, — вяло отозвался утонувший в глубине дивана Адриан. — И хватит уже болтать обо мне.
Джо, он же Бородатый Джо, был частым хозяином тусовок, его старая двухэтажная квартира с лепниной донельзя подходила этому разношёрстному обществу. Сейчас он завесил её фонарями, обставил свечами и, погасив свет, устроил рождественскую вечеринку для личностей без обязательств. Джо был рыжим и волосатым до невозможности, бороду заплетал в косички и любил потравить истории об Адриане, потому что обожал его безмерно и часто участвовал в съёмках его фильмов в качестве оператора.
Он едва ли смог бы сейчас остановиться, но ситуацию спас Хьюго, заорав:
— Лично я пришёл ради запечённого гуся! А вижу пока только сырого. — Он кинул диванной подушкой в сторону Бобби, актёра из ещё не смонтированного фильма, и тут же ему обратно прилетело две. — Рождество у нас тут или что!
— О, сейчас всё будет, господа! — быстро сообщил Джо, который частенько ударялся в словесную патетику. — Запечённый гусь уже готов, сырого беру с собой на помощь!
И он умчался на кухню, утянув за собой возмущающегося Бобби. Кто-то открутил Синатру и начались танцы.
— Ты сегодня не в духе, сладкий? — промурлыкала Кристен, но Адриан остановил её руку на полпути к себе.
— Не трогай моё лицо, Кристен. Заведи уже себе другой фетиш. Тебе не нравится лицо Бобби, например?
— У него слишком большой рот.
— Показать, какая аллергия у меня была в прошлый раз, когда ты размазала по мне грёбаное шоколадное пирожное? Специально для тебя сфотографировал.
— Ну Ади…
Но он уже подобрал валявшийся рядом на диване телефон. Однако до галереи так и не добрался, заметив пропущенное сообщение от Бруно.
— Блядь.
Он тут же встал, сбросив с себя Кристен.
— Мне надо уйти.
— Эй, эй, ты куда? — Джо выскочил из кухни с блюдом, но Адриан только молча покачал головой и, сдёрнув куртку с вешалки, вышел из квартиры.
На такси он смог добраться до дома за пятнадцать минут, но и этого оказалось слишком много. Поднявшись на этаж, он первым делом услышал голос ребёнка, а только потом уже увидел его. Голос был искажённым, злым и пробивался сквозь рыдания.
— Не пришёл! Бросил! Все бросают Бруно. Никто его не любит. Потому что Бруно плохой. Плохой Бруно!
Он что было силы колотил сбитыми до крови руками по двери.
— Плохой Бруно, — повторял снова и снова. — Никто его не любит. Плохой, плохой Бруно.
Адриан при виде этого мучительного зрелища почувствовал такой острый страх, какого никогда раньше с ним не случалось. Это встряхнуло его до дрожи, и он соскользнул на колени, оттягивая ребёнка от двери.
— Эй, Бруно, успокойся, ты слышишь меня?
Но Бруно не слышал. Он повторял, как заведённый, одно и то же, рыдал и пытался вырваться, пачкая одежду Адриана кровью.
— Плохой, плохой Бруно!
Он был не в себе. Сдерживая его одной рукой, Адриан кое-как добрался до телефона и вызвал скорую помощь, сообщив о нервном срыве у ребёнка. Когда приехал врач, он уже перестал кричать, только безудержно рыдал, вцепившись в куртку Адриана израненными руками.

Кофе из автомата был дерьмовым, и Адриан выбросил его в урну после пары глотков. В больнице было тихо, на стене висела убогая гирлянда. Адриан прошёлся туда-сюда по пустом коридору, его тошнило от этого вида, от больничного запаха, от себя. Он вернулся к палате и поссорился с дежурной сестрой, которая не хотела его пускать.
— Детка, если ты не свалишь с моего пути, я устрою нервный срыв и тебе.
— И вам счастливого Рождества, — изобразив кривую улыбку, она отшагнула в сторону, но никуда не ушла.
Бруно сидел на койке весь зарёванный и с совершенно несчастным видом смотрел перед собой. Его ладони были перебинтованы и вычищены от крови, но она осталась на одежде.
— Привет, — сказал Адриан тихо и осторожно присел рядом. — Ты как?
— Ты не пришёл… Я написал тебе, а ты меня бросил одного… — Бруно всхлипнул.
— Ну всё, тихо. Я знаю.
Адриан стёр с его щеки соскользнувшую слезу, взял за плечи и уложил себе на грудь. Погладил по волосам, приобняв.
— Я должен попросить у тебя прощения, Бруно. Я надеялся, что ты не придёшь. Что ты обидишься на меня и останешься дома. Я не думал о том, как тебе одиноко. Но ты меня чертовски напугал сегодня, знаешь. И я почувствовал себя мерзко из-за того, что так обошёл с тобой… Если ты не хочешь меня видеть, я могу уйти и вызвать Мейсона, чтобы он забрал тебя.
— Мейсон никогда не просил у меня прощения…
Адриан почувствовал, как ребёнок неуверенно обнял его в ответ. Это было странно, но он почувствовал облегчение.
— У меня есть для тебя маленький подарок.
— Правда? — Бруно поднял голову. — Для меня?
Адриан запустил ладонь во внутренний карман куртки и достал оттуда модель машинки жёлтого цвета.
— Такой у тебя нет? Это Шевроле Камаро 69-го года.
— Ух ты! Она просто… ого какая красивая! — Бруно заулыбался и осторожно взял машинку, положив себе на забинтованную ладонь. — Таких классных у меня нет! Спасибо! Остальные лежали в сумке, а я её, кажется, потерял…
— Наверное, она осталась у моей двери. Сейчас поедем и заберём, а потом я отвезу тебя домой, хорошо?
Бруно кивнул и неуклюже выбрался с койки. Всю дорогу из больницы он разглядывал свою новую машинку.

4.

Бруно сидел на краешке дивана и делал вид, что читает книгу, но на самом деле смотрел поверх неё на то, как Адриан гладит красивую зелёную рубашку.
— Что интересного написано? — вдруг спросил он, и Бруно вздрогнул.
— Ничего, — ответил быстро. — То есть… я отвлёкся, — тут же признался он честно, и Адриан поднял на него взгляд.
Позвонили в дверь. Бруно быстро положил книгу на коленки и выпрямился, удивлённо распахнув глаза, а Адриан выключил утюг и пошёл открывать. Он ожидал увидеть Ашера, потому что сам попросил его прийти. Ашер улыбался. На нём была чёрная стёганная куртка, из-под которой выглядывал красный свитер.
Чуть больше года назад он вернулся с войны в Сирии, где провёл четырнадцать месяцев и получил осколочное ранение вкупе с психической травмой. Война была самым неподходящим местом для таких, как он, и именно потому Ашер отправился туда — выхаркать всё то, чем его напичкали за годы. Адриан был зол, но он понимал и позволил. Он сказал: только попробуй там умереть, я тебя там же и похороню, ясно? Он был не из тех, кто бросается обещаниями впустую, а Ашеру не очень-то хотелось остаться в Сирии навсегда, и он вернулся живым. Он улыбался и говорил, что всё хорошо, а Адриан ввалил ему затрещину и за шкурку оттащил к знакомому психологу. Потом стал оплачивать колледж. Больше никаких дерьмовых решений, сказал он, и Ашер был ему благодарен.
— Хэй. — Он шагнул в квартиру. — Я только что ехал в лифте с твоим соседом, и он был настолько идеальным в своём костюме… Ты не думаешь, что он может быть вампиром?
— Или купается в крови младенцев. — Адриан хмыкнул и обнял Ашера, похлопав ладонью по спине. — Привет. Рад тебя видеть таким, отлично выглядишь.
— И чувствую себя тоже. — Он поджал губы в своей привычной смущённой улыбке и потёр ладони друг о друга. — Николь очень помогает, спасибо. А ты как?
— А у меня тут… — Адриан многозначительно цокнул и сделал пригласительный жест в сторону гостиной. — ...Бруно.
Ребёнок испуганно вцепился в свою книжку, но, увидев гостя, ослабил хватку и только растерянно моргал.
— Ух ты. Привет, я Ашер.
Бруно неуверенно пожал протянутую ладонь, глядя на Ашера во все глаза.
— Вы похожи с Адрианом, — сказал он.
— Да… Вы тоже. — Ашер перевёл взгляд с ребёнка на Адриана и обратно.
Бруно смутился и опустил глаза.
— Только у вас голос другой. Мягкий…
— Я его младший брат. А ты?..
Бруно закрыл книгу и взволновано погладил обложку ладонями.
— Моя мама сказала, что Адриан — мой настоящий папа, но он говорит, что я слишком большой, и не хочет делать анализ, а там даже не нужно делать укол, только ватной палочкой за щекой провести и всё…
Ашер, вовсю улыбаясь, сел рядом с ребёнком на диван и зажал ладони между коленями. Новость ему понравилась.
— Я могу его поймать, а ты возьмёшь ватную палочку.
Бруно повеселел, а Адриан, закатив глаза, убрал доску и утюг.
— Ага. Там ещё нужно заплатить, если что.
— А я начал понемногу брать арабские переводы для заработка, так что могу себе позволить. И, может даже, смогу сам оплачивать сеансы у Николь.
— Не обсуждается, — редко сказал Адриан. Он взял рубашку и стал надевать её поверх белой борцовки. — Кстати, о Николь. Я звонил ей, и она согласилась встретиться с Бруно, сможешь побыть с ним, пока я работаю? Нужно заняться чёртовым фильмом.
— Конечно, смогу. В любое свободное от лекций время.
— А кто такая Николь? — робко спросил ребёнок. — Она не будет делать мне уколы?
— Она психолог, Бруно, — пояснил Ашер. — Никаких уколов, она только с тобой поговорит и, может, попросить выполнить какие-то задания. Если тебя что-то мучает, ты можешь с ней поделиться этим, и она постарается помочь.
Бруно кивнул и обнял книжку.
— Идёмте, я вас отвезу. — Адриан сразу пошёл к выходу и снял с вешалки куртку.
Ребёнок поспешил следом.
— А ты со мной не пойдёшь?
— Нет, Бруно, у меня много работы, я не смогу быть с тобой всё время. Если я кому-то и могу доверить тебя абсолютно спокойно, так это Ашеру. — Он нажал на кнопку вызова лифта. — Тебе вообще стоит пересмотреть свою позицию. По-моему, он гораздо более подходящий вариант для отца.
Ашер рассмеялся.
— Кому-то, как не нам, знать, что родителей не выбирают, Ади…
Он позвонил вечером и рассказал, что всё прошло хорошо. Бруно понравилась Николь, и он отвечал на её вопросы спокойно, а некоторые тесты его даже повеселили.
— Он много говорит о тебе. Он тебя просто боготворит.
— Это потому что он знает меня всего пару недель, Ашер.
— Я знаю тебя всю жизнь.
— Только не говори мне, что ты меня тоже боготворишь. А то я скажу Николь, что у нас есть более насущные проблемы.
Ашер усмехнулся.
— Ну надо же хоть кого-то. Не отца же, который не пустил меня в дом, когда я вернулся.
— Ты не говорил мне об этом.
— Может быть, это лучшее, что он сделал для меня за всю жизнь, знаешь… Слушай, Ади, я просто хочу сказать, что я много чего о тебе слышал, настолько разного… и я всегда удивлялся, как поразительно ты умеешь скрывать своё большое сердце, держа его на самом виду.
— Только не плачь там, пожалуйста.
Ашер рассмеялся.
— Ты понял меня.
— Я понял. Я тоже люблю тебя. Мне нужно позвонить Николь. Буду держать тебя в курсе. До встречи.
— Спасибо. До встречи.

Монтаж фильма шёл полным ходом, и, получив письмо с музыкальными треками, Адриан прослушал каждый несколько раз и сразу же позвонил композитору.
— Хэй, Ронни, это просто отлично. Только нужно внести пару изменений. Пришлось удлинить сцену под шестой трек на двенадцать секунд, я пришлю тебе. И второй нужно сделать немного медленнее…
Услышав сигнал со второй линии, Адриан посмотрел на экран. Он тут же сказал Ронни, что перезвонит, и переключился.
— Да, Бруно.
Из динамика доносились всхлипывания и дрожащий голос ребёнка.
— …приехать, пожалуйста?
— Что случилось?
— Мейсон… стал о тебе спрашивать… и требовать визитку… а я сказал… что её выбросил… и что ты не социальный работник… и что мама сказала о тебе... а он… разозлился… и…
— Успокойся, Бруно, ты слышишь меня? Что он сделал?
— Он разозлился и стал кричать… говорить плохие слова... и взял ремень… и… побил меня… п-по спине…
— Блядь.
Адриан схватил со стола сигареты и ключи и быстро пошёл к выходу из студии.
— Где ты сейчас, Бруно?
— Я испугался… а он всё… а он… я спрятался в ванной и запер дверь…
В этот момент что-то грохнуло и послышался неразборчивый вопль Мейсона. Адриан порычал.
— Оставайся на месте, пока я не приеду, Бруно. Просто оставайся на месте и сиди тихо, хорошо? Помой лицо и руки тёплой водой. Не слушай его, тебе больше нечего бояться. Я уже сажусь в машину и скоро буду.
— Хорошо… Приезжай скорее, пожалуйста.
Захлопнув дверь машины и вдавив на газ, Адриан набрал номер полицейского участка.

Мейсон, конечно, не горел желанием пускать гостя. Увидев в глазок, кто к нему пришёл, он послал Адриана нахер сквозь закрытую дверь.
— Ох, Мейсон, если бы сейчас со мной не было полиции, я бы выломал эту блядскую дверь и расквасил твою тупую башку об стену. А пока что воспользуйся своей единственной извилиной и открой нам.
Адриан кивнул двум полицейским, чтобы поднялись на площадку, и теперь их было видно в глазок тоже. С минуту стояла тишина, а потом дверь всё-таки открылась.
— В чём дело, ребята? Какая полиция? Я не понимаю.
Вытаращив глаза, Мейсон пытался изобразить удивлённый вид.
— Дело в том, дорогуша, что я уже давно записываю все свои входящие звонки, и у этих замечательных «ребят» есть ордер на твой арест, а я приложу все свои усилия и все свои связи, чтобы ты заплатил за каждый удар, который нанёс ребёнку. Так достаточно доходчиво?
Пнув дверь, Адриан ввалился в квартиру и, пройдя по коридору, нашёл ванную. Постучал.
— Бруно, открывай, всё в порядке.
Защёлка повернулась, и Адриан присел на корточки, чтобы вытереть мокрые щёки перепуганного до дрожи ребёнка и взять его за руки. Бруно крепко обнял его за шею.
— Всё хорошо, малыш. Теперь ты в безопасности. — Адриан погладил его по волосам. — Сейчас нам нужно будет кое-что сделать. Мы поедем в полицейский участок, где тебя осмотрят и попросят рассказать всю правду о том, как Мейсон обращался с тобой и с твоей мамой. И я обещаю, что он больше никогда к тебе не прикоснётся и не посмеет сказать плохого слова. Ты сможешь это сделать, Бруно? Рассказать всё честно.
Бруно молча покивал и уткнулся щекой в плечо Адриана.
Перед тем как уйти Адриан заглянул вглубь квартиры. Своей комнаты у ребёнка не было, только кровать и письменный стол в гостиной. На тумбочке работал телевизор, показывая какое-то идиотское ток-шоу, на столе валялись чипсы и недопитое пиво. Осторожно удерживая Бруно одной рукой, Адриан взял с полки в шкафу детский свитер, снял сумку со спинки стула, с вешалки в прихожей забрал куртку, а потом вышел, захлопнув дверь. Мейсона уже тащили вниз по лестнице полицейские, пока он пытался убедить их, что ничего не делал и что пацан всё выдумал. Адриан, чтобы не сцепиться с этой мразью, прикусил язык. В машине он помог Бруно одеться.
— Хочешь чего-нибудь?
Ребёнок покачал головой.
— Ты не уйдёшь? Не оставишь меня? — спросил он.
— Конечно, нет, — ответил Адриан, и самому стало дико от того, как он сказал это совершенно не задумываясь.

Эпилог

Предновогодним утром Адриан проснулся от грохота. Однако это не сподвигло его подскочить с постели — ничто не смогло бы заставить его это сделать. Он только натянул одеяло на лицо, намереваясь продолжить спать, но грохот повторился. Гремело со стороны кухни. Страдальчески мыча, Адриан стал постепенно выбираться из кровати, начав с конечностей. Обматерив в процессе этого весь белый свет, он натянул футболку и пошлёпал босыми ногами на кухню, откуда теперь было слышно посудное звяканье. На пороге он остановился и увидел ребёнка, неуклюже собиравшего рассыпанные кастрюли и сковородки.
— Бруно, какого хрена.
Ребёнок испугано дёрнулся и уронил сковородку. Он выпрямился и уставился на лохматого спросонья Адриана.
— Прости, что я тебя разбудил! — пискнул. — Прости, пожалуйста, я не хотел! Я только завтрак хотел приготовить и случайно всё уронил, я сам не понял, как так получилось. Я хотел сделать омлет… я умею… Не злись, пожалуйста, я всё уберу. — Закончив, он поднял сковородку обратно и обнял её.
Адриан вздохнул.
— Ты хоть не ушибся?
Бруно покачал головой.
— Точно?
— Точно-точно.
— Как ты сегодня себя чувствуешь? Спина болит?
— Ночью болела, но сейчас уже не так…
— Тогда обойдёмся без омлета, нужно кое-куда съездить. Уберись тут и иди одевайся, позавтракаем в кафе.
Адриан развернулся и пошлёпал в сторону ванной, а Бруно, совершенно счастливый от того что его не отругали, стал бодро наводить порядок и больше ничего не ронял.
В кафе Адриан глотал американо и вяло ковырял панкейк, наблюдая за тем, как ребёнок уплетает свою порцию.
— Что ты ещё умеешь, помимо омлета?
Бруно задумался.
— Могу сварить сосиски и макароны. И салат порезать. И ещё сделать тосты с джемом. Могу помыть посуду и поставить стирку в машинке. И в магазин могу сходить… И полы помыть, но это я не люблю…
— Как удобно иметь ребёнка, оказывается. — Адриан покачал головой. — И горничная не нужна. Хочешь я научу тебя готовить тако? Это лучше макарон с сосисками.
— Хочу. А что это?
Адриан улыбнулся и сделал знак официантке, чтобы принесла счёт. После кафе они поехали в приют для животных в Бруклине. Это был небольшое одноэтажное здание из красного кирпича. Перед тем, как выйти из машины, Адриан пояснил:
— Несколько правил. Никаких собак. Выбирай животное, которое не нужно выгуливать. И ты будешь сам за ним ухаживать. Если от него будет грязь или вонь, мы сдадим его обратно и больше никаких животных не будет. Окей?
Бруно от восторга потерял дар речи. Подпрыгнув на месте, он перелез через сидение и порывисто обнял Адриана, поцеловав его в щёку. Потом выскочил из машины и побежал в приют. После оторопелой паузы Адриан пошёл следом.
— Мы хотим взять котёнка! — возопил Бруно, оказавшись в холле. — Белого! Или рыжего! А лучше… разноцветного!
Адриан хмыкнул и подошёл к столу регистрации, чтобы отметиться в журнале. Он выронил ручку, когда услышал оклик:
— Пап, пап, посмотри, кого я нашёл!..

---

писательское

Пожалуй, в чём кайф писать рассказы про персонажей, которых ты какое-то время играл, — у них уже есть нарощенный пласт нпсов и каких-то историй, и мне кажется, это делает текст особенно живым. Наверное, сколько у меня на Адриане нпсов, столько ни на ком ещё не было ) Но мне прям в удовольствие вписывать это всё.

---

жизненное

Перестать бы как-нибудь рефлексировать уже.

---

ролевое

Холден Ноа, 23 года
студент факультета богословия, помощник в театре

— Мам?.. Мам, забери меня отсюда, пожалуйста. Пожалуйста, мам… Мне тут плохо. Это плохое место, мам, пожалуйста… пожалуйста, забери меня.

Этот звонок матери Холден совершил 24 ноября 2005 года, когда в попытке спастись от воспитателя репаративного лагеря заперся в туалетной кабинке. Он был растерян, напуган и мог только бесконтрольно повторять свою мольбу. С того момента, когда связь прервалась, Холден уже больше никогда не разговаривал.

ибо Я с тобою, говорит Господь,
чтобы спасать тебя
(Иер. 30:1)

В жизни Холдена всегда была два Бога.
Мама говорила, что Бог — это самое прекрасное, что есть на свете. И Холден представлял, что Бог — это мамины заботливые руки, карамельное мороженое с ореховой крошкой, солнечное субботнее утро, когда можно валяться в постели и никуда не спешить; а ещё Бог — это прыгнуть с разбега в озеро и на время захлебнуться от переполнивших чувств; набрать полные карманы спелых абрикос; рассмешить Мелани до того, чтобы она свалилась со стула; почесать за ухом соседскую лайку; а ещё Бог — это музыка.
Каждое воскресенье Холден надевал свою парадную рубашку с выглаженным прямым воротничком, и они всей семьёй отправлялись в церковь, где отец был проповедником. Там пахло свечами и всегда было очень светло. Холден любил эти походы, любил знакомые просветлённые лица прихожан, ровный спокойный голос отца, но больше всего любил церковный орган, на котором ему разрешали играть во время службы с десяти лет. Его величественное пронзительное звучание пронимало до самого нутра, и не было в жизни Холдена минут, когда бы он чувствовал Бога внутри себя сильнее.
Отец говорил, что Бог — это смирение и труд. Что познать Бога можно, только живя по Его законам. Не бывает добродетели без страдания, говорил он.
Холден исправно постился, когда это было положено, трудился, помогая отцу в церкви, а матери по дому, но он не знал страдания и потому не понимал до конца слов отца.
Страдание для Холдена существовало только на сцене маленького старого театра, где они с Мелани смотрели трагедии с самого последнего ряда. Мел была его соседкой, и он знал её ещё с тех времён, которые даже не мог помнить. Хорошенькая белолицая, с длинными косичками и заливистым смехом, она носила пацанские шорты и называла Холдена “Холи-боли”. Когда-нибудь они должны были пожениться, приняв это на веру с родительских слов. В детстве это казалось таким естественным.
Её дядя, добрый, жалостливый человек с большими влажными глазами и грустной улыбкой, работал директором маленького театра и разрешал Холдену с Мелани проводить в нём время: делать уроки, умостившись на мягких, обтянутых бархатом креслах, копаться в старом реквизите, отыскивая сокровища, и даже наряжаться в костюмы и скакать по сцене. Холден любил этот постаревший, некогда пышный театр и проводил в нём много времени.

Детство Холдена прошло спокойно и счастливо, но предопределённому светлому будущему сбыться было не суждено. Виной тому стал высокий худощавый блондин по имени Саймон и то чувство, которое всколыхнул взгляд на него. Оно шло откуда-то из живота, таяло вязкой душной истомой и напугало Холдена до паники. Спокойствие и счастье истаяли из его жизни, когда Саймон протянул свою руку и, улыбаясь, стал говорить что-то о чудесной игре на органе. Они встретились в церкви воскресным утром, и с этих пор стали здороваться, но Холден каждый раз находил повод ускользнуть от разговора, не зная, как совладать с собой. Он никогда не испытывал ничего подобного к Мел, хотя был уверен, что любит её.
Нужно было с ней поделиться, но Холден не мог подобрать слов, и в выпускной вечер, когда она сама решилась его поцеловать, испытал приступ такой давящей тяжести внутри, что едва ли мог дышать.
— Прости, Мелани, — только смог сказать, так глупо, она была растеряна и уязвлена, а он оставил её одну, ушёл, пытаясь выдышать изнутри эту тяжесть.
Они ещё не скоро увиделись, потому что тем же вечером Холден объяснился с родителями, просто был не в силах вынести эти будничные разговоры и расспросы о том, как прошёл вечер.
— Я не могу жениться на Мелани. Я не могу, потому что...
Мама закрывала губы ладонями, а отец смотрел пристально, в его взгляде было что-то невыносимое сродни неприязни. Он долго молчал, а потом долго говорил. Через несколько дней Холден отправили в репаративный лагерь.
Это было его страдание, ведущее к добродетели. Дьявол испытывал его, и преодолев это, он мог укрепиться в своей вере. Так ему говорили в лагере каждый день. Там так много говорили о Боге, но Холден больше не чувствовал Его внутри себя.

— Почему ты злишься, Холден?
— Я не злюсь.
— Ты должен сказать мне, почему злишься.
— Я не злюсь.
— Если ты не признаешься, что злишься, то никогда не сможешь от этого избавиться.
— Я НЕ ЗЛЮСЬ!

Репаративный терапевт мистер Симмонс, атлетичный мужчина со звучным голосом и небольшими жёсткими ладонями, знал о Холдене всё: что он, конечно, не выбирал быть геем; что он никогда не занимался спортом (разве это мужское телосложение?) и настоящими мужскими делами (разве музыка — мужское занятие?); и конечно, он знал, чего от Холдена хочет Господь (уж точно не этого). Он знал, каким должен быть режим, как нужно есть, спать, молиться, знал, какие фильмы нужно смотреть, какие книги читать, с кем общаться, а с кем не общаться.
Именно мистер Симмонс довёл Холдена до того приступа бесконтрольной паники, заставив его буквально спасаться. Именно мистер Симмонс не пустил миссис Ноа, когда она прибыла через час после звонка, чтобы забрать своего сына.
Холден так и не смог преодолеть это страдание, только запер его внутри себя.

За те полгода, что он провёл в лагере, изредка приезжая домой на выходные, его отношения с отцом разладились. С Мелани он увиделся, только когда мама забрала его домой окончательно, но из-за немоты, с которой ничего нельзя было сделать, всё вышло неловко и натянуто. Мел к тому времени уже училась в Чикаго и скоро окончательно туда переехала.
Холден устроился помогать в театре, только в его стенах постепенно возвращая себе внутреннее спокойствие. Он выучил язык жестов, и со следующего года поступил в университет изучать богословие, договорившись о возможности сдавать все необходимые работы письменно.
Он больше никогда не играл на органе во время воскресных служб.

---

Картины Пита Мондриана. Весьма интересно.

---

ролевое

Господьисус, меня спросили заранее мою реакцию на пост в квесте, чтобы заранее на неё отреагировать. Когда сразу понимаешь, что форум явно не твой.

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

жизненное

Снился тут очень показательный сон, хахах. Хотела, в общем, расстреливать людей, но только давила на спусковой крючок, а оружие не стреляло.
Вот, кстати, недавно пробовала подобрать к этому ассоциацию. Например, ты терпеть не можешь матов, прям коробит от них, и есть человек в целом хороший парень, тебе нравится и в общении наедине с тобой вроде нормально разговаривает, но вот только выходит в люди — матерится через слово, и по фиг ему, что ты на это смотришь, хотя, в общем-то, знает, как ты к этому относишься. И получается моральная дилемма: ты вроде как должен уважать человека во всей его целости, его пристрастия и привычки, но есть у него эта черта, тебе неприятная прям вот ну до буэ. Ну ханжа ты. И если не работает, когда прямо говоришь, такая у человека натура, то получается что только терпеть остаётся. По сути ты с человеком не связан обязательствами и можешь не общаться. То есть я понимаю, например, когда есть такие коллеги и это нормально. Но если человек, скажем, приятель, не считается ли молчание лицемерием в данном случае? Или, напротив, нужно терпеть и не бросаться в поганый максимализм? Ведь он не ест детей и что-то ещё аморальное.

---

писательское

Мои рассказы про Патрика и Макса рекомендуют всякие группы слэш-ориджиналов в вк
Слава настигла внезапно.

---

Между тем дверь отворилась, и вошел директор тюрьмы.
Он был как всегда в сюртуке, держался отменно прямо, выпятив грудь, одну руку засунув за борт, а другую заложив за спину. Идеальный парик, черный как смоль, с восковым пробором, гладко облегал череп. Его без любви выбранное лицо, с жирными желтыми щеками и несколько устарелой системой морщин, было условно оживлено двумя, и только двумя, выкаченными глазами. Ровно передвигая ноги в столбчатых панталонах, он прошагал между стеной и столом, почти дошел до койки, — но, несмотря на свою сановитую плотность, преспокойно исчез, растворившись в воздухе. Через минуту, однако, дверь отворилась снова, со знакомым на это раз скрежетанием, — и, как всегда в сюртуке, выпятив грудь, вошел он же.
— Узнав из достоверного источника, что нонче решилась ваша судьба, — начал он сдобным басом, — я почел своим долгом, сударь мой -
Цинциннат сказал:
— Любезность. Вы. Очень. (Это еще нужно расставить.)
— Вы очень любезны, — сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат.

*

– Того и гляди свалитесь, – сказал Родион, который уже с полминуты стоял подле и теперь крепко сжал ножку дрогнувшего стула. – Ничего, ничего, держу. Можете слезать.
У Родиона были васильковые глаза и, как всегда, чудная рыжая бородища. Это красивое русское лицо было обращено вверх к Цинциннату, который босой подошвой на него наступил, то есть призрак его наступил, сам же Цинциннат уже сошел со стула на стол. Родион, обняв его как младенца, бережно снял, – после чего со скрипичным звуком отодвинул
стол на прежнее место и присел на него с краю, болтая той ногой, что была повыше, а другой упираясь в пол, – приняв фальшиво-развязную позу оперных гуляк в сцене погребка, а Цинциннат ковырял шнурок халата, потупясь, стараясь не плакать.
Родион баритонным басом пел, играя глазами и размахивая пустой кружкой. Эту же удалую песню певала прежде и Марфинька. Слезы брызнули из глаз Цинцинната. На какой-то предельной ноте Родион грохнул кружкой об стол и соскочил со стола. Дальше он уже пел хором, хотя был один. Вдруг поднял вверх обе руки и вышел.
Цинциннат, сидя на полу, сквозь слезы посмотрел ввысь, где отражение решетки уже переменило место. Он попробовал – в сотый раз – подвинуть стол, но, увы, ножки были от века привинчены. Он съел винную ягоду и опять зашагал по камере.

*

"Какое недоразумение!" – сказал Цинциннат и вдруг рассмеялся. Он встал, снял халат, ермолку, туфли. Снял полотняные штаны и рубашку. Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бедра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух.

*

Скажи мне, сколько рук мяло мякоть, которой обросла так щедро твоя твердая, гордая, горькая, маленькая душа?

Владимир Набоков. Приглашение на казнь

---

ролевое

Чарли Ривер, 17 лет
участвует в литературном клубе и рисует для школьного тв иллюстрации, небольшие мультики и прочее (если вдруг увидите на себе в эфире нарисованную шапочку из фольги, не обижайтесь — наверняка её кто-то подговорил); волонтёр

У кабинета директора Чарли сидит не меньше десяти минут, молча рисует в своём скетчбуке большое дерево за окном, листик за листиком, и только иногда останавливается, поднимает взгляд, чтобы посмотреть на порхающих у стола белых мотыльков: секретарь шелестит бумагами. Когда секретарь замечает это — как странно Чарли смотрит — то тут же замирает, и тогда она опускает взгляд обратно к рисунку. Они играют в эту незатейливую игру ровно до того момента, когда открывается дверь, и мистер Конрой выходит из кабинета, останавливается рядом с Чарли, большой, серьёзный, и смотрит на неё внимательно сверху вниз.
— Шарлотт, — говорит он и делает паузу. — Ты хотела меня видеть?
Спохватившись, она быстро закрывает скетчбук, поднимается, оставив все вещи на кресле. Неуместно отправляется: вытирает ладони о пиджак, приглаживает его и рубашку — и только тогда протягивает руку для пожатия.
— Добрый день, мистер Конрой, — говорит своим девчачьим голосом. — Зовите меня, пожалуйста, Чарли. Чарли Ривер.
Теперь он смотрит на её руку. Проходит десять секунд, прежде чем он всё-таки пожимает её своей крепкой большой ладонью, а потом говорит: что ж, Чарли Ривер, — и делает пригласительный жест в сторону кабинета.
Чарли сгребает свои вещи в охапку и быстро заходит, усаживается без приглашения и начинает копаться в сумке. Когда мистер Конрой неспешно занимает место за своим столом, она наконец находит то, что искала — другой скетчбук. Открывает его, перелистывает и осторожно вырывает рисунок. Подставив кулак под щёку, директор смотрит на то, как она копошится. Чарли протягивает ему рисунок, говорит: это вам. Мистер Конрой держит листок двумя руками — перед ним он сам во весь рост, в костюме, выписан до малейших деталей вместе с фоном: парит в космосе среди звёзд.
— Знаете, я обычно вижу голос человека, когда он говорит, а когда вы говорите, мистер Конрой, я совсем ничего не вижу, будто вокруг вообще нет никаких звуков и даже тишины нет, только пустота, я никогда раньше такого не встречала, — быстро щебечет Чарли и тут же замолкает.
Мистер Конрой кладёт рисунок на стол и снова возвращает взгляд к Чарли. Даже сидя он смотрит как-то сверху вниз, но она словно и не замечает, глядит в ответ распахнутыми глазами и сидит ровно, сложив ладони поверх своих вещей.
— Я могу посмотреть другие твои рисунки, Чарли? — спрашивает мистер Конрой.
Она охотно кивает и отдаёт оба своих скетчбука.
Чарли рисует по памяти срез человеческого сердца, который видела в учебнике анатомии. Рисует учителя, его голос, спокойный и синий, словно вечернее небо. Рисует узор рубашки мальчика, который сидел перед ней в автобусе. Новые туфельки модницы из выпускного класса и то, как они цокают красными искрами. Чарли до малейших деталей помнит всё, на что обратила своё внимание. Может прочесть наизусть любую страницу из книги. Но стоит спросить её, что она думает о главном герое, и можно услышать, что он совсем не похож на своё имя и вообще горький, как таблетка.
— У тебя синестезия*, Чарли? — Мистер Конрой возвращает ей скетчбуки, пролистав их довольно быстро и равнодушно, но она не обижается. Подтягивается, забирает их и складывает обратно в сумку. На её лице лёгкая улыбка, как и всегда.
В детстве Чарли бегала за поездами. Размахивая руками, пыталась ухватить яркие порхающие нити и развеять их по воздуху. Цветная крошка таяла на белой коже. Соседский мальчишка сказал, что Чарли всё выдумала, что нет тут никаких нитей, только поезда шумят — вот и всё. Но как же нет — разве ты не видишь? Чарли спросила у отца, можно ли ей взять фотоаппарат, и оказалось, что нитей нет и в самом деле. А когда идёт дождь, по асфальту и лужам не множатся голубые кольца, которые так бы и взял и собрал на нитку. Просто Чарли видела звук, а фотоаппарат не видел. И никто не видел.
— Если говорить научным языком, то да, но мы с родителем предпочитаем называть это чудесами.
— У твоего отца синдром Аспергера, верно? — спрашивает мистер Конрой, будто прочитал её личное дело до того как пригласить к себе.
Чарли заправляет золотистую прядку за ухо и снова складывает ладони ровно.
— Касательно этого существуют всякие предубеждения, но на самом деле он абсолютно нормальный и очень ответственный, мистер Конрой, ему даже разрешили оформить опеку над Идрисом, это мой двоюродный брат, и у него никого не осталось, кроме нас. Просто мы живём немного по…
— По расписанию?
Чарли улыбается, чуть сморщив нос.
Идрису, вообще-то, не очень хотелось жить с “этими странными”, но будучи женственным мальчиком, не склонным к гендерным стереотипам, в фостерных семьях он не задерживался. Поначалу он ненавидел расписание, не понимал, для чего всё это нужно. Вставать каждый день ровно в шесть, даже в выходной, яичницу готовить только в круглой формочке и хлеб покупать только круглый, ходить в кино каждую неделю в одно и тоже время, есть рататуй всегда по воскресеньям. Почему нельзя есть его во вторник, например, или вообще не есть хотя бы месяц, потому что он уже надоел? И однажды Идрис понял почему, когда у родителя случился нервный приступ и он попал в больницу.
Они сидели с Чарли в светящемся от запаха медикаментов белом коридоре, и она просила Идриса немного потерпеть. Он вообще очень хороший, говорила она, и сильно переживает, что тебе так сложно, но по-другому у него не получается. Мы можем готовить для тебя отдельно, и если тебе не интересно, то не обязательно ходить с нами в кино.
Идрис взял её за руку. Он больше не злился.
— Я думала, что вы каменный, мистер Конрой, а вы вполне ничего, — вдруг говорит Чарли. — Ну, мне уже пора.
Она снова оставляет вещи на кресле, чтобы через стол протянуть директору руку, на которую он и в этот раз десять секунд смотрит.
— У меня таких много, если что. — Она кивает на рисунок. Улыбается слегка жеманно, подхватывает свои вещи в охапку и, попрощавшись, уходит из кабинета.

* синестезия — это особенность, при которой у человека возникают межчувственные ассоциации; люди с подобным восприятием переносят те или иные зрительные, слуховые, абстрактные понятия с одного образного языка на другой, иными словами видят звук, слышат цвет и чувствуют вкус слов. Из-за подобных чувственных образов и богатой фантазии у Чарли почти универсальная память.

---

Страшные сны про высоту прям атакуют.

---

Ну надо же, Тимми приснился Причём, он был в каком-то очень странном костюме, но всё равно уверена, что это он. Снимали какую-то сцену, и он отчего-то злился, деталей не помню. Видимо, передоз фото с кинофестиваля в Торонто.

---

Тимми

---

Не помню, чтобы раньше снились персонажи, а сегодня вдруг приснился Эмиль. Сумбурный был сон, толком ничего не разобрала, но помню, что он дал мне две фотографии, на которых, кажется, была маленькая я, и всё это вызвало какое-то странное чувство.